Read the book: «Эпитафия», page 4

Взгляд в настоящее

Возвращаюсь домой. Время, кажется, около шести утра, хрен знает, лень доставать телефон. Поднимаюсь на пятый этаж уже знакомой панельки. Отпираю входную дверь, окидываю взглядом безлюдную квартирку, надежное пристанище для путников жизни, которые умеют видеть ее, а не мечтать о ней.

В холодильнике нахожу завалявшуюся бутылку пива. Первые лучи Солнца нового дня розовым цветом падают на белую стену. Смотрю в окно и что вижу я? Я вижу тот же пейзаж, что и всегда, те же дома, что и всегда, и то же Солнце, что и всегда. Улыбка проскальзывает по моему лицу. Вот он простой рецепт счастья. Мне абсолютно поебать, сколько раз я видел этот восход, и увижу ли я его вновь. Я вижу этот пейзаж перед собой, и он никогда не будет таким же, какой он сейчас. Ни минутой до, ни минутой после. Я вкушаю момент, которого никогда больше не будет, и меня это не беспокоит. Серые крыши пятиэтажных домов озаряются золотым сиянием от солнечного свечения. Голые ноябрьские деревья еле колышутся на ветру. Все это так… так… Не могу подобрать слово…

– Ахуенчик, – словно непроизвольно срывается с моих губ, – да, точно, ахуенчик, лучше слова не подобрать.

Последний акт своеволия

"Не вините себя, это мое решение", нет, не то. "Я больше не вижу смысла… ". Нет, нет, не подходит. Кто бы мог подумать, что это так сложно. Комкаю лист бумаги, выбрасываю, ветер уносит его вдаль. Ну и погодка, твою мать, как бы меня самого не сдуло с крыши раньше времени. Что ж, торопится некуда, посижу, подумаю.

Телефон разрывается от звонков и сообщений: "Здоров, Санек, с днем рождения", "Сашенька, привет, с днем рождения тебя" и т. д. и т. п. Фантомные люди окружают меня, опустошенность в душе на мгновение отступает. Оглядываюсь по сторонам, и нет, я все еще один на этой крыше. Все близкие люди выполнили простое человеческое обязательство перед собой – поздравили с днем рождения, пожелали счастья и здоровья, теперь их совесть чиста. Я не хочу показаться неблагодарным, вовсе нет, просто мне чужды эти обычаи. День, который был знаменательным только в момент рождения почему-то продолжает быть знаменательным для всех из года в год. Для одиноких людей этот день закрепляет статус одиночества еще сильнее. Выслушиваешь поздравления, быть может, празднуешь в компании людей, невольно тешишь себя мыслью о том, что о тебе помнят, что ты кому-то нужен, но в один момент все возвращается на круги своя, ты вновь один.. один, среди "близких и неравнодушных" людей. Нет хуже чувства в человеческой природе. Но пора браться за записку:

"Прошу, молю вас, дочитайте до конца перед тем, как найти свою собственную причину произошедшего. Когда я пишу это – я еще жив; когда вы читаете это – я уже мертв. Надеюсь вы читаете не вслух, надеюсь при прочтении в вашей голове текст будет озвучивать мой голос. Если так, значит мне удалось перенести частичку себя на лист бумаги. Довольно предисловий. Я устал, очень устал. Эту фразу я закладываю в фундамент своего состояния. Ни амбиций, ни целей у меня нет, и нет желания их приобретать. Я с тяжестью день ото дня волочу свое существование, которое многие называют жизнью. Закат для меня бесцветен, вкус еды пресен, мир окутали лишь серые тона… "

Что ж, вроде неплохо, начало положено. Кажется, я стал тем, кого никогда не понимал – самоубийцей, по крайней мере потенциальным. Как люди приходят к такому, думал я, но все проще некуда: сознание сужается, мышление зацикливается на возведенном в абсолют принципе "все или ничего", когда все вещи делятся на черное и белое, а последняя тяжелая ситуация, которая является точкой невозврата и ведет тебя на крышу, кажется абсолютно безвыходной.

Есть фраза, звучит она примерно так: "Нужно иметь много мужества, чтобы прервать свою жизнь раньше времени, но еще больше, чтобы продолжить жить". С этим трудно поспорить, пожалуй так оно и есть, вместо борьбы я выбрал самый легкий путь – вниз, навстречу асфальту сквозь девять этажей. Но это уже решено.

Держу в руках лист бумаги и думаю, стоит ли писать эту записку. Все равно все свои чувства я в нее вложить не смогу. Стандартные фразы "не вините себя" никого не успокоят. Никто не поймет моего поступка, как всегда и бывает. А, впрочем, пускай. Быть может, эта рукопись способ проникнуть в последние мысли моего сознания для тех, кто прочтет ее. Продолжаю:

"Дело не в том, что я хочу умереть, а в том, что я больше не хочу жить. Мне очень жаль, что вы узнаете об этом так, что вам приходится это читать. Но, уверен, вы понимаете, что сказать об этом я вам не мог. Разумеется, вы бы стали меня отговаривать. Возможно, этой запиской я просто подбрасываю дров в коптильню вашего горя, но я хочу, чтобы вы прочли это; чтобы вы приняли случившееся. Смерть – это естественный процесс, все мы однажды придем к этому; кто-то раньше, кто-то позже; кто-то по своей воли, а кто-то против нее. Смерть бесстрастна, ей все равно кто ты, кем был, она примет тебя любым, и я решил сам прыгнуть к ней в объятия. Именно сам, а не посредством каких-то внешних факторов. Это мой первый и последний акт своеволия. "

Ветер дует мне в спину, будто подначивая. Что там, за гранью, девять этажей свободного падения и грязный асфальт? Но это грань крыши, грань материального, а что же за чертой нематериального? Рай, ад, вечные скитания в виде эктоплазмы, реинкарнация, или просто тьма? Но что значит эта тьма? Для всех окружающих я просто мертв, и они могут строить свои догадки о загробной жизни и моей душе в небытие, но что значит быть мертвым для самого себя…

Я закрываю глаза, мир наклоняется на 15 градусов.. на 30.. на 90.. Ветер бешеным потоком дует уже не в спину, а в лицо. Буквально мгновение длится острая боль по всему телу и… Пустота.

Дихотомия

Взгляд порядка

Ночь. Кромешная тьма. После тысячи попыток наладить освещение в городе администрация бросила это дело, так как местная шпана неустанно разбивала все фонари. Хреновы маргиналы, и как ему только удалось так сильно повилять на них?

– С этим надо что-то делать. – доносится голос из-за спины.

Впрочем, тьма не такая уж кромешная, языки пламени, вырывающиеся из тлеющей машины перед нами, освещают весь двор.

– Ты слышишь меня? – продолжает голос, – с этим надо что-то делать. Они же… они же сожгли его. Заперли в тачке и сожгли. И, судя по всему, просто забавы ради. Господи, как мы до этого докатились.

Пламя согревает лицо. Тошнотворный запах горелого мяса пробивается в ноздри. Поворачиваю голову и через плечо окидываю взглядом собравшуюся толпу.

– Идем. Нам тут делать нечего, – говорю я Андрею, одному из последних блюстителей закона в городе. Это его голос звучал из-за спины.

– Но… мы так и оставим его?

– А ты хочешь ему как-то помочь? Идем.

Мы пробираемся сквозь толпу людей, обступивших горящий автомобиль. В их взглядах уже нет ни удивления, ни страха. Это обычный расклад вещей в последнее время. И лишь на их лицах читается вопрос, который каждый из них держит в уме: “Кто следующий?”. Все мы зачерствели от происходящего. Если хочешь сохранить здравый рассудок, то нужно отключить чувство эмпатии, а вместо него в приоритет поставить чувство эгоизма. Может быть, этого он и добивается?

Шагаем по ночному городу. Путь освещают редкие мигающие фонарные столбы. То тут, то там валяются полуживые бухущие ублюдки. Под ногами вместо привычного осеннего шуршания листвы хрустит битое стекло и прочий мусор. На обочине и во дворах стоят тачки без колес, в лучшем случае. Тотальный пиздец охватил округу. Вот что значит дать власть народу. Впрочем, они сами ее взяли. Ведомое стадо, прикрывающееся якобы свободой действия и воли, но целиком и полностью следующее за одним единственным человеком. Хотели поменять общественный строй, но выбрали точно такой же путь, какой выбирало человечество за всю свою историю: сильный лидер и остальной люд, разделяющий его мировоззрение. Хреновы бараны, считающие себя анархистами, не понимают, что закономерность есть во всем и даже в хаосе.

– Куда мы идем? – прервал мои размышления Андрей.

– Это не имеет значения. Просто идем.

– Я-с-но, – протянул он это слово, – ты стал пиздец каким странным, Димас.

Я решил не отвечать, но Андрей решил продолжить:

– Знаешь, когда мы стояли около этой горящей тачки… Мне порой кажется… А хотя знаешь, забей.

– Договаривай, раз уж начал, – говорю я, глядя ему в глаза.

– Твой холодный взгляд. Это твое бесстрастное “нам тут делать нечего”. Порой мне кажется, что ты становишься похож на него…

– Даже не думай сравнивать меня с ним.

– Я и не сравнивал, просто…

– Слушай, может я действительно зачерствел. Может, отчасти воспринимаю все происходящее как должное. Но нужно уметь приспосабливаться к нынешним реалиям. Хочешь ты этого или нет, но времена меняются и мир меняется, и ты сам должен решить, будешь ли ты оставаться в прошлом в своем сознании, когда твое тело находится в настоящем, или все же примешь правила игры. Хотя “правила”, наверное, неуместное слово сейчас.

– Да, ты прав, извини. Но куда мы все-таки идем?

Я остановился, напечатал сообщение на телефоне: “Через час встречаемся на нашем месте. Мне все равно придешь ты один или со своей шоблой. Я хочу с тобой поговорить”.

– Ну так что? – продолжает Андрей.

– Ты идешь домой, а я иду к нему, – отвечаю я.

Андрей остается стоять на месте. Он кричит мне вслед о том, что это хуевая идея или что-то в этом роде, я перестаю его слушать. В голове звучат мысли громче всего этого материального мирка. Достаю из кармана пальто пачку сигарет, открываю, последняя… Ладно, оставлю на потом.

Уже минут сорок я иду к обусловленному месту. Вокруг меняются декорации, но пейзаж остается неизменным – разруха. До меня еще никто не доебался, вот что странно. Может, он постарался…

Я прохожу в небольшой лесок, врубаю фонарик на телефоне, иду по знакомой тропинке. Вдруг передо мной вырастает трехэтажное кирпичное заброшенное здание. Да, это точно оно. Когда-то мы здесь частенько обитали. За десять лет нихера не изменилось, разве что округа обросла кустами и травой. Вхожу внутрь, в нос бьет запах сырости и затхлости. На полу валяются пустые бутылки, использованные гондоны и прочие неотъемлемые атрибуты романтичного вечера. Поднимаюсь на крышу, ветер обдувает лицо. Вижу на другом конце здания силуэт. Он сидит на краю свесив ноги, но смотрит на меня. По мере приближения я вижу, что он широко улыбается.

– Здравствуй, брат, – говорю я ему.