Отрадное

© В. Д. Авдошин, 2024

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2024

Отрадное

Часть 1. Три улицы детства

Глава 1. Из Басры

Увидеть Индийский океан с его прямо-таки фиолетовым волнами и победить. С ленд-лизом американцев и англичан, конечно. Но все-таки победить и вернуться на родину и к своим личным планам. По железной дороге через Иран, быстро, войсками генерала Толбухина, поставленными сопровождать и охранять лендлизовские орудия и студебеккеры. Наша задача была – охранять их от иранских бандформирований. Вот странные! Их правительство подписало с нами мирный договор, а местные царьки игнорируют решения власти и нападают на наш конвой. Приходилось отстреливаться на полном ходу. Один, опытный, и зацепил меня.

Конечно, Сталину хотелось оставить за собой эту дорогу от Басры, что на Индийском океане, до нашего Каспия, но союзники стукнули кулаком по столу. Вам помогли? Убирайте.

Димка молод, у него свои планы: жилье, хорошая работа и реализация таланта. Да, голос у него – бас. Редкость. Все говорят – редкость, надо воплощать. Отлежал в Намангане в госпитале по ранению, да и мотнул в Москву их воплощать.

Всё ему досталось тяжело – доехать, устроиться, сообразить, что куда. А вот Лидка досталась даром. Он её в парке на танцах при госпитале нашел. Правда, её подружка к нему клинья подбивала, говорила, что модельером хочет быть, талант у нее, не хочет зарывать его. Так как она из Харькова, она хотела вернуться туда учиться. А Димка подумал – возьму-ка попроще, а то еще не поймем друг друга. А какая молодая девушка с образованием четыре месяца хлопкового лаборанта в Узбекистане откажется от предложения бравого солдата? Лидка и не отказалась.

Домой в Кубинку Димка ехал с пожилым евреем из Ташкента. Абрам Моисеевич (так его звали) был эвакуирован из какого-то науч но-исследовательского института и, хоть и с задержкой, возвращался туда после войны. Они познакомились и, обговорив все бытовые подробности дороги, приступили к обсуждению главного тогда во проса – кто, где был в войну и кто что получил.

Димка рассказал, что воевал и возвращается из госпиталя, а Абрам Моисеевич – что в эвакуации было терпимо. Разве в тылу можно жаловаться? В любом случае это не передовая. На том с войной и покончили. Конечно, его не надо было долго упрашивать, чтобы он рассказал о себе. Абрам Моисеевич относился к тем людям, которые беззаветно любят свою науку и могут рассказывать о ней кому угод но. И будет даже интересно и даже немного понятно.

Рассказывал он о Басре. Это такой город в Иране у слияния двух великих рек – Тигра и Евфрата. Рассказывал о его средневековой жизни, которую он изучал там на раскопках. Из его рассказов выходило, что это красивый и богатый мирный город, в котором жили поэты и музыканты, росли прекрасные сады, где поэты читали свои стихи на арабском и музыканты играли на музыкальных инструментах.

Димка то слушал, то отвлекался. Мы ж в этой Басре южный конвой военной технике союзников обеспечивали, нападавших на конвой местных басмачей разгоняли. Это была особая война. Они были вроде как неофициальным врагом. Или начальству было удобно так представлять в официальных сводках, чтобы обходиться малыми силами? В общем, положение было сложное. То мы их побьем, то они нас побьют, а конвой должен идти до Каспия. Там все должны погрузиться на корабли, пройти Каспием, подняться Волгой – вот Сталинград зачем Гитлеру был нужен, да мало кто об этом знает. Подняться Окой и Москвой-рекой к Западному фронту и выдать ему технику. Ну а с России чего взять? Только пушечное мясо и на том спасибо. Где бы мы были без союзнической техники?

– Абрам Моисеевич, ну а самый-самый лучший поэт – кто у них в арабской литературе? – опять включаясь в разговор, спросил Димка.

– Абу Нувас. Значит, вы – как бы не желая отпускать солдатика, своего собеседника – отвоевали на этой земле, а интеллектуальных цветов её не вкусили?

– А что он такое сказал?

– Ну, много чего.

– Это я понимаю. А главная, главная какая-нибудь мысль есть?

– Да.

– А какая?

– Что больше всего на свете он любит вино и женщин.

– Надо же! И для меня любовь и вино – самое главное, – восхитившись своему разумению, обрадовался Димка. Ну и еще, конечно, тому, что может на равных с научным сотрудником разговаривать.

– Иногда, – спокойно возразил Абрам Моисеевич, – как, важнее того, о чем говорится. – И прямо и жестко посмотрел на собеседника.

– Да как же это? – удивился Димка, не ожидая в таком простом вопросе дополнительных объемов.

– Ну вот, например, общеизвестно: Пикассо в юности рисовал женщин салона. До бесконечности. И вдруг стал рисовать африканских женщин. В Париже вознегодовали. Как это? Вместо наших салонных женщин? А вы как думаете?

– Я тоже думаю: нельзя парижанку сравнивать с африканкой.

– Вот видите, вы тоже не готовы к тому, чтобы воспринять открытие художника.

– Да в чем же открытие?

– А подумайте, молодой человек, подумайте! Сдаетесь? В известной теме любви он открыл вот что: что женщина другой расы – тоже женщина и тоже достойна любви. Или вот еще пример: художник Шагал впервые стал рисовать свою возлюбленную только на фоне своего еврейского местечка Витебск, в Белоруссии, где она родилась. И картина опять приехала в Париж. И опять, как с Пикассо, все не понимали открытия художника. А через годы понравилось. Ну вот ответьте с трех раз: в чем открытие?

– Нет уж вы лучше сами.

– А открытие в том, что любовь нерасторжима с национальностью. В ней присутствует очень много глубоких верований и привычек народа, которые, если хочешь любить свою возлюбленную, ты должен фоном нести с собой. Как на картинах Шагала, где яр кий букет цветов, как символ молодости и любви, всегда в самом центре. По краю – подслеповатая темнота этого Богом забытого местечка, еврейский маленький оркестрик, играющий на свадьбах и похоронах.

– И что? Это открытие?

– А разве нет?

– И что? Это много?

– А разве мало? Главное – старое сопоставлено с чем-то новым, никогда до этого с ним не сопоставлявшимся.

– И что же нужно, чтобы это понимать?

– Нужно только одно – учиться. Другого пути нет. И саморазвиваться.

– Согласен. А что всё-таки Абу Нувас про вино и женщин сказал?

Абрам Моисеевич скромно улыбнулся:

– Вы делаете успехи. – И начал цитировать. – Но имейте в виду, что это в переводе:

 
Если б дали вместо хлеба мне весёлое вино,
То до разговенья мною было б выпито оно.
В нём – блаженство! Пейте ж, люди, пейте всюду и всегда,
Если ж даже угрожает вам от Господа беда.
 

– И что ж, вы нигде не учились? – спросил Абрам Моисеич.

– Да, кроме пулеметных курсов в Термезе – нигде.

– Что не учились – жаль, ведь вы еще молодой человек.

– А уж теперь некогда. Жизнь надо догонять. Ведь война украла у нас четыре года. Их надо наверстать каждому в личной жизни, если он хочет чего-то добиться.

Услышав такие серьезные речи, Абрам Моисеевич не стал оспаривать идеи молодого человека. Он сказал: «Это да, это да» и опять погрузился в свое.

Запустить механизм мирного существования Димка хотел в Ташкенте, но ему не совсем это удалось. Теперь он ехал в Москву, чтобы попробовать начать жить в мире, а не воевать в войне. Но всё это были зыбкие и грустные мысли. Может быть, он и хотел о них с кем-то поговорить, ну уж явно не с седым стариком в очках. Таким, скорее, жаловаться нужно. А жаловаться он тоже не хотел.

Остальной народ, кроме научного работника, был мелкий и неразличимый – русские, узбеки, казахи, случайные и регулярно ездившие по этому неблизкому маршруту. С небольшой своей правдой внутри, которую никакими клещами из них не вытащишь. А Димку распирало, он не мог усидеть на месте. Это ничего, что не удалось в Ташкенте. Надо повидать родню, посоветоваться с братом и начинать в Москве. Ну и куда от любви денешься, если уж вина нет? Лежа ночью на второй полке, вспоминал он Лидку, которую полюбил с первого взгляда там, в Намангане, где лечился в госпитале. В городском парке, на танцах, у большой клумбы стояла она с подружкой Риткой, эвакуированной из Харькова. Вот могла бы быть хорошая интрижка. Интересно, в Басре есть такие цветы? Сильные, крупные, с прямым стеблем и огненно-красным, как его рубаха, цветком. Он даже не помнил, где он взял эту рубаху, чтоб не идти в гимнастерке. Надо у Абрама Моисеевича спросить – есть ли в Басре такие ярко-красные цветы?

Глава 2. Кубинка и Фифа

Я с Южного фронта! Я в Москве! Мать честная! Ауфвидерзеен, Тегеран, Басра и Ташкент! Теперь рулить на Кубинку. Писали мне в госпиталь, что немец ее не взял. Подойти – подошел, а взять – руки коротки.

Теперь обнять мать, переговорить с братом (он с западного фронта вернулся) и помянуть отца. Жаль, что не дожил. Увидел бы своего младшего бравым солдатом, подивился бы его выправке. Всё остальное – потом. Сейчас – сесть за стол солдатом Победы, выпить за нее. Остальное потом. Сначала выпить и поговорить по душам.

Однако дома Димку ждала неожиданность. За столом сидела Фифа. Она просто ошеломила его своей красотой. Нет, он, конечно, вывернулся и позвал брата покурить и поговорить на завалинке о работе, чтоб сбить впечатление от неё. Когда они вернулись, покурив (старший-то не курил из-за сердца), младший опять сел так, чтобы лучше видеть Фифу. Да, это была просто заморская штучка, теперь он разглядел. Светловолосая, с милым русским лицом, стильная, тоненькая, с хорошими манерами. Безупречно одета во всё иностранное, трофейное, должно быть, немецкое. И главное – прическа сороковых, так шедшая ей, лучшая в XX веке, будто корона на голове. Лицо очень белое, черные брови очень тонкие, губы очень яркие. И всё это оправлено дорогой, возможно, даже иностранной косметикой. Лицо небесной красоты в глазах солдата.

Правда, глаза слишком призывные, чтоб можно было сказать, что она счастлива. Скорее натура ищущая и многое претерпевшая в этой жизни. И где он только взял ее, старший брат?

Видно было, что ей не место в слободском домике от обувной фабрики, который получил в тридцатых годах парторг фабрики, его отец, где выросли оба брата на руках матери-вдовы, тянувшей их двоих на одну зарплату. Место её там, в Москве, блистать в салонах. Очень амбициозная, со старшим братом разговаривает покровительственно.

Димка сразу захотел произвести впечатление на нее, для чего начал с братом мужской спор, специально заготовленный для первого политического разговора за столом: какой из фронтов – западный или южный – важнее? Не по масштабу военных действий, кто тут спорит, а для будущего? По масштабам вовлечения народов в эту бойню? Иран и Америка – масштабы планетарные.

Рассказав, как они в Иране воевали, как гонялись за бандами и охраняли союзнический конвой, он быстро перешел на свои и своего взвода геройства. Какие были случаи, да как его ранило. Надеялся, что они так же, как и он, раскроются и расскажут о себе – как старший воевал на западном фронте, как встретил Фифу. Димка всё взглядывал на нее, и получилось не слишком убедительно про тегеранское депо советских паровозов, про то, что до 1946 года их не выводили оттуда и что тегеранская встреча – в политическом смысле – самая важная.

Брат недоуменно и высокомерно посмотрел на него. Чего, мол, такое Димка буробит? Всё решалось и будет решаться в Европе, где был он и где все разведки сложили оружие и перешли на нелегальное положение – в Чехии. И ему предлагали после войны остаться агентом там. Да он, как дурак, не остался. Как же! На родину надо! А что тут ни жрать, ни работы – ничего нет, он об этом не думал. А сейчас жалеет, да вернуться уже нельзя. И что говорить? Да и не положено.

Но то ли Димка до смешного перевозбудился, то ли водка подействовала на него как-то не так, то ли вообще его посыл своей откровенностью вынудить их разговориться, был неверен, только они выслушали его молча и как-то странно переглядываясь.

Словом, тему он не вытянул. Из-за пикировки с братом смутился и на их молчание сказал:

– А я вот демобилизовался и познакомлюсь с кем-нибудь.

Это было провально, но еще как-то логично для беседы. А дальше он ляпнул что-то уж совсем несуразное и обидчивое: «У меня с женщинами не только знакомства были, у меня от одной и ребенок есть».

Как будто и не было четырех лет войны. Старший брат опять оказался сильнее, а он опять младшим и играющим от старшего. И в детстве, и в подростках, когда он проваливал с братом спор «кто-кого», так и сейчас он решил достать Фифу уже совершенно невозможным – другими похождениями, чтобы не думала, что он какой-нибудь мальчик, что и у него есть победы на любовном фронте и даже были серьезные отношения. И даже такие, что дальше некуда: у одной даже ребенок от него есть.

Но тут, путая все его построения, из-за печки вылетела мать и коршуном накинулась на него.

– Какой еще ребенок?

– Ну, мой ребенок, – потупился он.

– Так вот вернись и забери его. Нечего по миру свои семечки разбрасывать.

– Ну куда же я поеду? Я только что приехал.

– Пиши – пусть она привозит. Ребенок должен быть в дому.

И мать опять ушла за печку, где готовила и не мешала мужскому разговору двух выросших сыновей, а переживала свои материнские радости – «Вон Мотя Выпхина – двоих послала на войну – двое и вернулись. Живы-здоровы. Повезло ей».

Утром Мотя опять пристала:

– Ну что, написал?

– Да напишу!

И он написал: «Выезжай с ребенком. Дима».

Лидка читала это письмо и ей виделось: «Люблю, люблю, люблю». Побежала, схватила ребенка, схватила белье с веревки и начала засовывать в какую-то сумку. Бельё не влезало. Отец ей:

– Ты куда?

– А я в люди. Ты же говорил – чем быстрее в люди уйдешь, тем быстрее настоящим человеком станешь.

– Да как же это? Может, я такое и говорил, а теперь жалею.

– Не надо жалеть. Мне некогда. Зайди на хлопковую станцию, скажи, чтоб они мне переслали трудовую книжку. А если не пришлют, то и Бог с ней.

Схватила ребенка – и на поезд.

Мать много раз мне рассказывала, как она приехала в Кубинку. Но до сих пор я не пойму, как у нее в руках всё уместилось? В одной – деревянный чемодан с маленьким накладным замочком. В другой – матрас. В поездах матрасы не выдавали – только личные. А еще я и сетка с виноградом.

Выйдя из-за печки и увидев нагруженную Лидку, Мотя сказала:

– Фу, какую нечесаную взял.

А Фифа на следующий вечер шепнула:

– А он тут с одной женщиной познакомился.

Но Лидка этого как бы не услышала и ничего никому не сказала. В ней звучало его письмо – «Люблю. Люблю. Люблю». С него она хотела начать свою жизнь.

Вот Димка, зараза! – досадовал старший брат. – И всегда-то он растеребит душу. Нет, я, конечно, выдержу. Что можно сказать, когда тебя вербовали в агенты и ты сглупил? Оказался вновь на родине, голодный, разут-раздет. Только одна армия одета с иголочки. А в Германии, невзирая на прошедшую войну, люди сразу взялись за хозяйство. В 1947–1948 годах уже прилично всё наладили. Чего бы мне там не остаться? И куда пойдешь? И какое твое образование? Никакого. Всё война съела. Надо было думать там, в Чехии, а ты думаешь здесь – это нелепо! Ну вот, не хотел непыльной работы агента. Тыр-тыр-тыр – иди в монтеры в гарнизон. Там хоть какие-то деньги платят. Не в колхоз же! Вот теперь лазай по столбам!

После войны вышел Сталинский указ – всем командирам вернуться в семьи. Генерал получил копию сталинского письма, где говорилось: после официального окончания войны весь комсостав возвращается в свои семьи, иначе будут разжалованы. Поэтому задачи начальства были – довести до всего комсостава – вы едете домой. А этих женщин, кто обслуживал это, – по возможности пристроить. И он вызвал Выпхина.

– Можно, Георгий Ильич?

– Да, да, входите, Выпхин. Что вы думаете про свою жизнь дальше, Выпхин? Я вот почему вас вызвал. Знаете, вы всё время что-то молчите. А ведь начальник гарнизона – ваш родной отец, он заботится о вас.

Выпхин сел на присутственное место в кабинете. Генерал посмотрел на него из-под лампы своего письменного стола.

– Я должен знать ваши мечты, направление ума. Как вы считаете – я правильно говорю или нет? Словом, мне кажется, вы – человек перспективный, ответственный. Можете сделать карьеру и – даже, даже! – быть совестливым партнером для хорошей женщины. Вы не думали о женитьбе? А я вас тут женить собрался. И женщина такая хорошая, достойная. Как раз вам под стать будет. Я ведь как понимаю – ваша трудность на данный момент в том, что вы хотите учиться и сделать карьеру, но боитесь, особенно первое время, делать самостоятельные шаги. Хозяйственный институт по дойдет вам? А эта женщина поможет вам учиться. У нее три курса плехановского. Ей это как семечки. Вам бы за нее уцепиться. А я бы вам помог. Только не спрашивайте, кто она и какая ее биография. Это к делу не относится. Встретитесь, посмотрите друг на друга, потом мне скажете. Уверяю вас: это ваш шанс выбиться в люди. А потому подумайте хорошенько и не спешите с ответом. Я вам плохое не посоветую. Это статусная женщина и вы должны это знать.

Да, Фифа досталась по случаю, от генерала. Теперь надо делать быстро карьеру. Задумки есть. В Кремле есть друг отца, который его помнит. И если к нему обратиться, всё может получиться. И он обратился и получил. Теперь надо за пять лет выучиться. И в этом ему помогла Фифа, которая кончала такой же институт во Львове.

Пожив в Кубинке, они переехали в министерские дачи на Клязьме. Алексей не мог допустить, чтобы свекровь драла Фифу за косы. Он же работает и учится.

Глава 3. Спортивная

Ход мысли Димки был такой: работа на войне – стой, не пускай, отстреливайся. А мирная жизнь должна быть с такой работой, которая давала бы пищу телу и душе. Телу надо так работать, чтобы хватило на съемную комнату с отдельным от хозяев входом. Но главное, конечно, не сразу, но в обозримом будущем, лет через пять-семь – получить свою.

Город ничего не строил или строил очень мало. Строили только министерства. Поэтому работа должна быть от сильного министерства и желательно в головном предприятии. В нем строят больше и места хорошие для домов выделяют.

Вот он и пошел в типографию одной из крупнейших газет государства печатником, а потом бригадиром смены.

Мать потом говорила – работа тяжелая. Спецовка – приедет – вся в масле, недостираешься. Уставал, встать иногда не мог, не добудишься, а если проспит – одна дорожка – беги в поликлинику и уж как ты можешь – краснобайничай или за шоколадку – проси бюллетень. С опозданиями и прогулами было строго. Могли и шесть месяцев тюрьмы дать.

Ход его мысли шел дальше. Если работу за квартиру нашел – надо грамотно себя расположить. В городе снимать дорого. Значит – надо отъехать. Типография, как и все крупные производства в городе, находилась рядом с железной дорогой. И это была железная дорога, на которой жил его род. Таким образом, он мог проститься с корытцевым детством под Можайском, но не до конца, а слыша объявления, что поезд идет до Можайска. Оставить подростковую Кубинку, а в расписании на станции видеть это название. То есть выехать за город по своей дороге, пропустив «три ласточки» – три дачных станции, на которых почему-то никогда не останавливаются поезда.

Первый городишко – Подгородний. И электрички пока ходили только до него. Далее только паровики дальнего следования. Вот тут и расположиться. Рынок предложений был достаточно большой и устойчивый.

Сначала сняли комнату за прудами на Верхней Пролетарской, за деревянной двухэтажной школой, крашеной коричневой краской, вся в зелени. За ней – деревянный дом с деревянными часами, комната с отдельным входом со двора. Большая комната с двуспальной кроватью.

Вроде устроились – отец, мать и ребенок. Но тут приехала свекра – Мотя. Её положили на кровать, а сами в одночасье оказались на полу. И когда муж ночью приставал с известным делом к жене, она говорила:

– Не спит свекра. Чего ты делаешь?

– Да спит, спит, я слышу, она храпит.

– Ну нет, Дим, ищи другую съемную, мы должны отдельно жить, – тихо ему ночью.

И громко днем: «Надо думать!»

Вот он и пошел искать квартиру на другую сторону Подгороднего, где построили стадион и улицы Спортивные. Ходил и спрашивал – комнату не сдаете с ребенком? – Нет. – Не сдаете? – Нет. Подождите, а сколько вашему? – Полтора. – А тогда сдадим, у нас как раз Игорек – ровесник вашему. Друзьями будут, гулять вместе будут. Повезло, в общем, ребенок притянул.

А Мотя не стала без них снимать. Тоже сбежала. Ей одной дорого. Сняла на Коммунистической койку, чтоб поближе к Димочке быть и жаловаться на свою жизнь. С ребенком не сидела ни дня. Всё время работала на «Дукате».

Мать взялась за хозяйство и стала гулять с детьми через день. Один день она, на следующий день гуляла с двумя детьми бабушка Игорька. Маленькое, но всё-таки подспорье.

Года три прошло.

Мать, когда собиралась в ташкентский текстильный техникум, училась раскрашивать платки. Как надомница она и в Подгороднем начала с платков, как с известного для себя. Потом отказалась из-за того, что в одной комнате краски и ребенок.

Взялась погоны и петлицы клеить. На картонку наклеивают материал, а потом на противне сушат. Но у нее было много брака, непонятно, почему. Спросила – почему, а говорят – у вас простая печка, сушит, как Бог на душу положит. Вы ничего не заработаете так.

Тогда она согласилась пойти на курсы кройки и шитья.

Это была моя первая книга – «Кройка и шитье женской одежды», которую я листал с удовольствием. И мать ходила на курсы с удовольствием. Разрисовывала юбки, каждую проклеивала папиросной бумагой.

Но когда она начала реально шить юбки, то столкнулась с тем, что нужно подобрать тон, нужно уговаривать заказчика, делать вид, что ты очень дешево шьешь, а в другом месте будет дороже, уметь льстить. Но ее доконало, что отец запросто сказал – «Матери сшей юбку, ты же курсы прошла».

– Старшая сноха с опытом, пусть и сошьет.

– Она с ней рассорилась, они друг друга недолюбливают.

Да, Мотя за волосы Фифу таскала, приговаривая: «Я тебе покажу, кто такая свекровь, ты у меня попляшешь». Мотя была патриархального воспитания и если уж дожила до свекровиного возраста, то считала, что может бить провинившихся и таскать за волосы почем зря.

Ну, мать-то ей не далась, уговаривать и льстить не стала, раз у нее была такая швея, а она не столковалась с ней. Передала она меня в муниципальный садик на недельное содержание, а сама пошла на такую же сменную работу, как и отец, только на железной дороге. Плакала, конечно, что отдает меня на неделю. Но что делать?

А тут перед седьмым ноября их и порадовали, что не далее, как первого мая, будет закончено строительство дома и всем дадут квартиры согласно количеству членов семьи.

Отец рассчитывал, что он возьмет себе Мотю, в том числе и для дополнительных метров, и прямо сказал жене:

– Давай без резинок поживем. Как раз будет беременность к первому мая. Набежит четыре человека – двухкомнатная квартира обеспечена.

Конечно, трезвый бы человек сплюнул через плечо, говоря это, а он уже давно занимал свой оптимизм у водки, и бахвальство стало у него одним из качеств характера.