Read the book: «Все и девочка», page 5

Глава 13
Род Николаевых-Артамоновых

Советское государство подавило крестьянский род, хотя и не сразу. Еще бабушка Дуня, бессребреница, в бытность молодой матерью, уповала на какие-то высказывания Рыкова на Красной площади. А дедушка, по обычаям деревни, женившись, купил сруб для дома. Троететие справляло свое детство играми в нем, надеясь, что скоро подведут фундамент, покроют крышей и можно будет жить семьей отдельно. Но он так и остался белым срубом на зеленой траве. И так это было обидно. Пришлось дедушке продать сруб и податься выживать город.

Род, узнав о его решении, это не одобрил. Род держался до бессмысленности за старое. Как же? Тут земля, тут дом. Как же это все бросить? Да земля-то и дом теперь не ваши, а колхозные! Это же нужно понять! Но никто понять не хотел. Его осудили, и он уехал один, с женой и детьми, убежденный в своей правоте. Недаром он служил прожекторщиком на военном корабле. А что такое прожекторщик? Это тот, кто должен высветить цель, которую потом орудия поразят. И он ее высветил и уехал в самое-самое время. В городе как раз богатые рванули за границу, тоже поняв, что для них здесь всё закончилось.

Приехав в город, он устроился в магазин электротоваров «Мюр и Мюрелиз» и пожаловался в профсоюзе, что ему негде жить.

– А занимай, где хочешь! – сказал председатель профсоюза.

И если в деревне не дали поставить свой дом, то в городе важно было не обольститься и заранее срубить жилплощадь себе по плечу. Много позже, после войны, когда наступило взрослое время троететия, а старая эпоха совершенно забылась, не было ни одного застолья взрослого «тутти», чтобы кто-то из троететия не вспомнил: «Ах, как же! Все дома были пустые! Чего ты не взял особняк Рябушинского с большой белой лестницей в сад, вазонами цветов и картинами во многих комнатах?»

У дедушки был шанс перехитрить судьбу, обмануть государство, которое было против крестьянского рода, и это ему удалось. На пятьдесят лет он свою жизнь и жизнь троететия, вплоть до замужества дочери, освободил от коммунальности. Зато как соберутся, по русскому советскому обычаю, и выпьют – обязательно вспоминают свои промахи. Мне кажется, это только у русских привычка негатив гнать за столом, вспоминать промахи. Евреи, наоборот, выпив, о своих добродетелях, об удачных делах всегда вспоминают, о позитиве жизни. Какие молодцы! Будто неясно, что последовало бы потом, возьми он такой особняк. Да миновали ли их точно репрессии? Нет. По одной версии – старший сын Вася, будучи призванным в армию, сказал свое мнение: «Троцкий – хороший русский оратор». Сказал в 1937 году, а через год его взяли. А по второй-то версии (тетеньки Вали) – на второй деревянный этаж въехал милиционер, позавидовал их хоромам, и дело сфабриковал.

Дедушка не искусился. Он взял прожиточный минимум на семью и тем обманул судьбу на пятьдесят лет вперед, и как впоследствии оказалось, – для всего рода. Походив по району, дедушка выбрал трехкомнатную квартиру в доме золотарика, хотя я долго не понимала, что это значит. Рита смущенно улыбалась, ведь золотариками звали и тех, кто вывозил по ночам нечистоты, и ювелира, построившего этот дом.

Род не согласился с оценкой социальной ситуации дедушкой Иваном, но потом, поджавшись и поизвинявшись, как нитка в игольное ушко, прошел через его квартиру в город, оставив Староартамоново и подтвердил тем самым, что мнение прожекторщика дорогого стоит.

О троететии в детстве мне известно, что у старшей обнаружили порок сердца, и врачи просили родителей не перегружать девочку. Сама же она взяла рюкзак, положила туда кирпичей и лечила себя ходьбой с этими кирпичами. Про среднюю в семье остался бытовой оберег – «Не ешь сухомятки, а то будет, как у Риты. Она вот любила сухомятку – теперь у нее пониженная кислотность». О младшей, Вале, в анналах семьи сказано, что любила сидеть в бочке с холодной водой, и как её мать ни ругала – не вылезала из нее летом. С тех пор у неё почки пошаливают.

Трехкомнатная квартира на первом каменном этаже двухэтажного дома. Прихожая с покатым потолком – это нависает лестница на второй деревянный этаж. Здесь я все время оставляла коньки после катка, здесь у бабушки ведра с водой. Узкая комната – Васи, в ней теперь живет тетенька Валя. Зеленое пасхальное яйцо на комоде у зеркала. Стопка пластинок с любимым Лещенко и главное – коробочки с пуговицами и кусочками материи. Три окна на улицу, на остановку автобуса, и крохотный палисадник с подсолнухами и пивным ларьком на углу. Одно окно кухонное – во двор, там по периметру идут сараи каждого, а в середине стоит деревянный стол с лавками. Если было лето и хорошая погода, бабушка всегда сидела за столом со своей хозяйственной работой – ягоды перебирать или стирала, вынеся для этого случая железное корыто, железную ребристую доску и кусок хозяйственного мыла. Наливала полкорыта воды, быстрыми и мелкими движениями взбивала пену. Мне нравилась ее улыбка, ее говор, ее общение со всем двором. Общение с завсегдатаями пивного ларька нравилось меньше. У ларька очередь только отоваривались, а распивать мужики, уже красные и улыбчивые, приходили к палисаднику, и бабушка всегда давала им стаканчик. Весной нравился праздник посадки подсолнухов в палисаднике. А зимой нравились долгие разговоры за столом, похожие на сказку, про то, как богатырь дедушка, сначала служивший на крейсере «Варяг» прожекторщиком, с революцией разобрался.

Был еще период, когда я часто гуляла там, перекатывала старые названия «Петровский парк, Нижняя Масловка», еще и еще раз вглядывалась в место, где стоял дом. Когда род отвернулся от меня, несогласный с моим мнением выбрать себе партнера по любви, подверг меня остракизму, лишил троететия и фотоальбомов рода, меня опять выручила семейная одиночка Кира. А один раз троететие разрешило детям приехать к Рите на Бауманскую в моем сопровождении, и я тут же, войдя, бросилась к своей бабушке Дуне, как католик бросается в церкви к стопам деревянной богоматери с мольбой: «Он говорит, что любит меня, но не может оставить своих детей и ту женщину, с которой прожил пятнадцать лет. Я тоже его люблю. Я не знаю, что делать?» И бабушка, одна из всей семьи, ободрила меня: «Поступай по сердцу».

Глава 14
Надо брать участок

Где бы я ни родилась (а это, конечно, Фасадная), с кем бы я ни жила – с командировочной мамой, с несочетаемым папой, со злыднями соседями или чуждой няней – дома я чувствовала себя только у бабушки, в Мишином переулке. В детсадовском возрасте все праздники, болезни, нежелание идти в детский сад я добегивала у бабушки на Околоточной. Но из школы на Околоточную каждый день не наездишься, и бабушка постарела, ей трудно все дни сидеть со мной, например, в летние каникулы. Поэтому у мамы встал вопрос, куда ребенка деть на лето, если она командировочная. Первая мысль её была – отвезти в свою деревню, где она в 1930-х проводила лето. Отвезти в Голубцово – и всё. Они там все каникулярничали, и было нармально. Но когда она приехала со мной – никакой бабушки Матрены, отправляющей их к соседке за сковородкой, в живых не было. Ругающегося матом, вечно ходившего в баню по выходным дедушки Егора – то же самое. Осталась пыльная дорога и на ней сидел коклюшный мальчик. Никто его не лечил и подходить к нему было нельзя. Только тогда мама поняла, что та деревня 1930-х, куда они ездили, где в каждом дому было по десять-двенадцать человек, к 1950-м годам рухнула. Тут сидеть с её дочерью некому и гулять не с кем. Даже не заходя в дом, она развернулась и уехала. И наверное, всю обратную дорогу проплакала бы, если бы не её вымуштрованное пленными немцами общественное поведение – внутри рыдай, как хочешь, а снаружи, хоть каменная, а сиди без слез.

Ах, как жалко было русскую деревню, как жалко расставаться с этой идеей – где родители жили и я бегала школьным летом, так и дочь побегает. Но нет. Русская деревня Голубцово осталась в прошлом. Война, неурожаи, необдуманная политика государства низложили её, и сейчас это развалина. Поэтому мама, приехав домой, переговорила с мужем Леонидом, разумеется, отчитавшись о поездке в деревню: «Видимо, нам надо пойти по другому пути: снять для дочери дачу. Мы на ней будем в четыре руки, по очереди сидеть».

Дачу сняли по совету сотрудницы по Белорусской дороге, в Голицыно, недалеко от дома творчества писателей. Но если деревня безвозвратно осталась в прошлом, то дача галопом неслась в будущее. Маме казалось – есть деревянный дом, перед ним лужайка и днем ребенок бегает по ней, играет в мяч, ловит бабочек, загорает, читает книжку. А вечером, хотя бы в воскресенье, на ней же, постелив одеяло, сидят взрослые. Откушивают, разговаривают, может и песни поют. А что? Разве у вас не так?

Оказалось совсем не так. Оказалось на подстриженную поляну нужно смотреть только эстетически. Как на феномен природы. Ни ходить, ни трогать, ни рвать цветы, ни ловить бабочек нельзя. А что можно? Оказывается, можно идти на прогулку. Никаких сборищ, компаний, откушиваний не разрешается. А также не разрешается много и громко говорить. Надо только слушать звуки природы. Ей, как матери, такая программа показалась едва ли не издевательством над ребенком и оскорблением самого понятия «летом снять дачу для себя и для ребенка». Правда, она не поверила и попробовала. Но её хватило только на два дня.

Вернувшись в Москву, мама начала думать о пионерском лагере в Аникоевке. От Мингео. Пришлось послать меня туда и уехать командировку. В пионерском лагере был другой бич – перенаселение. Ни на чем не сосредоточишься, не почитаешь книгу, ты должен подчиниться некоему стихийному процессу, которым управляют нахрапистые и здоровые подростки средних классов, которым некуда деться и нечем заняться, кроме как отслеживать, вникать во все тонкости любви вожатых и гадко и грубо копировать это. Причем никаких внутренних позывов у них к этому нет. И ещё втягивать в это младших. То есть на вопрос нахрапистого подростка: «Кто тебе нравится?» ты не можешь ответить иначе, чем: «Мне нравится твой выбор» и выслушать всё о любви подростка к этому персонажу, часто недостижимому, потому что это всё тот же вожатый. Тогда ты друг. А если он тебе не нравится или вообще не нравится вся эта затея – тогда ты враг. От бесконечных подражательных любовей у меня разболелась голова. Ну хоть чем-то здесь можно заняться в спокойной обстановке? Оказалось – нет. Или ты так же, как все, влюбляешься и рассказываешь другому про это, или ты враг. Это первая проблема. Но была еще вторая: то ли я перекупалась, то ли ночью надуло – ведь спали-то в нетопленных бараках – разболелось ухо. Я еще перемогалась пару дней в надежде, что это пройдет, а когда не прошло, пришлось идти к врачихе и показывать ей подушку, которая была вся желтая, что-то всё время вытекало на нее из уха. Врачиха сначала хотела отмахнуться от меня, а потом ужаснулась, глядя на облитую гноем подушку, и в строгой форме поговорила по телефону с мамой:

– Приезжайте и забирайте или ребенок оглохнет, а я на себя ответственность лечить его не возьму.

Конечно, когда мама приехала, она была рада распрощаться с коллективным отдыхом, едва пригубив его. Мама, конечно, человек выдержанный, но и её эта ситуация поставила в тупик.

Как она ни прикидывала, выходило только одно: ей надо взять тот участок, который уже предлагал ей начальник и от которого она, будучи человеком командировочным, которому некогда заниматься строительством на личном участке, отказалась. С тяжелым сердцем мама все-таки пошла написать заявление и очень стыдилась, что обязывает начальника второй раз проговаривать и заботиться об этом.

Увидев её в своем кабинете, начальник обрадовался, неожиданно для нее, а заметив заявление и прочитав его, обрадовался дважды.

– Спасибо, что вы откликнулись на мое предложение. Теперь мне можно спокойно уходить с работы, ибо я хоть чем-то отблагодарил вас за вашу целомудренную любовь ко мне, за ваше теплое отношение. Да, я посылал вас (я уже это говорил) с проверкой к Рукову и ревновал, зная, что он не упустит возможность жениться на вас. Но теперь это всё позади. Раз родилась такая крошка, и вот она уже в первом классе? Да? Надо же! Приятно слышать! Я очень рад, что вы возьмете этот участок для нее. И не буду повторять сказанного в первый раз: семьдесят пятый километр – это всего лишь на два-три года. Дальше пойдет сотый и сто двадцать пятый. И люди будут брать. Так что идите и смело начинайте. Ради дочери. Ради её здорового будущего. А это так важно. Мне бы хотелось проститься с вами на такой высокой ноте и не занижать никакими бытовизмами наших высоких отношений. Заверяю вас – теперь я спокойно уйду на пенсию, раз вы согласились.

Мама ведь не хотела признать его платоническую любовь к ней и не хотела принять то, что он говорил, буянила и не соглашалась. Это он видел по её глазам. Но он отпускал её и прощался с нею, поэтому сказал при последней встрече то, чего и не говорил многие годы. И это было прекрасно. Ну, просто ария Гремина из «Евгения Онегина» Чайковского. Жаль, я была еще ребенком и не слышала этого. А так бы хотелось.

– Ну вот и хорошо, дочка моя, это единственное, что я смог сделать для тебя в жизни за все твои благодеяния, внимательность ко мне, безупречное исполнение всех работ и облегчение моей участи на посту начальника. И просто за твой румянец на щеках, за трогательность, за всё, что ты всегда вносила с собой сюда. За всё, за всё. И прощайте, дорогой друг. Мне будет не хватать вас. Ах, если бы годы не разделяли нас, ах, если бы я не был женат.

И у него было такое несчастное выражение лица, что она едва-едва не заплакала.

«Да, – признавалась мама позже по вечерам мне потом, когда мне было восемнадцать и я хотела замуж, – таких отношений уж нет на работе».

Мама тогда даже подумать не могла, что у всех трех сестер следующий общеродовой дом, возможность его получить и обустроить – пусть только на лето, на дачный сезон – будет как раз эта дача.

А ещё одна причина беготни того лета была в том, что очень плох был дедушка, который в мои пять лет гулял со мной за ручку по мартовским дорожкам вокруг своего дома на Околоточной, а я совала палочки в лужу, и он терпел, а теперь он лежит и не встает. При нем неотлучно бабушка и Валя в четыре руки. Рвут простыни и подкладывают под него. Бабушка плачет, Валя крепится.

Глава 15
Сарайчик

Сначала никто не знал, как и что строить на даче. Мама думала, что это никому не интересно будет, что никто ей не поможет строить, копать. А вышло совершенно иначе. Все вдруг обрадовались и наперебой стали выдвигать проекты, волноваться, узнавать, где это, прикидывать, какой нужен инструмент, кто поедет, где встречаться, до какой остановки ехать. Словом, тот стиль поведения, который пришел с Хрущевым и который назвали молодежным – для юных созданий, вдруг накрыл всех, хотя их юность давно прошла, после войны И они стали в этом стиле жить, общаться, активничать, даже мыслить: «Да. Не нужны нам деревни и дачные поселки. Мы сами, в чистом поле выстроим себе дачу. И не будем зависеть ни от крестьян, ни от барыг-дачников. Мы будем равными среди равных. На этом поле, где мы строим рядом с другими сотрудниками, и внутри семьи».

Они почувствовали себя еще относительно молодыми. Они еще успеют поставить этот родовой дом-дачу. И все копали, сажали, кашеварили, интересовались прогнозом погоды – смогут ли они поехать в эту субботу-воскресенье или нет, трудились, забывая про усталость, про другие дела. И присказкой было: «Ну еще немножко поделаем, тогда отдохнем». Словом, все почувствовали себя одной большой семьей, объединенной одной большой целью – построить.

Неожиданно на один день без ночевки приехала бабушка – посмотреть участок, как разровняли землю, наделали грядок и поставили временную, веревочную, на колышках, изгородку. Подытожила: новое место, известное дело, – взрослым новые дела, а детям – новая игра.

Сначала ведь не разрешали на участках дома ставить, можно было только сарайчик под инвентарь построить. Мама сбегала в деревню, договорилась с тамошними мужиками. Но утром строить пришел один Вася с Проклова.

– А где же Сашок с Воронова? – спрашивали его.

– Да с крыши упал.

– Ах, бедный! – сказала бабушка.

– Да… работал, все нормально было, и вдруг упал. Вот как вы сейчас. Стоял рядом, только я за гвоздем отвернулся – упал, – проговорил Вася, копая ямку под столб.

– Боже, страсти-то какие! А я думала, может, вы в колхозе-то работаете, так вас не отпускают? Смотрю – нет вас и нет.

– Нет, в колхозе мы не работаем, в колхозе летом без выходных. Так что колхозником ничего не подработаешь. Мы на железной дороге числимся в смену. Летом по дачам много работы, только успевай. А он, вишь, упал. Теперь мне одному на фундаменте париться.

– Ну хорошо, начинайте вот здесь, – указала мама место как раз напротив сарая соседа, рассорившегося с ней из-за дуба. А про себя: «Как он ко мне задом, так и я к нему». И тут же заспорила с деревенским Васей как профессионал по фундаменту.

– Фундамент на сарай вовсе и не нужен! Если на камешках с речки поставить – вполне нормально будет, – говорил Вася.

А маме хотелось всё по науке, как ее учили в институте и как она у себя на работе всегда делала.

– Нет, ройте траншею и будем на кирпич столбы ставить.

– Да низко тут, хоть и не болото, как бы не выперло их обратно.

Но мама была непреклонной – ставьте на фундамент.

Вася с Проклова снял кепку, почесал затылок, хотел что-то возразить еще раз, но потом передумал, поплевал на руки и начал копать ямы. Сначала молча и зло, потом как бы беседуя с самим собой: «Нашел время, когда с крыши падать. Самый сезон, каждые руки на вес золота, а он с крыши удумал сигануть». А потом продолжил почти матом: «Небось, как деньги делить – скажет поровну давай, а как ямы под фундамент копать да столбы ставить – я один, а он придет – тюк-тюк досочки на обшивке и готово дело. Нет, ты вот с моё тут поковыряйся, а тогда и дели».

Через два дня утром, когда Вася из Проклова ставил стропила для крыши, пришел отвалявшийся дома, как он радостно сообщил, Сашок из Воронова, с опухшей и побитой физиономией. Встроившись в работу и в словесные неудовольствия, он стал налаживать ту самую крышу сначала досками, а потом шифером.

– Человек упал, ему бы еще полежать, оклематься полностью, а его крыши заставляют крыть, – вслух жалел себя Сашок из Воронова. – Самому бы так, – говорил он, не глядя на Васю из Проклова, но как бы обращаясь к нему исподволь.

На это Вася из Проклова, который подавал ему щиты шифера снизу, не соглашался и выдал тайну: «Сам пережрал, сам бултыхнулся, я тут один колупайся, а он еще и недоволен». А потом то же, но с матом.

Мама или тетенька Рита уводили меня, чтобы я не слушала и не изучала русскую речь. Уводили меня в лес за грибами или читать книжки, которые были написаны другой русской речью, уводили на всё время, пока мужики работали на участке.

– Бабушка, а чего мы так часто с участка стали уходить?

– Это потому, девочка, что мы за лето должны пройти все внеклассное чтение ко второму классу.

– Ну, павильон пива Тамара построила, – острил Сева.

А мама молча посадила ночные фиалки около сарая, внеся свою лепту участия. Эти ее цветы дивно распускались только к вечеру, скромно источая свой тонкий и непритязательный аромат. А мне с бабушкой по окончанию работ достались три больших и широких, как боярские полати, ступени и квадратный подиум, на чем настояла мама. Бабушка ставила туда свои работы, а я рядом с ней – свои игрушки. А дом, когда все-таки разрешили, ставили другие.

– А что с Васей и Сашком случилось? – спрашивала я.

– А сгорели, – невозмутимо отвечала бабушка, – один, слышно, перепил зимой, не рассчитал, вишь, своих сил и не дошел до дома, замерз в поле, а другого за тунеядство посадили, ни на какой железной дороге он не работал, так просто говорил, да там в тюрьме и сгинул.

А осенью к нам приехала из города бригада молодых и норовистых мужчин, не нуждающихся ни в каких контактах ни с деревней, ни с обнаружившимися умельцами с участков. А были и такие. Домкрат, лопаты, пилы, веревки – всё притащили собой из города и поставили деревянный дом четыре на восемь. Это тогда называлось «строить хозспособом».

Летом на дачу мы вывезли с Околоточной кошку. Но кошка не захотела жить в чужом, незнакомом месте и пропала. Может быть, она хотела жить только там, где нарожала все свои поколения котят и где её родила мать? Никто не знал, что с ней случилось – заплутала или попала под машину или еще как. Но со следующего года мои слезы по поводу кошки были вытерты: бабушка принесла нового котеночка. И так делала каждое лето. А когда я спрашивала, куда он девается осенью, всегда отвечала: «А к деревенским прибился, ты об этом не заботься». Некоторое время я упрямилась и жалостливо думала об очередном котенке, но потом наступала осень, меня увозили в город до следующей весны, и мне некогда было думать об этом.