Read the book: «Багряный цвет Купалы»

Кто будет семь лет перед Пасхой выносить по три заполы земли на мою могилу, 

тот будет иметь такую силу, как у меня, и будет знать столько же, сколько и я.

Надпись на могильном кресте Ивана Сирка [1] (народные предания)

«Хороша сегодня ночь, – подумалось Гордею. – Впрочем, как и на прошлый год, и позапрошлый, и…»

Уже шесть лет, как он накануне Великодня носил землю на могилу Сирка, и каждый раз была такая ночь: тёмная, густая, пьянящая. Небо затянула беспросветная чернота, поглотив и всевидящие очи звёзд, и вечно любопытствующий месяц. Ночь была верной союзницей Гордея, укрывала его от вольных и невольных свидетелей. Он вдыхал благодать ночи – вязкая и хмельная, она заполняла его до краёв, напитывала и растворяла одновременно. И чудилось парубку, будто становится он единым целым с окружающей темнотой, и все волнения, сомнения и страхи уходят прочь. Оставались только дорога, по которой он шёл, да увесистый мешок земли на плече.

Этот год был седьмым – останним, завершающим цикл и подводящим черту. Что за чертой, Гордей не ведал, только нутром чуял – как прежде уже не будет. «А не повернуть ли назад?» – залетела пугливой пташкой мысль, но, не встретив должного отклика в душе юнака, устыдилась и упорхнула. Он пройдёт этот путь до конца и выполнит завет славного кошевого атамана. Так должно быть. И так будет.

Гордей и сам не заметил, как оказался на месте: невысокий – в несколько локтей – холм выскочил из темноты вдруг, будто разбойник, дождавшийся наконец свою жертву. Верхушку кургана венчал надгробный камень – дань памяти и почтения человеку, радевшему за народ всю свою жизнь.

Парубок сбросил на землю мешок, потянулся, разминая затёкшую спину. Какое-то время он просто стоял, глядя куда-то вглубь кургана, словно оживляя образ погребённого атамана, затем поклонился в пояс и произнёс тихо, с трепетом:

– Ну, здравствуй, батьку. Вот я и пришёл…

Гордей неспешно открыл мешок, набрал полную пригоршню свежей земли и бросил на склон кургана. Шаг за шагом парубок обходил холм по кругу, щедро осыпая землёй. И казалось ему, что не землю он мечет на могилу, а вливает новую кровь в старое немощное тело, дабы воспрянуло оно и пробудилось к жизни. Когда мешок показал дно, Гордей забрался на вершину и высыпал оставшееся перед надгробным камнем. Опустившись на колени, аккуратно примял ладонями землю, придав ей форму равностороннего креста в круге. Точно такой же крест смотрел на него с памятника. Замкнув таким образ символический круг, юнак прошептал, вплотную склонившись к камню:

– Ну вот и всё, батьку… Я выполнил твой наказ… Спи спокойно…

Нежданно Гордей сам ощутил сонливость, что изрядно его удивило. Чего только с ним не случалось на могиле Сирка за прошедшие шесть лет: необузданный страх, гнетущая тоска, приступ безудержного веселья, но ни разу не возникало желания уснуть прямо здесь и сейчас, не сходя с кургана. Сон мягко, но неуклонно подчинял каждую клеточку его тела и сознания. Веки стали тяжёлыми, словно чугунные занавесы, и удерживать их у Гордея не было никаких сил. Он опустился на землю рядом с надгробным камнем. Как только голова парубка коснулась земли – душа покинула тело-клеть и устремилась в иные миры, а сознание плотным покрывалом укутала тьма.

***

Ивась блукал по лесу вот уже третий час. Багряный закат, рассеянной дымкой просвечивавший сквозь деревья, казалось, минуту назад, сменился синюшными сумерками. Темнело быстро, и вот уже отрок чуть ли не наощупь продирался сквозь заросли терновника, морщась от укусов колючек.

Ни волчка, ни его следов Ивась так и не обнаружил и хуже того – умудрился заплутать. И это в родном лесу, который за свои десять годков он обшастал вдоль и поперёк.

«Мамка будет переживать, – яркой вспышкой пронзила мысль, и защемило сердце. – А батя такого прута даст, что неделю на дупу [2] не сядешь».