Read the book: «Приключения Тома Сойера (современная интерпретация)», page 3
Том Сойер пошёл домой, совсем развеселившись, рассуждая про себя, что и богослужение может быть приятное, если внести некоторое разнообразие. Одно омрачало его радость: хоть пудель играл с его “щипуном”, но какое право он имел унести его с собой?
Глава 6
Проснувшись утром в понедельник, Том почувствовал себя очень несчастным. Он всегда так себя чувствовал в понедельник утром, поскольку с него начиналась новая неделя долгой школьной пытки. Обычно он начинал этот день с того, что жалел, что у него не было промежуточного отпуска, что делало возвращение в школу ещё более отвратительным.
Том лежал и думал. Внезапно ему пришло в голову, что было бы не плохо заболеть; тогда он останется дома и не пойдёт в школу. Представлялась смутная возможность, но почему не попробовать! Он произвёл исследование своего организма. Никакого заболевания не обнаружилось; и он снова ощупал себя. На этот раз ему как будто удалось обнаружить признаки боли в животе, он возложил на них все надежды, ожидая усиления. Но боли, напротив, скорее ослабели и мало-помалу исчезли. Он снова погрузился в размышления. И вдруг обнаружил, что у него один из верхних зубов шатается. Это была удача; он уже собирался застонать для начала, но тут же сообразил, что, если он заикнётся об этом, тётушка немедленно выдернет зуб, а это больно. Поэтому, он решил оставить зуб про запас и поискать ещё что-нибудь. Некоторое время ничего не приходило на ум; но потом он вспомнил, как один доктор рассказывал о пациенте, пролежавшем две-три недели из-за больного пальца, который чуть было не пришлось потерять. Вот почему мальчик нетерпеливо вытащил свой больной палец из-под простыни и поднял его для осмотра. У него не было ни малейшего представления о том, каковы признаки этой болезни. Как бы то ни было, ему казалось, что попробовать стоит, так что он принялся стонать с большим воодушевлением.
Но Сид спал себе как убитый.
Том застонал громче, и понемногу ему стало казаться, что палец у него действительно очень сильно болит.
Сил спал как ни в чём не бывало.
Том даже запыхался от усилий. Отдохнув немного, он поднатужился и испустил целый ряд чрезвычайно удачных стонов.
Сид храпел.
Том вышел из себя. Он позвал: «Сид! Сид!» – и принялся расталкивать его. Это подействовало, и Том опять застонал. Сид зевнул, потянулся, приподнялся на локте, фыркнул и уставился на Тома. Том продолжал стонать. Сид сказал:
– Том, а Том! (Ответа не было). Ты слышишь, Том? Том! Что с тобою, Том? Он толкнул его и с беспокойством заглянул в лицо.
Том простонал:
– Ох, не толкайся, Сид. Не трогай меня…
– Да что с тобою, Том? Я пойду позову тётю.
– Нет, не надо. Может быть, это пройдёт, понемногу. Не зови никого.
– Но, я обязан! Да не стони так ужасно! Давно это с тобой?
– Давно, уже несколько часов. Ох! Прошу тебя, не ворочайся так, Сид. Ты меня убьёшь…
– Отчего ты не разбудил меня раньше, Том? Ой, Том, перестань стонать! Меня прям мороз по коже продирает от твоих стонов. Что у тебя болит?
– Я всё тебе прощаю, Сид. (Стон). Всё, что ты мне сделал. Когда я отойду…
– Ох, Том, ты же не умираешь? Не смей, Том, не смей. Может…
– Я всем всё прощаю, Сид. (Стон). Скажи им это, Сид. И пожалуйста, Сид, отдай одноглазого котёнка и оконную раму той девочке, которая на днях приехала, и скажи ей…
Но Сид схватил одежду – и за дверь. Теперь Том действительно страдал, – так успешно работало его воображение, а его стоны звучали вполне естественно.
Сид летел по лестнице и кричал:
– О, тётушка Полли, идите сюда скорее! Том умирает!
– Умирает?!
– Да! Чего же вы ждёте? Идёмте!
– Глупости! Не верю!
Однако, она бросилась по лестнице, а Сид и Мэри за ней. Её лицо побледнело, а губы задрожали. Когда она подошла к кровати, она ахнула:
– Том! Том, что с тобою?
– Ох, тётушка, я…
– Что с тобою? Что с тобою, дитя?
– Ох, тётушка, у меня язва на ноге!
Старая леди опустилась на стул и засмеялась, потом заплакала, затем посмеялась и заплакала одновременно. Это привело её в себя, и она сказала:
– Том, ну и напугал же ты меня. А сейчас прекрати эти глупости и вставай-ка.
Стоны прекратились, и боль исчезла. Мальчишка чувствовал себя глупо и сказал:
– Тётушка Полли, мне правда казалось, что палец очень сильно болит, и мне было так больно, что я совсем не обращал внимания на свой зуб.
– Теперь зуб? Что же не так с твоим зубом?
– Он шатается и страшно болит, прямо очень сильно.
– Ну, будет и будет, только не стони так. Открой-ка рот. Да, зуб действительно шатается, но ты не умрёшь от этого. Мэри, принеси мне шёлковую нитку и горячая головня8 из кухни.
Том попросил:
– Ох, пожалуйста, тётушка, не вырывайте зуб. Он уже не болит. Я даже не пикну, если он опять заболит. Пожалуйста, не выдёргиваете. Я всё равно в школу пойду.
– О, ты не хочешь в школу? Так вот для чего ты поднял всю эту суматоху, чтобы в школу не идти, а пойти ловить рыбку? Том, я же тебя так люблю, а ты пытаешься всеми способами надорвать моё старое сердце своим озорством.
К тому времени Мэри уже всё принесла. Старушка обвязала шёлковой нитью зуб Тома, а конец прикрепила к спинке кровати. Затем она схватила пылающую головёшку и ткнула её почти в лицо мальчишки. Зуб повис, болтаясь на спинке кровати.
Но за всяким испытанием человека ждёт награда. Когда Том после завтрака направился в школу, каждый встречный мальчик завидовал ему, так как пустота в верхнем ряду позволяла ему плевать совершенно новым, удивительном способом. Он даже собрал вокруг себя кучку мальчишек, заинтересованных в этом; один из них, который порезал себе палец и был в центре всеобщего внимания и почтения до этого момента, он потерял всех своих приверженцев, а слава мгновенно меркла. У него было тяжело на сердце, и он сказал с презрением, что плевать, как Том Сойер – это ничего не значит; но другой мальчик сказал: “Зелен виноград!” – и развенчанный герой ушёл.
Вскоре Том встретил Гекльберри Финна, сына местного пьяницы и юного изгоя деревни. Гекльберри внушал искреннюю ненависть и презрение всем местным маменькам, потому что он был ленивый, скверный, невоспитанный мальчишка. Потому как все дети так его обожали, наслаждались его запретным обществом и желали, чтобы они были похожими на него. Том не отличался от других приличных мальчиков деревни, в плане того, что тоже завидовал отверженному, и ему также было запрещено играть с Гекльберри. Поэтому он не упускал случая поиграть с ним. Гекльберри всегда был одет в обноски взрослых, которые пестрели на нём разноцветными пятнами и развевались лохмотьями. Его шляпа представляла собой развалину широких размеров с дыркой в виде полумесяца на полях; куртка, если таковая имелась, касалась практическая пола, а её пуговицы находились ниже спины; штаны держались на одной подтяжке, сами штаны были низко посажены и ничего не содержали, штанины были украшены бахромой, волочились по грязи, если он их не засучивал.
Гекльберри была вольная птица, ходил, где хотел. В хорошую погоду он ночевал на ступеньках любого крыльца, в плохую – в пустых бочках. Ему не нужно было ходить в школу или церковь; ни называть кого-то учителем или слушаться кого-нибудь; он мог рыбачить или плавать, когда он хочет, где захочет и сколько захочет; никто не запрещал ему драться; он мог не спать допоздна; он всегда был первым мальчиком, который ходит босыми ногами уже весной, а обувался осенью; ему не надо было умываться и надевать чистенькую одежду; умел удивительно ругаться. В общем, имел всё, что делает жизнь прекрасной. Так думал каждый измученный, стеснённый в средствах, приличный мальчик в Санкт-Петербурге.
Том приветствовал романтичного изгоя:
– Привет, Гекльберри!
– И тебе привет, посмотри – тебе это понравится.
– Что там у тебя?
– Мёртвая кошка.
– Дай мне взглянуть, Гек. Чёрт, окоченела совсем. Где ты её достал?
– Купил у одного мальчишки.
– Что ты ему отдал?
– Синий билетик и бычий пузырь, который достал на бойне.
– А, синий билетик откуда?
– Купил его у Бена Роджерса две недели назад за палку для обруча.
– Скажи-ка, Гек, дохлые кошки – тебе зачем?
– Как для чего? Сводить бородавки.
– Да? Разве? Я знаю средство получше.
– Не уверен. Ну, и что же?
– Гнилая вода.
– Гнилая вода? Я и гроша не дам за гнилую воду.
– Не даст он. Ты хотя бы пробовал?
– Нет. Боб Таннер пробовал.
– Кто тебе это сказал?
– Он рассказал об этом Джеффу Тэтчеру, тот рассказал Джонни Бейкеру, а, тот – Джиму Холлису, Джим сказал Бену Роджерсу, а Бен – чернокожему, а, он уже мне. Вот и всё!
– Что – всё? Они тебя обманули. По крайней мере, все, кроме чернокожего. Его я не знаю. Но я никогда не видел чернокожего, который бы не врал. Всё это пустая болтовня! Ну, расскажи-ка мне, что сделал Боб Таннер. Давай же, Гек.
– Ну, он взял и засунул руку в гнилой пень, где накопилась дождевая вода.
– Днём?
– Естественно.
– Лицом ко пню?
– Да. По крайней мере, я так думаю.
– Он что-нибудь сказал при этом?
– Я не знаю, что он там делал! Я не знаю.
– Ага! Что и говорить тут, ты захотел свести бородавки гнилой водой таким дурацким образом! Так ничего не выйдет. Ты должен сам пойти в чащу леса, где есть такой пень с гнилой водой, и только в полночь подойти к нему задом, положить в него руку и произнести:
Ячмень, ячмень да гниль-вода,
Все бородавки возьми у меня навсегда!
Затем надо закрыть глаза и живо отойти ровно на одиннадцать шагов, три раза повернуться на месте, а по дороге домой не сказать никому не слова. Если скажешь, всё пропало, и колдовство не подействует.
– Знаешь… звучит не плохо, но это не тот способ, которым пользовался Боб Таннер.
– Да уж, конечно. Можешь не сомневаться, что не так, потому что он самый бородавчатый мальчик в деревне. Он бы не имел ни одной бородавки, если бы знал, как обращаться с гнилой водой. Я свёл тысячу бородавок на руках таким способом, Гек. Я играл с лягушками предельно много, поэтому у меня всегда было много бородавок. Иногда я даже свожу их бобом.
– Да, бобом и я пробовал.
– Ты? Ну, и как?
– Берёшь и разделяешь боб на две половинки; надрезаешь бородавку, чтобы пошла немного кровь; затем мочишь кровью на одну половинку боба, а потом выкапываешь ямку и зарываешь эту половинку на перекрёстке дорог около полуночи, а вторую половинку сжигаешь. Видишь ли, та половинка с кровью будет всё съёживаться и съёживаться, стараясь притянуть к себе другую половинку, а это и поможет крови стянуть бородавку, и в скором времени она исчезнет.
– Да, всё так. Однако, было бы лучше, если бы также говорил: “В землю боб; долой бородавка; теперь навсегда я расстанусь с тобой!” Так делал Джо Гарпер, а он был близ Кунвилля, да и где он только не был. Но, расскажи, как ты будешь их убирать дохлыми кошками?
– Ну, смотри: берёшь кошку и идёшь задолго до полуночи на кладбище, где похоронен какой-нибудь плохой человек, когда наступает полночь, приходит дьявол или даже два-три, но ты их не видишь, можешь только слышать шелест ветра или, как они разговаривают, когда они потащат покойника, ты кинешь им вслед и кошку, сказав: “Чёрт за мертвецом, кошка за чертом, бородавка за кошкой, чур вы меня все!” И бородавка сходит.
– Должно быть, верно. Ты когда-нибудь пробовал, Гек?
– Нет, но мне рассказывала старуха Гопкинс.
– Ааа, ну тогда понятно. Говорят, она ведьма.
– “Говорят!” Я это знаю, Том. Она навела порчу на моего отца. Он сам рассказывал. Идёт он один раз, глядит – она стоит и наводит порчу на него. Он подобрал камень тогда, да попал бы, если бы она не увернулся. Ну, так, что же ты думаешь: этой же ночью он спал, пьяный, и сломал руку.
– Экие страсти! Как он вообще понял, что она навела на него порчу?
– Боже, отец говорит, что понять не сложно. Он говорит, что, если ведьма пялит на тебя глаза, то она точно колдует. Особенно, если ещё бормочет. Потому что, когда они бормочут, они произносят “Отче наш”, наоборот.
– Слушай-ка, Гек, когда ты собираешься пробовать кошку?
– Сегодня ночью. Я думаю, черти наверняка придут в эту ночь за старым грешником Вильямсом.
– Да ведь его схоронили в субботу! Разве они не утащили его в субботу?
– Глупости! До полуночи они не могли его утащить, а в полночь настало воскресенье. В воскресенье черти не очень-то бродят по земле.
– Я и не подумал. Верно. Возьмёшь меня с собой?
– Конечно, если не боишься.
– Боюсь? Ну вот ещё! Ты не забудешь мяукнуть?
– Нет, ты тоже мяукни в ответ, если удобно будет. В прошлый раз я мяукал пока старик Гейс не швырнул в меня камнями, да ещё при этом добавил: “Чёрт бы побрал этого кота!” Зато я кинул кирпич ему в окно, только ты никому не рассказывай.
– Не стану. Я не мяукнул той ночью, потому что тётушка следила за мной, но сейчас я это сделаю. А что это у тебя, Гек?
– Ничего, просто клещ.
– Откуда ты его взял?
– В лесу.
– Для чего?
– Просто. Мне не хочется его продавать.
– Ну и не надо. Тем более, клещ-то маленький.
– Чужого клеща всегда хотят обругать. Я доволен им. Для меня он хороший клещ.
– Да ведь их полно в лесу. Я могу набрать тысячу, если захочу.
– Да, да. Так что же не идёшь? Сам знаешь, что не наберёшь. Этот клещ очень ранний. Он первый, которого я видел в этом году.
– Слушай, Гек, я тебе зуб за него дам.
– Покажи.
Том достал бумажку и осторожно развернул её. Гекльберри задумчиво осмотрел зуб. Соблазн был большой. Наконец, он произнёс:
– Настоящий?
Том приподнял губу и показал свою пустоту между зубами.
– Хорошо, сделка, – сказал Гекльберри.
Том положил клеща в коробочку из-под пистонов, в которой раньше служила тюрьмой для жука. Затем мальчишки расстались, каждый чувствовал себя богаче после такого.
Когда Том дошёл до маленького, стоявшего отдельно домика, служившим школой, он зашагал очень быстро, словно добросовестно спешил на урок. Он повесил свою шапку на крючок и бросился на своё место с деловым рвением. Учитель, восседавший на своём большом просиженным стуле, дремал, убаюканный жужжанием класса. Появление Тома его разбудило.
– Томас Сойер!
Том знал, что, когда его имя произносят полностью, то это сулит проблемы.
– Сэр?
– Поди сюда. Ну, сэр, почему вы изволили сегодня вновь опоздать?
Том уже собирался прибегнуть ко лжи, но заметил две длинные золотистые косы, которые он узнал благодаря электрической силе любви. Единственное свободное место было рядом с ней, которое относилось к той половине класса, где сидят девочки. Он тут же выпалил:
– Я остановился на улице, чтобы поболтать с Финном Гекльберри!
Учитель замолчал и стоял, словно вкопанный, он растерянно уставился на Тома. Гудение в классе смолкло. Дети спрашивали себя, в своём уме ли он, этот отчаянный мальчишка. Учитель произнёс:
– Что… что ты сделал?
– Я остановился на улице, чтобы поболтать с Финном Гекльберри.
Ошибиться в значении этих слов было невозможно.
– Томас Сойер, это самое поразительное признание, которое я когда-либо слышал. Линейка слишком слабое наказание за это. Снимайте куртку.
Рука учителя действовала, пока он не устал, и пук розог стал значительно тоньше. Затем последовал приказ:
– Теперь, сэр, идите и сядьте рядом с девочками! Это послужит вашим уроком.
Хихиканье, раздавшееся в классе, по-видимому, смутила мальчика, но в действительности это смущение было вызвано другим обстоятельством: он благоговел перед неведомым ему божеством, так удачно доставшегося ему на долю. Он присел на кончик сосновой скамьи, девочка пододвинулась от него подальше, тряхнув головкой. Ученики переглядывались, шептались, подталкивали друг друга, но Том сидел смирно, облокотившись на длинную низкую парту, казалось, он изучал книжку.
Мало-помалу на него перестали обращать внимание, и унылый школьный ропот снова заполнил атмосферу класса. Тогда мальчишка стал исподтишка поглядывать на свою соседку. Та заметила, надула губы и на целую минуту отвернулась. Когда же она глянула украдкой, она заметила персик, лежавший перед ней. Она отодвинула его от себя.
Том тихонько придвинул его обратно. Она снова отодвинула его, но с меньшей враждебностью. Том спокойно вернулся его на место. Тогда она оставила его в покое. Том нацарапал у себя на грифельной доске: “Пожалуйста, возьми, – у меня их много”. Девочка взглянула на слова, но сама оставалась равнодушной. Тогда мальчишка стал что-то рисовать у себя на доске, прикрывая свою работу левой рукою. Некоторое время девочка отказывалась замечать, но её природная любопытность одержала победу над ней заметными признаками. Мальчик продолжал работать, не замечая ничего. Девочка сделала было попытку посмотреть исподтишка, но мальчишка опять сделал вид, что не замечает её любопытство. Наконец она сдалась и нерешительно прошептала:
– Позволь мне посмотреть.
Том частично показал свою нелепую картину дома с двумя фасадами и трубой, из которой выходил дом в виде штопора. Девочка так увлеклась рисованием Тома, что она забыла обо всём. Когда картина была закончена, она полюбовалась на минуту, и прошептала:
– Очень мило! Нарисуй человечка.
Художник изобразил на переднем плане человечка, который был похож на буровую вышку и мог переступить через дом. Но, девочка не было критиком, она осталась довольна этим чудовищем и прошептала:
– Красивый человечек, теперь нарисуй меня.
Том нарисовал песочные часы с полной луной наверху, приделал к ним соломенные ручки и вооружил растопыренные пальчики веером внушительных размеров. Девочка сказала:
– Это очень мило. Хотелось бы и мне уметь рисовать.
– Это легко, – прошептал Том, – я научу тебя.
– Правда? Когда?
– В полдень. Ты пойдёшь домой обедать?
– Я останусь, если хочешь.
– Отлично. Здорово! Как тебя зовут?
– Бекки Тэтчер. А тебя? Подожди, я знаю. Ты – Томас Сойер.
– Это моё имя, когда меня хотят высечь. Когда я веду себя хорошо, меня зовут Томом. Ты можешь звать меня Том, ладно?
– Хорошо.
Затем Том стал опять что-то писать на доске, пряча слова от девочки. Но, она уже перестала стесняться и попросила показать ей. Том сказал:
– О, да там ничего нет.
– Нет, есть.
– Нет, нету. Ты не захочешь увидеть это.
– Нет, хочу. Правда хочу. Дай-ка посмотреть.
– Ты кому-нибудь скажешь.
– Нет, не скажу. Честное слово, честное слово и ещё раз честное слово, я не скажу.
– Никому не расскажешь? До самой смерти?
– Никому не расскажу. А теперь давай же, покажи мне.
– Да нет, тебе это совсем не интересно.
– Ах, так! Я всё равно увижу. – И она положила свою маленькую ручку поверх его, и началась лёгкая борьба. Том притворялся, что сопротивляется всерьёз, но мало-помалу отодвигал руку, пока не были видны слова: “Я люблю тебя”.
– Ах, ты негодяй! – И она звонко ударила его по руке, но покраснела, хотя выглядела очень довольной.
В это же мгновенье мальчишка почувствовал, что чья-то рука медленно стискивает его ухо и приподнимают со скамьи. Таким способом он был проведён через весь класс на своё обычное место, под огнём всеобщего хихиканья. После чего в течение нескольких страшных минут, учитель стоял прямо над ним, и наконец вернулся на свой трон, не сказав ни слова. Хотя ухо Тома горело, его сердце ликовало.
Когда класс успокоился, Том самым добросовестным образом попытался приняться за занятия, но хаос в голове был слишком велик. На уроке чтения он часто сбивался и путал слова; на географии превращал озёра в горы, горы в реки, а реки в материки, восстановив древний хаос; на уроке правописания он провалился окончательно, переврав ряд простейших детских слов, за что у него отобрали оловянную медаль за правописание, которую с гордостью носил уже несколько месяцев.
Глава 7
Чем больше Том старался приковать своё внимание к учебнику, тем больше у него разбегались мысли. Так что, наконец, он зевнул, вздохнул и бросил книгу. Ему казалось, что полдень никогда не настанет. Было очень душно, не чувствовалось ни малейшего дуновения ветра. Это был самый сонный день из всех сонных дней. Монотонное бормотание двадцати пяти школьников, зубривших уроки, убаюкивали его, как жужжание пчёл. Вдали зелёные склоны Кардифского холма, залитые волнами света, окутанные дымкой летней мглы, отливавшей пурпуром; одинокие птицы высоко в небе лениво парили; кроме козлов, не было видно ни одного живого существа, да и те спали. Сердце Тома жаждало свободы или хоть какого-нибудь развлечения, которое помогло бы ему скоротать это скучное время. Он пошарил у себя в кармане, и тут его лицо озарилось благодарностью, равной молитве, хотя он и не знал этого. Украдкой он достал коробочку из-под пистонов, вынул оттуда клеща и положил его на доску. Клещ, вероятно, тоже преисполнилось в этот момент благодарностью, равной молитве, однако, преждевременной, потому что, как только клещ вздумал уйти, Том булавкой повернул его и заставил двигаться в другую сторону.
Рядом с Томом сидел его близкий друг, угнетаемый такой же тоской, какая только что угнетала Тома; он так же с благодарностью обрадовался этим развлечением. Друга звали Джо Гарпер. Всю неделю они дружат, а по субботам воюют, как враги. Джо вытащил из-за отворота куртки булавку и стал помогать приятелю мучать пленника. Развлечение с каждой минутой делалось увлекательнее. В конечном итоге, Том заявил, что они только лишь мешают друг другу, и никто не получает в абсолютной мере наслаждения, какое можно извлечь из клеща. По этой причине он взял грифельную доску Джо и провёл посередине границу сверху донизу.
– Смотри, – сказал он, – договор такой: пока клещ будет на твоей стороне, гоняй его сколько благоугодно, а я трогать никак не буду, однако, если ты проворонишь его, и он уйдёт ко мне, тогда уже гонять его буду я.
– Хорошо, приступай.
Клещ очень скоро сбежал от Тома и пересёк экватор. Джо дразнил его, до тех пор, пока он не ускользнул назад. Эти переходы возобновлялись достаточно часто. Пока один мальчик с интересным пристрастием возился с клещом, другой наблюдал за вознёй с неменьшим увлечением, головы двух склонились над доской, и их души погибли для всего остального. В конечном итоге, благополучие, по-видимому, перешло на сторону Джо. Клещ, взволнованный и встревоженный никак не меньше самих мальчишек, бросался то туда, то сюда, однако каждый раз, если победа находилась, так сказать, в руках Тома и его пальцы стремились к насекомому, булавка Джо умело заграждало клещу путь и тот оставался в его владениях. Том, в конечном итоге, никак не выдержал. Искушение было слишком сильное. Он протянул булавку и посодействовал клещу. Джо моментально вышел из себя:
– Том, оставь его в покое!
– Я жажду только лишь немного подстегнуть его, Джо!
– Нет, сэр, это нечестно. Сейчас же оставь его.
– Эх ты, да я всего лишь чуть-чуть…
– Оставь его, говорю тебе.
– А вот и не оставлю!
– Ты обязан, – он на моей половинке.
– А клещ то чей, Джо Гарпер?
– Мне нет дела до этого, чей клещ, – он на моей половинке, и ты не смеешь его касаться.
– Как так – не смей! Клещ мой, и я волен делать с ним всё, что захочу!
Сильный удар обрушился на плечи Тома и такого же рода на плечи Джо, и в течение двух минут пыль слетала с двух курток, к восторгу всего класса. Мальчишки были очень поглощены своей забавой и никак не заметили тишину, воцарившуюся в школе незадолго до того, как учитель на цыпочках прошёл по комнате и встал над ними. Он достаточно долгое время смотрел на представление, а затем и со своей стороны привнёс в него определённое разнообразие.
Когда в полдень занятия в школе закончились, Том подлетел к Бекки Тэтчер и прошептал ей на ухо:
– Надень свою шапку и сделай вид, что идёшь домой, а когда дойдёшь до угла, отстань от остальных, сверни в переулок и возвращайся. Я пройду другим путём, тоже убегу от своих и вернусь тем же путём.
Итак, одна ушла с одной группой учеников, а другой – с другой. Через некоторое время эти двое встретились в конце переулка, и когда они добрались до школы, всё было в их распоряжении. Затем они сели вместе, перед ними была грифельная доска, Том дал Бекки карандаш и водил её руку, направляя её, чтобы создать ещё один удивительный дом. Когда интерес к искусству начал угасать, эти двое разговорились. Том купался в блаженстве. Он спросил:
– Ты любишь крыс?
– Нет! Я ненавижу их!
– И я тоже, когда они живые. Но я имею в виду мёртвых, чтобы можно было привязать их на верёвочку и махать над головой.
– Нет, в любом случае, я не очень люблю крыс. Что мне нравится, так это жевательная резинка.
– О, мне тоже! Жаль, что у меня сейчас их нет.
– Хочешь? У меня есть немного. Я дам тебе немного пожевать, но потом ты отдашь.
Это было приятно: они жевали её по очереди и болтали ногами на скамейке от избытка удовольствия.
– Ты когда-нибудь была в цирке? – спросил Том.
– Да, мой попа собирается как-нибудь снова взять меня с собой, если я буду хорошо себя вести.
– Я был в цирке три-четыре раза – много раз. Церковь это тебе не цирк. В цирке постоянно что-то происходит. Я собираюсь стать клоуном в цирке, когда вырасту.
– О, в самом деле? Это очень мило. Они все такие милые, пёстрые.
– Да, это так. И они получают кучу денег, по доллару в день, так говорит Бен Роджерс. Скажите, Бекки, вы когда-нибудь были помолвлены?
– Что это?
– Ну, помолвлены, чтобы выйти замуж.
– Нет.
– А вы бы хотели?
– Я думаю, да. Я не знаю. На что это похоже?
– На что похоже? Да ни на что не похоже. Вы просто говорите мальчику, что у вас никогда никого не будет, кроме него, никогда, никогда, никогда. Потом целуетесь, и всё.
– Поцелуй? Для чего поцелуй?
– Ну, знаете ли, для того, чтобы… Ну, они всегда так делают.
– Все?
– Ну да, все, те кто влюблены в друг друга. Вы помните, что я написал на грифельной доске?
– Д-да.
– Что это было?
– Я не скажу вам.
– Мне сказать вам?
– Д-да, но как-нибудь в другой раз.
– Нет, сейчас.
– Нет, не сейчас – завтра.
– О, нет, сейчас. Пожалуйста, Бекки, я прошепчу это… я прошепчу это тихо-тихо.
Бекки колебалась, Том принял молчание за согласие, обнял её за талию и очень тихо прошептал, приблизив губы к её ушку, произнёс заветные слова. А потом добавил:
– Теперь, вы прошепчете это мне – точно так же.
Какое-то время она сопротивлялась, а потом сказала:
– Вы отвернёте своё лицо, чтобы не видеть, и тогда я это сделаю. Но вы никогда никому не должны про это говорить, хорошо, Том? Не расскажете никому, так ведь?
– Нет, не буду, честное слово. Сейчас, Бекки.
Он отвернул своё лицо. Она робко наклонилась, пока её дыхание не шевельнуло его кудри, и прошептала: “Я вас… люблю!”
Затем она вскочила и побежала вокруг столов и скамеек, а Том последовал за ней, и наконец укрылась в углу, прижав к лицу своей маленький белый передничек. Том обнял её за шею и стал уговаривать:
– Теперь, Бекки, всё сделано… кроме поцелуя. Не бойся этого – это вообще ничего не означает. Пожалуйста, Бекки, – и он потянул её за передник и за руки.
Мало-помалу она сдалась и опустила руки, её лицо, всё пылающее от борьбы, поднялось и подчинилось. Том поцеловал её красные губки и сказал:
– Теперь, Бекки, всё сделано. И после этого, ты уже знаешь, что ты никогда не будешь любить никого, кроме меня, ты никогда не выйдешь замуж ни за кого, кроме меня, никогда и навеки. Ты сделаешь это?
– Нет, я никогда не полюблю никого, кроме тебя, Том, я никогда не выйду замуж ни за кого, кроме тебя, и ты тоже должен никогда не должен жениться ни на ком, кроме меня.
– Конечно, конечно. Это часть дела. И всегда, приходя в школу или когда мы возвращаемся домой, ты должна идти со мной, когда никто не смотрит – ты выбираешь меня, а я тебя на вечеринках, потому что именно так поступают, когда помолвлены.
– Это так мило. Я никогда раньше не слышала о таком.
– Ещё как славно! Мы с Эми Лоуренс…
Большие глаза Тома сказали ему об оплошности, и он остановился в смущении.
– Ох, Том! Так я не первая с кем ты был помолвлен!
Девочка начала плакать. Том сказал:
– Перестань, Бекки, не плачь. Я больше её не люблю.
– Нет, любишь, любишь! Ты сам знаешь, что любишь.
Том попытался обнять её за шею, но она оттолкнула его руку и повернула лицо к стене, продолжая плакать.
Том попытался снова, говоря разные ласковые слова, но она вновь дала отпор.
Затем проснулась его гордость, и он вышел на улицу. Он постоял там немного, расстроенный и взволнованный, взглядывал на дверь время от времени, надеясь, что она раскается и пойдёт искать его. Но она не собиралась.
Он начал чувствовать себя ужасно и понимать, что он действительно виноват. Ему было тяжело сделать первый шаг, но он преодолел себя и вошёл в класс.
Она всё также сидела лицом в уголок и плакала. Его сердце защемило. Он подошёл к ней, постоял с минуту, не зная, что именно предпринять. Потом произнёс нерешительно:
– Бекки, я… я люблю только тебя.
Ответа нет, только плач.
– Бекки (умоляющим тоном). Бекки, ответь хоть что-нибудь.
Плач усилился.
Том достал из кармана свою самую драгоценную вещь, медную шишечку от каминной решётки, просунул её, чтобы она это заметила, и сказал:
– Пожалуйста, Бекки, возьми это.
Она швырнула её на пол. Тогда Том вышел из класса и пошёл куда глаза глядят и в этот день не возвращаться в школу. Вдруг Бекки догадалась, в чём дело. Она выбежала за дверь, его не было видно, она побежала на игровую площадку, но там его тоже не было. Тогда она стала кричать:
– Том! Том, вернись!
Она пристально слушала, но ответа не было. Она осталась в компании только лишь тишины и одиночества.
Она присела и снова заплакала, упрекая себя. В этот момент школьники стали собираться, и ей пришлось спрятать свою грусть, успокоить разбитое сердце и взвалить на себя тяжёлый крест этого долгого, томительного, тоскливого дня, не имея среди этих чужих никого, с кем можно было поделиться своим горем.
Глава 8
Том петлял туда-сюда по переулкам, пока не оставил позади ту дорогу, по которой обычно ученики возвращаются домой, а затем печально поплёлся дальше. По пути он раза два-три перешёл вброд небольшой ручеёк, так как среди мальчишек существует поверье, что переправа через воду затрудняет преследование. Спустя полчаса он был уже за домом вдовы Дуглас, на Кардифском холме, откуда школа чуть виднелась в долине. Он углубился в густой лес, пошёл к его центру, пренебрегая тропинками, и уселся на мху под развесистым дубом. Не было ни малейшего ветерка, в мёртвом полуденном зное даже умолкло пение птиц, природа погрузилась в забытье, нарушавшиеся иногда лишь одиноким постукиванием дятла, от которого гнетущая тишина и чувство одиночества казались ещё более глубокими. Сердце Тома терзала печаль, которая была в полной гармонии с окружавшей его природой. Он долго сидел задумавшись, опираясь локтями о колени и подпирая руками подбородок. Ему казалось, что жизнь в лучшем случае – суета и страдание, и он был готов завидовать Джимми Годжесу, который недавно скончался. Должно быть, очень умиротворяюще, подумал он, лежать, дремать, видеть разные сны постоянно, меж тем, как ветерок шелестит в кронах деревьях, ласкает траву и цветы на могиле, – и не испытывать больше никаких тревог, никогда, навечно. Если бы у него были хорошие оценки в воскресной школе, то он, пожалуй, был бы рад умереть и покончить с этой жизнью. Эта девочка. Что он ей сделал? Ничего. Он желал ей добра. А она прогнала его, как собаку, – право, как собаку. Когда-нибудь она пожалеет, но будет уже поздно. Ах, если бы он мог умереть не навсегда, а на время!
