Read the book: «Сквозь тайгу»

* * *

© Издательство «РуДа», 2023

© В. М. Пингачёв, иллюстрации, 2023

Миры Владимира Арсеньева

Владимир Клавдиевич Арсеньев – русский первопроходец, исследователь, ученый и писатель, один из выдающихся людей рубежа XIX–XX столетий. Он внес огромный вклад в различные науки – этнографию, географию, метеорологию, климатологию, охотоведение, естествознание, изучение флоры и фауны. Его знаменитая повесть «Дерсу Узала» и другие книги известны во всем мире, переведены на множество языков. Вы сами убедитесь в том, что эта слава совершенно заслуженна, познакомившись с его рассказами и повестями, которые были подготовлены к изданию в честь 150-летнего юбилея со дня рождения путешественника, и выходят сейчас, в 2023 году. Кто же такой Владимир Арсеньев и в чем его заслуги, и почему именно сейчас стоит перечитать его книги?

Владимир Арсеньев родился в Петербурге в 1872 году в семье железнодорожного служащего. В детстве прилежанием не отличался, но был большой охотник до чтения. Мечтал о путешествиях, как водится, любил приключенческую и авантюрную литературу. Университетского образования не получил, полжизни отдал военной службе, дослужившись по подполковника. Своей кипучей деятельностью он фактически стал родоначальником дальневосточного, хабаровского и приамурского краеведения, а по значению собранного научного материала сравнялся со своими кумирами Н. М. Пржевальским и М. Е. Грум-Гржимайло. В одной из своих экспедиций (называют цифру 18, но их было больше – смотря как считать) он простудился и скоропостижно скончался от воспаления легких во Владивостоке в 1930 году. В остальном же он полностью разделил глубоко трагическую, величественную и многотрудную судьбу всего этого поколения, на долю которого выпали революция, русско-японская, Первая мировая и Гражданская войны, а затем эмиграция, или испытания в годы репрессий, до которых он немного не дожил. В 1911–1913 годах Арсеньев возглавлял совсем не мирные специальные рейды-экспедиции по борьбе с браконьерами и кровавыми бандитами-хунхузами, свирепствовавшими в глухих углах края. В советское время Арсеньев скрывал свое участие в российско-китайских военных действиях во время подавления «боксерского восстания», умалчивал о наградах и отличиях, полученных в царской армии, и о других подробностях военной карьеры. Его родные: пожилые родители, две сестры и брат с женой были убиты грабителями в ноябре 1918 года в деревне Дубовщина в Черниговской губернии. Его сын воевал и побывал в японском плену. После смерти имя Арсеньева предали поруганию: его обвиняли в помощи интервентам, шпионаже и продаже за границу музейных ценностей (которые он любовно собирал десятилетиями и в которых души не чаял!). Его вдова Маргарита Николаевна Арсеньева преследовалась властями, была арестована и после тюремного заключения расстреляна в 1938 году. Его дочь Наталья Владимировна также была репрессирована. Судьба архива писателя сложна, а главная рукопись, труд всей его жизни, «Страна Удеге» – утрачена. Обо всем этом необходимо сказать, чтобы понимать, какую страшную цену заплатили в эпоху войн и перемен Арсеньев и его друзья, родные, сподвижники – за простое право жить, работать и творить. Что ж, Арсению Несмелову или Осипу Мандельштаму «повезло» еще меньше. Сейчас память о людях той эпохи увековечили памятники, названия улиц и городов, многочисленные исследования.

Память об Арсеньеве и его делах не просто жива на Дальнем Востоке – ее не с чем сравнить. Он пользуется воистину народной любовью, с которой может сравниться только почитание местночтимых святых какой-либо из церквей. Этот «культ» закладывался вполне сознательно в советское время, тому были свои причины, и дело, надо признать, не только в научных открытиях и великолепной прозе Арсеньева. Всех, кто объединен любовью к его личности и занимается наследием Арсеньева, ласково называют «арсеньевцами». За более чем полвека исследований, разысканий и публикаций они разбились на несколько «партий», по-разному оценивающих ту или иную сторону биографии Арсеньева. Например, какую долю составляет военно-разведывательная часть работы Арсеньева при генерал-губернаторе П. Ф. Унтербергере? (Мое мнение – совсем небольшую). Или, например, в оценке фактов биографии и характера Арсеньева склоняться к точке зрения первой или второй жены писателя? (Мое мнение – обе принимать во внимание). Вся эта «раздробленность» ничуть не вредит делу арсеньеведения. Феномен Арсеньева настолько материален, что кажется, он не исследовал эти края, а создал их, как некий сверхъестественный мифологический герой, поднявший хребты, сопки и скалы из морской пены и недр земли. У этого особого положения его фигуры и особого значения его творчества есть, как мне кажется, свои причины. Во-первых, он нечеловечески много умудрился сделать за отпущенное ему время и с теми простыми инструментами, которые были ему доступны: «Научное снаряжение состояло из фотографического аппарата, секундомера, буссоли Шмалькальдера, пикетажных тетрадей для съемок, дневников, гербарной папки, бумаги, маленькой рулетки, половинки небольшого бинокля, барометра-анероида, термометра-праща, термометра для воды, минимального термометра, небольшой шанцевой лопатки, маленьких монолитных ящичков для образцов почв, почвенных мешочков, фотографических пластинок, ботанических ножей, цветных и обыкновенных карандашей»¹. Сейчас я смотрю на свой смартфон, умеющий позиционировать точку на местности с погрешностью в метр, и думаю о шанцевой лопатке и цветных карандашах. Да, были люди, были, – богатыри, не мы – перефразируя поэта. А во-вторых, и в главных, – причина популярности Арсеньева в том, что Арсеньев – проводник между мирами. И это не вольная художественная метафора, это историко-культурная реальность, и я постараюсь показать ее в своей статье. Эти соображения также служат ответом на вопрос: зачем в наши дни переиздавать и перечитывать книги Арсеньева? Человек сейчас очень нуждается в таких посредниках, проводниках, помощниках, чтобы достичь взаимопонимания, гармонии в самых разных сферах, – с людьми, с природой, с планетой, с самим собой. Конечно, мысли о связующей роли Арсеньева высказывались неоднократно и до меня², – выдающимися исследователями и краеведами, биографами: А. А. Хисамутдиновым, И. Н. Егорчевым, М. К. Азадовским, и другими. Ни в коей мере не претендуя ни на какие открытия в арсеньеведении, я все же дерзнул высказаться о Владимире Клавдиевиче, потому что научная, общественно-историческая, даже «кинематографическая», если можно так выразиться, стороны его наследия в статьях и книгах освещаются достаточно полно, а вот Арсеньев-литератор предстает перед читателем первой четверти XXI века, как фигура ретроградная, едва ли не целиком принадлежащая глубокой старине, 19-му столетию. Обычно он встает в один ряд с писателями-сибиряками, или же с мастерами, гениально воспевшими среднерусскую природу, – Пришвиным, например. Но Арсеньев не может тягаться с Беловым, Айтматовым, Пришвиным в плане красот стиля и художественной выразительности. Сила его книг немного в другом. И перекличка «Дерсу Узала» с самыми современными, актуальными и неоднозначными явлениями русской и мировой культуры, – это реальный факт, требующий осмысления. Надеюсь, я затрону эту тему, а подхватят, разовьют и истолкуют ее, поправив меня, где это необходимо, старшие коллеги, кому я, пользуясь случаем, приношу дань благодарности и восхищения.

Владимир Арсеньев своими экспедициями и отчетами о них не только обогатил науку, но и «сшил на живую нитку» представление о том, каким должно быть комплексное исследование природы и населения какого-либо края. Во многом благодаря тому, что он не был профессионалом, получившим систематическое образование, у него не было и шаблонных методологических предрассудков. Познание без специализации невозможно, но окружающий мир не распадается на отдельные предметы исследования согласно классификациям. История науки знает множество примеров научно-художественного наследия экспедиций и путешественников³, но Арсеньев заставил по-новому взглянуть на процесс и цели и задачи исследования. Он соединил не только художественный отчет о путешествии с документами и описаниями материалов коллекций, но создал в своих книгах картину мира, доступную и привлекательную для читателя-неспециалиста и несущую реальное знание, соединив познание и искусство. Многие наши художники слова путешествовали и оставили свои отчеты о путешествиях: от Гончарова до Гумилева. Но их наследие принадлежит истории литературы, а не стоит, как в случае Арсеньева, на стыке науки и искусства. По тому же пути шли замечательные исследователи, писатели и популяризаторы науки ХХ века: Тур Хейердал, Жак-Ив Кусто, Джеральд Даррел. Начав свое развитие с путевых отчетов и дневников экспедиций задолго до Арсеньева, к середине ХХ века этот жанр расцвел, потеснив традиционную приключенческую и «морскую» литературу. Позднее все это развивалось и вылилось в целый спектр жанров: от шедевров в жанре кинодокументалистики до явлений коммерческих и отчасти комических («этнографические экспедиции Артемия Лебедева»). Мир стал восприниматься полнее и подробнее благодаря тому, что начал делать Арсеньев. Знакомство европейского читателя с Приморьем, кстати, тоже стартовало с описания военно-морской экспедиции⁴. Так Арсеньев послужил посредником между миром художественного вымысла и научно-популярным жанром, миром науки, предвосхищая самые волнующие русские и переводные книги, которые стали в нашем советском детстве лучшими вдохновителями познания и творчества.

Тайга, которую описывает Арсеньев сейчас картографирована, снята со спутников, иссечена автотрассами, железнодорожными ветками, пестрит на картах поселками и турбазами. Но за 100 лет не изменилось главное: уссурийский край, горы и сопки – это трудное и небезопасное для жизни человека место. Однако отношение к особенностям климата, флоры и фауны, рельефа уже у Арсеньева совершенно иное, чем у его современников. Яркий пример – условный Мир Севера, описанный у Джека Лондона. Это особенное художественное пространство: речь у Лондона о Канаде, но это вполне могли быть и Сибирь, и Якутия, и дальние районы, например, Хабаровского края. Это особый мир, где природа не ждет человека, а если он приходит, то он вынужден вступить в жестокую схватку с нею. Смертельные для человека условия, казалось бы, не оставляют никакого шанса восхищаться этими краями, но парадокс в том, что восхищенных описаний такой грозной красоты у Лондона даже больше, чем у Арсеньева. Если не в количественном отношении, то в качественном – они играют важную роль в композиции книг, расставлены, так сказать, на «выгодных местах». В рассказах и повестях Арсеньева описания природы более сдержанны, местами энциклопедически суховаты: ну, не Пришвин он, не Пришвин. Но эти описания, на мой взгляд, гораздо сильнее, чем «пейзажи Юкона», привлекают читателя к тем местам, о которых пишет Арсеньев. Они не богаты на психологически-оценочные эпитеты, но в них чувствуется такая любовь к этим краям и ко всему живому в их пределах, что даже я, городской человек лесистой равнины, выросший в местах, очень далеких от моря, скал, гор, ущелий и чащоб, почувствовал трепет и восторг от этих описаний природы. Так Арсеньев, подобно многим иным первооткрывателям и талантливым авторам, соединил в сердцах читателей мир Дальнего Востока, Уссурийского, Хабаровского края, Приморья и среднерусскую равнину. Речь не о картографировании, и не о расстояниях на континенте. Речь о восприятии: миры тихоокеанского востока и европейской части России слабо контактировали в культуре и общественном сознании русского человека. И тут Арсеньев выступил, как влюбленный в эти края и опытный проводник.

С Джеком Лондоном сближают Арсеньева и тема охоты (Владимир Клавдиевич внес весомый вклад в отечественное охотоведение), и тема выживания (Арсеньев перенес куда большие тяготы, чем его американский современник, тоже не понаслышке знакомый с голодом и опасностями севера). Также можно сказать, что Мир Севера у Лондона – это особое пространство, которое обнажает в человеке все самое хорошее и все самое плохое⁵. Благородство и подлость, равнодушие и героизм проявляются в героях так, как не могли бы проявиться на улицах обжитых и спокойных городов («Парня в горы тяни, рискни <..> Там поймешь, кто такой» – пел Высоцкий). В противовес, например, общему «зимнему закону» в «Сердце Пармы» Алексея Иванова, отменяющему гуманизм, в Мире Севера у Лондона экстремальные обстоятельства то возвышают человека, то роняют его до состояния дикого зверя. Как поразительно отличаются эти моменты в книгах Арсеньва! У него рассказывается или упоминается и о лютых смертях в тайге, и о разбойных нападениях, и о смертельно опасном диком звере, о гибели беспомощных женщин и детей, о страшных природных бедствиях. Но другое общее впечатление: «портрет человечества», который остается после знакомства со всеми эпизодическими и главными героями: учеными, солдатами-стрелками, охотниками, рыбаками, моряками, крестьянами, казенными служащими, случайными попутчиками, коренными жителями тайги и горожанами. Арсеньев не произносит никаких высоких слов, не дает волю чувствам. И все же впечатление от знакомства с человечеством по его книгам, не скрывающим никакие страшные поступки людей, остается положительным. Есть смысл в их подвигах, есть на кого положиться в трудной экспедиции. Конечно, невозможно не проникнуться симпатией к Смоку и Малышу у Лондона, но, видимо, играет свою роковую роль основной мотив, собравший людей на Севере в те годы, – жажда наживы. Но ведь мы читаем Лондона не потому, что нам так интересны особенности золотодобычи начала столетия. Равно как и Арсеньева мы читаем не потому, что его перечни бухт, списки притоков и ручьев горных рек, описания формы долин и отрогов служат нам руководством к ориентированию на местности. Мы читаем эти книги в том числе и для того, чтобы понять людей, которые тогда жили и трудились, и, в случае персонажей этих книг, полюбить их. Писатели во все времена охотно рассказывали о дебрях, джунглях, зарослях, буреломах, опасных тропах и непроходимых чащах. Таков Мир Севера у Лондона, где главным препятствием является холод. Климат Приморья совсем иной, но Арсеньев, вместе с другими авторами, тоже соединяет в сознании читателей условный «экстремальный» хронотоп, например, «Север» у Лондона, и условный «привычный» «мир средних широт». Для каждого читателя он свой, но опять-таки, с точки зрения художественного мира произведения, это, скорее юг, лето, равнина, человеческое жилье и возделанные поля, городская жизнь. И вновь Арсеньев выступает проводником между мирами.

Еще одна важнейшая черта книг Арсеньева – это его восприятие природы, его отношение ко всему живому. В нескольких эпизодах «Дерсу Узала» ярко изложены воззрения пожилого гольда Дерсу (одна из малых народностей Дальнего Востока). Важно понимать, что Дерсу – образ собирательный, в его уста автор вкладывает не только реально записанные разговоры с проводниками и «соседями» по тайге, но и сокровенные авторские мысли, которые он, конечно, не мог ни в книге, ни в жизни произнести от своего имени. Владимир Клавдиевич Арсеньев – ученый, «наследник» эпохи натурализма и позитивизма, не сильно верующий (для развода, например, он имитировал супружескую измену, чтобы обойти строгие церковные правила), человек прагматичный и трезвый. Ни прямо, ни иносказательно восхищаться анимализмом, или, например, поклонением природе, стихиям, обожествлением зверей и гор, он бы не мог. Но он мог мимоходом излагать мифы и легенды коренных жителей, мог в разговорах с Дерсу показать нам картину мира, поразительно отличающуюся от воззрений исследователя, европейца и образованного офицера тех лет. Мы посмеиваемся вместе с рассказчиком и слушателями-стрелками над простодушным Дерсу, для которого все живое – человек. И барсук – человек, и муравей – человек, видимо, только еще маленький! И он оставляет им еду, когда отряд покидает стоянку, как в лабазах и фанзах охотники оставляют для неведомых им последователей спички, соль, порох, дрова, съестное. Читателя XXI века этот эпизод потрясает! В то время почти никакого понятия об экологии большинство жителей планеты не имело, природопользование зачастую было хищническим, и люди только-только начинали осознавать планетарный масштаб единства всего живого. Но этот и подобные ему эпизоды врезались в память читателей, служили первыми камнями, породившими лавину перемен во взглядах на дикую природу. Например, охота. В девятнадцатом веке китобои Мелвилла почем зря истребляют морских млекопитающих ради спермацета, амбры, китового уса. В середине ХХ века Жак-Ив Кусто показывает нам в подробностях ловлю акулы: ее забивают баграми и потрошат на наших глазах (сравните с современными фильмами о природе!). В произведениях братьев Стругацких счастливые, мудрые и гуманные жители коммунистического будущего, мира Полудня, развлекаются, словно скучающие английские аристократы – они охотятся на других планетах, причем именно не ради еды или безопасности, а для активного отдыха. На этом фоне внимательное отношение Арсеньева к тому, что говорит и чувствует Дерсу, особенно заметно. Да, часть бытовых воззрений и привычек Дерсу – это отсутствие социализации в современном обществе, пережитки общинного и родоплеменного образа жизни «на лоне природы». Например, его протест против покупки воды и дров в городе. Он понимает, что такое деньги, но вода и дрова в его понимании не входят в товарно-денежные отношения, их сколько угодно вокруг, и тратить на них деньги – возмутительная глупость. Что он и пытается исправить, пытаясь нарубить дров в городском парке. Это распространенная и многократно встречавшаяся в искусстве модель столкновения «дикарь-общество» (например, Ихтиандр и домовенок Кузя ведут себя похоже). Но когда речь идет о природе, о живом, тон повествования в повестях и рассказах Арсеньева существенно меняется – тут все серьезно. Не обосновывая никак теоретически своего внимания к этим вопросам, Арсеньев показывает нам весомую реальность взглядов и верований малых народностей. Со всей тщательностью он пересказывает несколько легенд, подчеркнуто нейтрально передает суждения «туземцев» о космологии и мироздании. Он по-доброму посмеивается над Дерсу, но ему в голову не придет доказывать гольду, что воззрения на природу того могут быть смешны. Природу Арсеньев описывает с любовью, при постоянной практической оценке ее ресурсов для охоты, добычи ресурсов, строительства и земледелия. Эта утилитарная цель парадоксальным образом не вытесняет возвышенного отношения к живому у Арсеньева. Разве смешным или диким выглядит разговор Дерсу с «амбой»? Дерсу объясняет тигру, что его могут застрелить, просит его уходить, – и есть в этом что-то очень величественное, так романтический герой обращался бы с высокопарной речью к ветру, волнам и буре. Дерсу же говорит просто и уважительно, он – в своем праве, он беспокоится за тигра! Особенно колоритно этот эпизод показан в фильме Акиры Куросавы⁶. Я до прочтения «Дерсу Узала» даже и не подозревал, что слово «амба», которое я знал в значении «фиаско», или «вот и смертушка моя пришла», означает просто «тигр». Любуясь этими грациозными кошками в зоопарках, как-то забываешь, что они хозяева тайги. Меня еще в детстве от неуважения к дикому зверю избавила единственная встреча с другим «начальником леса» – с обыкновенным бурым медведем. На севере Вологодской области дивно хороши ягоды: клюква и морошка, грибы, а некоторые наши лесные массивы размером с Бельгию, например. Ничего удивительного, что однажды компания грибников наткнулась на страшную лесную семью – медведицу с медвежатами. Нам, идиотам, невероятно повезло: умелые действия бывалого лесника, возглавлявшего поход, и счастливая случайность – какой-то шум отвлек зверя, позволили нам спастись. Мы бежали по густому лесу несколько километров, и такого страха я не испытывал никогда в жизни, даже не думая о звере, а просто наблюдая, насколько напуганы взрослые. Так что о встрече с тигром я не мечтаю, а вот описания у Арсеньева дикой природы, тяжких испытаний и опасностей Уссурийского края я, городской житель и домосед, принимаю близко к сердцу. А в рассказах и повестях Арсеньева природа показана по-особому уважительно, причем чувствуется, что вся она, от овеянной легендами «амбы» до противного гнуса, важна автору. Он видит сходство самых разных явлений: «Через минуту я опять услышал шум и увидел одного из только что дравшихся орланов. <..> Сильно уставший, победитель или побежденный, он сидел теперь с опущенными крыльями, широко раскрытым клювом и тяжело дышал. <..> В это мгновение у ног моих шевельнулся сухой листик, другой, третий… Я наклонился и увидел двух муравьев – черного и рыжего, сцепившихся челюстями, и тоже из-за добычи, которая в виде маленького червячка, оброненная, лежала в стороне. Муравьи нападали друг на друга с такой яростью, которая ясно говорила, что они оба во что бы то ни стало хотят друг друга уничтожить. Я так был занят муравьями, что совершенно забыл о червячке и когда посмотрел на то место, где он лежал, его уже не было там видно. Поблизости находилось маленькое отверстие в земле, и я увидел, как его утащило туда какое-то насекомое вроде жужелицы. <..> Меня поразила аналогия: два события – одно в царстве пернатых, другое из царства насекомых – словно нарочно были разыграны по одному и тому же плану»⁷. Все живое соединяется в борьбе и выживании, в приспособлении к прихотливым условиям среды. Не об этом ли, кстати, снята красивейшая киносказка нашего времени – «Аватар»? О далекой планете Пандоре, где все существа связаны в единую мыслящую живую сеть – Эйву, и даже у разумных прямоходящих растут из головы естественные биологические «косички-кабели», а в мозге есть специальный интерфейс для общения с этим «солярисом джунглей». И когда приходит настоящая беда – жестокие земляне-колонизаторы, то все живое объединяется для битвы со злом: львы и агнцы бок-о-бок сражаются, и сама земля помогает им. Конечно, ни Дерсу, ни другие аборигены тайги, ничего не знали о космосе, биологии и эволюции, но и их наивная вера в души животных, и их твердое убеждение, что природу можно обидеть, переданы в произведениях с такой убедительностью, что невольно задумываешься, а не знали ли шаманы что-то такое особенное о мире, что недоступно европейскому естествознанию? Так Арсеньев соединяет представление о природе, свойственное девятнадцатому столетию, как о механизме, как о ресурсе, созданном для человека, и в угоду ему истребляемом, и новое сознание, которое сейчас модно называть «экологическим». Оно не исключает ни охоты, ни другого природопользования, но совершенно иначе смотрит на биосферу, частью которой мы являемся, и работы Арсеньева предвосхищают это знание.

Кстати, о жестоких колонизаторах. Владимир Арсеньев сумел сделать удивительную вещь – под его пером по-настоящему оживают коренные народы Дальнего Востока: нанайцы, гольды, удэгейцы, орочи. Существует множество отечественных историко-географических и художественно-этнографических отчетов и трудов, в том числе очень увлекательных и популярных: от произведений Степана Крашенинникова до книг Юрия Сенкевича. Но мало у кого в книгах «туземцы» изображены такими «живыми», далекими от литературных штампов. Однако рассказы и повести Владимира Арсеньева обладают еще одним удивительным качеством: они начисто лишены европоцентричности и колониализма. Арсеньев «по всем признакам»: прочитанным книгам, полученному образованию, усвоенным мнениям и научным теориям того времени, – непременно должен был влиться в русло колонизаторской идеологии. Но этого не произошло! Арсеньев пишет о малых народностях не как «белый друг», а как сосед по лесу – такой же странник и охотник, как они. Конечно, это не так. Конечно, Арсеньев описывает верования, привычки, быт и костюмы, промыслы и жилища аборигенов как ученый: с дотошностью и сдержанностью исследователя. Но в книгах, подобных арсеньевским, так часто примешивается к самым возвышенным, к самым справедливым суждениям и словам этот «взгляд свысока», еле уловимый дух «бремени белого человека». Его яснее всего сформулировал Редьярд Киплинг, и именно с этих позиций превосходства над «дикарями» написаны сотни прекрасных книг и снято множество фильмов. В XXI веке мы воспринимаем этот дух колонизаторства, как исторический фон, как часть стиля, но это куда более глубокое явление. Конечно, искусство приукрашивает действительность, реальный-то колониализм – это настолько чудовищно, что даже не хочется об этом писать⁸. Но мы читаем об Индии у Киплинга, об Африке у Гумилева, и не вспоминаем о реальном положении дел в краях, куда «пришел белый человек». Что же мы видим у Арсеньева, когда он описывает коренные народы? Во-первых, эти люди ему действительно интересны: он замечает образность их речи, их чувство юмора и особенный, практичный ум: смекалку, необходимую для выживания. Во-вторых, Арсеньев сталкивается с бедами и горестями этих людей, не закрывает глаза на бедность и простоту быта, но без высокопарных слов описывает условия их существования, где зачастую само выживание уже есть подвиг. Тут необходимо упомянуть об одной тяжелой теме, связанной с Приамурьем, Приморьем, Дальним Востоком и освоением этих земель. В дореволюционные годы в этих краях обитало большое количество этнических китайцев, не имеющих никакого разрешения проживать в границах Российской Империи. Независимо от предпосылок этой ситуации к началу ХХ века была она очень скверная: значительная часть «нелегалов» разных национальностей обирала и третировала местные малые народности, занималась браконьерством, контрабандой, разводила бесчисленные опиумные плантации. Как они относились к «соседям» и к природе – несложно догадаться, их можно понять: ведь «чужое – значит ничье». Важно отметить, что речь идет не о собственно «хунхузах» – бандитах, наводивших ужас на население края. Бандиты-то были зверьем без всяких оговорок, а вот браконьеры и наркоторговцы, говоря современным языком, были злом, маскировавшимся под «честную бедность». Вот какие «китайские фанзы» жгли солдаты в экспедициях 1911–1914 годов, вот какие браконьерские снасти конфисковали и ловушки разрушали! Опиум, рэкет, контрабанда. Увы, вполне современная и понятная история. Поэтому-то и экспедиции были тайными. А среди «задержанных и депортированных» были и китайцы, и корейцы, и русские, и, как это ни печально, местные. Преступность не имеет национальности. О китайцах в целом, конечно, ничего дурного эта грустная история не говорит, но, кто бы ни были по национальности эти люди – они вели себя в тайге и в горах именно как колонизаторы. И совершенно напрасно позднее обвиняли Арсеньева в «великодержавном шовинизме»: он смачно описывает убожество и разгильдяйство быта русских поселенцев, сравнивая их с китайскими и корейскими хозяйствами. Я вот все думаю: может быть, именно столкнувшись с такими, совсем не романтическими сторонами жизни, увидев хищный оскал такого поведения человека, Арсеньев окончательно избавился от «колониального оттенка» чернил в своем писательском ремесле? А что до «мирного сосуществования народов», то совсем в другом жанре, в другие годы Лев Николаевич Гумилев описал такой этнологический феномен, как «химера». Это общественное явление, при которым искусственными обстоятельствами объединяются разные этносы, и эти «части» никогда не срастутся в целое, живут в мучениях, подобно геральдическому чудовищу. Впрочем, на Льва Гумилева серьезные историки предпочитают не ссылаться: фантазер, скорее писатель, чем ученый. Кто знает!.. Арсеньев увидел и описал многое: нет ли в его книгах важных пророчеств об исторических судьбах этих земель? Не берусь судить, но одно знаю точно: Владимир Клавдиевич Арсеньев сделал для коренных и исчезающих народностей Дальнего Востока больше, чем кто-либо другой за всю историю контактов края с европейской цивилизацией. Тут и научные достижения на посту директора Хабаровского краевого музея имени Н. И. Гродекова, и в Обществе изучения Амурского края, и на должности Комиссара по инородческим делам, и коллекции, собранные им, и книги, и общественная деятельность. Так Арсеньев стал проводником между мирами русской и шире – европейской культуры, и удивительным миром народов Приамурья, Манчжурии, Хабаровского края, Приморья, и всего Дальнего Востока.

В смутные годы революции, иностранной интервенции и гражданской войны мало кому удалось сохранить не только дело своей жизни, но и остаться в стороне от схватки. Здесь мы вступаем на тонкий лед оценок и гипотез, но можно с уверенностью сказать: насилие и жестокости этих событий Арсеньев не поддерживал. Его карьера военного вообще была исключением из правил: в качестве особого, экстраординарного случая ему было дозволено заниматься исследованиями и научной работой, числясь в армии, даже продвигаясь в званиях по службе, при этом будучи совершенно освобожденным от любых военных обязанностей и военного подчинения. Действительно, уникальное кадровое решение! В советское время он продолжил заниматься изучением края, совершил продолжительные экспедиции, много работал над статьями и книгами, но над ним «нависало» проклятье неблагонадежности. Сколько талантливых людей погибло в мясорубке ХХ века, сколько светлых умов было загублено непосильной ношей разрухи, голода, тягот изгнания. А Арсеньев уцелел. И подал пример, мне кажется, даже не трудами своими, и даже не смертельно опасной помощью «и тем, и этим» в годы оккупации и смены властей. Как писал Максимилиан Волошин:

 
И там, и здесь между рядами
Звучит один и тот же глас:
– «Кто не за нас – тот против нас!
Нет безразличных: правда с нами!»
 
 
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
 

(«Гражданская война», 1919 год)

Самóй своей жизнью и судьбой он соединил две непримиримые ни в чем эпохи, два «исторических континента», обеспечивая преемственность научного знания, поддерживая авторитет научной работы и демонстрируя непрерывность любви к краю, который навеки покорил его сердце. Так Арсеньев стал проводником для многих, чьи души были опустошены, и кто не видел в будущем никакого просвета. Он словно соединил прекрасные черты, что были присущи лучшим людям царской России и строителям новой жизни в советском государстве: смелость, честь, бескорыстие, беззаветную преданность родному краю, любовь к людям… Такое сочетание, конечно, иллюзия, но основанная на подлинном характере Владимира Клавдиевича, на его книгах и его реальных поступках. В литературе есть так называемая «проблема положительного героя». Не секрет, что эгоистичный, но умный и смелый негодяй часто обаятельнее честного малого. Как говорится, «женщины любят проходимцев». И положительного персонажа, особенно в повседневном быту, в работе и в труде, изобразить писателю намного сложнее, чем мерзавца, или авантюриста. Так уж все устроено. А. Лазарчук и М. Успенский в фантастической повести «Посмотри в глаза чудовищ», возможно, отчаявшись найти подходящий облик и характер положительного героя в глухое советское «безвременье», «воскресили» Николая Гумилева (в третий раз его тень появляется на страницах этой статьи!). Якобы поэт избежал расстрела, и теперь живет, охраняя в составе некого тайного общества свое изменившееся до неузнаваемости Отечество от зловещих врагов и разных напастей… Что ни говорите, а что-то в этом есть, и если за гробом будет позволено заниматься своим любимым делом, то «мирный воин» Арсеньев и георгиевский кавалер Гумилев могут встретиться, и, возможно, даже отправиться вместе в новую, невиданную экспедицию. Им есть, чему поучиться друг у друга…