Read the book: «Моя жизнь. Лирические мемуары»

Моя жизнь

(исповедь автора, пожелавшего взглянуть с высот восьмого десятка на собственное детство, юность, и, кажущиеся ему чересполосными, – зрелые годы)

История любой человеческой жизни – история бесчисленных частных конфликтов и компромиссов – с государством, в котором живёшь, с противоположным полом, и с собственным эго. Снаружи каждую жизнь обрамляют даты прихода в этот мир, и даты ухода в небытие.

Изнутри жизнь индивида помечена периодом становления – и последующим, поэтапно-отчаянным завоеванием места под солнцем. Своего, а не отъёмом чужого. Меж двумя застывшими датами красуется тире, инициализирующее время и длину прожитой жизни. На сегодня – для зрелого большинства – числа дат своим началом уходят – в век двадцатый, серединой – в конец второго тысячелетия, и, почтенным возрастом – в первые лета третьего.

Мои даты – не исключение. Время, в котором живу, я нахожу великим, и определяю его – как эру торжества машин, суперсовершенных технологий, и как факт выхода нынешней цивилизации на пик своего расцвета.

И я благодарен небесам, однажды счёвшим нужным слить воедино хромосомы моих предков, и подарить мне жизнь, позволившую стать свидетелем масштабной событийности двух веков.

Глава первая

«Я мыслю, следовательно, существую».

Рене Декарт

Человек приходит в реальный мир спонтанно.

Для первенцев любого пола спонтанность появления на свет приближается к закономерности.

Пары, где есть он и она, соединяясь в браке и вне оного, по прихоти влеченья, или по воле случая, – просто удовлетворяют свои сексуальные потребности, не думая наперёд, что из этого выйдет, и выйдет ли что-либо вообще.

Немудрено, что образуя совместную ячейку – по любви ли, по расчёту, по благословению свыше, или по следованию традициям клана, – особи остаются в этой смычке… биологически чуждыми друг другу. Их родство, при любой из форм связи – в браке или сожительстве – справедливо именуется… семейным!

Кровное же родство возникает только – у детей, рождённых от истинных отцов и матерей, и полукровное – у детей от разных пап и мам.

Инстинкт единокровности столь силён, что дети, которых бросили родители сразу после их рождения, дети, выросшие в чужих, и весьма благополучных семьях, повзрослев, жаждут увидеть своих биологических пращуров, и, увидев, прощают им их родительские прегрешения, – родство по крови берёт своё.

И как бы ни велика была обида за предательство, благодарность – за однажды дарованную жизнь, путь даже сиротскую – подавляет чувство неприязни к своим, преступившим видовую заповедь, предкам.

К тому же, доброе здравие (что случается, и нередко), полученное чадом от слившихся когда-то в сексуальном экстазе биородителей, и унаследованные от них же (что тоже, надо признать, не редкость) вполне приличные гены, позволяют забыть о безнравственности – то ли совместного, то ли порознь совершённого эгоцентричными предками – «аморального» проступка.

Глава вторая

Почему мы – дети новой и новейшей России – не озабочены историями своих родов, и не желаем заглядывать вглубь своего генеалогического древа? В лучшем случае (чаще формально, и на словах), – почитаем отца и мать, кое-что знаем – об их отцах и матерях, и почти ничего – о пращурах. У большинства из нас родословное древо упирается корнями… в крепостное крестьянство.

И современный селянин, и его величество – рабочий класс, и «прослойка», именуемая народной интеллигенцией, – потомки тех жителей Российской империи, в чьих верёвочных жилах текла… далеко не голубая кровь. Эка невидаль! – в конце концов, если верить измышлениям сэра Чарлза Дарвина, – у всех у нас был общий, не слишком благообразный предок – обезьяна.

И вряд ли, даже у той ветви приматов, от которой будто бы и пошли особи, окрестившие себя «венценосцами» – стучала в жилах та самая… патрицианская голубая кровь.

Да, в эволюционное течение естественного отбора, на нашей, шестой части суши, однажды вмешалась революция, и её тяжёлый каток изуверски прошёлся по судьбам революционно упраздняемых сословий. Аристократическая верхушка, элитное дворянство, высшее офицерство, и прочая знать, – вся эта публика, как «чуждый» элемент, изводилась под корень: признанная «отжившей», и подозреваемая в «контре» – иерархическая знать попадала под жернова красного террора; горстка же сумевших выжить – бежала за кордон, справедливо страшась изведения своего племени на родине… вплоть до седьмого колена.

Мне, родившемуся в первой половине прошлого столетия, в семье, где у всех её членов были титулы: «из рабочих», либо: «из крестьян», – мне, получившему (к годам дожития) необходимый минимум житейских благ, грех сетовать на своё «неродовитое» происхождение. Как-никак, в те времена подобные «титулы» были в официальном почёте: страна всё ещё исповедовала «высший принцип», и именовалась диктатурой! – диктатурой классов, в сословную графу которых были вписаны именно эти «титулы».

Всё вышеизложенное позволило и мне, выходцу из такой же «серой», классово-почитаемой среды, обрести интеллектуальную профессию, и влиться в ряды «прослойки», именуемой (по наущению свыше) – Советской народной интеллигенцией.

Глава третья

Верховная власть той поры хоть и опиралась на пролетарскую массу, но при всей своей ортодоксальности, и приверженности постулатам марксизма, – всё же заглядывала (в стратегических задумках) чуть далее сует текущего момента.

Дело в том, что костяк, этой, присягнувшей на верность, пролетарской массы, был дремуч; и власть понимала, что одной лишь преданности идеям социализма, и готовности – умереть на баррикадах, мало для осуществления задуманного.

От масс, в эпоху индустриализации, требовались (по нужной, и довольно высокой планке) – грамотность и творческий профессионализм, чего, преданные делу революции массы, предложить не могли. Но вслух об этой ахиллесовой беде победившего пролетариата (тем паче – с высоких трибун), – «руководящая и направляющая» предпочитала не распространяться. Партийный такт блюлся, порой неуклюже и без должного чувства меры, – но блюлся неукоснительно. Особенно в таком щекотливом вопросе.

Социализм, с его технологичным базисом и умной надстройкой (таким он определялся властью в далёкой перспективе), ещё предстояло построить, а чтобы построить сие экономическое чудо, нужны были хорошие головы и умелые руки.

Власть, хоть и пестовала (по нисходящей) «классово зрелые» слои социума, но, проявляя полит-прозорливость, присматривалась и к более молодой поросли, – к сыновьям и дочерям стареющего пролетариата, предоставляя им – выходцам из рабоче-крестьянских семей, многочисленные образовательные привилегии. Дабы обеспечить низовой поросли (едва освоившей ликбез) конкурсный гандикап, власть намеренно опускала шлагбаум запрета… перед той порослью, чья социальная принадлежность вызывала у неё оскомину и классовую неприязнь. Особое содействие (и в этом тоже был резон) оказывалось членам новоиспечённого Союза молодёжи, и подклассу «сочувствующих». И, надо признать, подобная практика дала ожидаемые результаты: среда вчерашних «ликбезников», получившая (по отмашке свыше) доступ к широкому (на тот период) образованию, выдала-таки на-гора когорту грандов, чей след в отечественной (советской) истории – заметен и по сегодня.

Утверждать, что приглашая в храмы наук вчерашних малограмотных, но классово близких «высшему принципу» юнцов, власть надеялась получить… новых Ломоносовых и Менделеевых – было бы наивно; но что именно в те времена (у оставшегося без элиты государства) появились – и нужные инженеры, и нужные управленцы, и нужные гуманитарии – факт (при всех недомолвках) более чем неоспоримый.

Пришли таланты, не очень крупные, но надёжные и прагматичные. Что до Ломоносовых, – корифеи, а тем паче – уникумы, приходят (на мой взгляд) в наш мир вовсе не по зову попавших впросак властей, а лишь по зову самой жизни, – жизни, угодившей в нравственный, демографический, либо в ресурсный тупик.

Такой жизни (как, впрочем, и формации, испохабившей её), дабы не кануть в Лету, безусловно, и всегда спешно, требуются корреляторы; и они приходят – уникумы, корифеи, реформаторы.

Любая власть, даже если она до мозга костей – власть низов, в своих экономических начинаниях предпочитает иметь дело с крепким, хорошо образованным середняком: учителем, эскулапом, вездесущим (но думающим!) бюрократом, и кормильцем всего и вся – хитроумным крестьянином.

Худо-бедно, но управлять страной, держа массы на коротком поводке – можно. Можно, через кнут и волюнтаризм – править, полагая, что местечковая номенклатура в точности исполнит указующие директивы, и коммунизм, в ипостаси его первой фазы, будет построен. Но вот беда: образовательный ценз руководящей братии на местах – в те годы никогда не простирался далее партийных, комсомольских, либо профсоюзных курсов.

А с таким скарбом – да в калачный ряд?..

Отказаться от услуг убогой местечковой номенклатуры, освобождённой от любых обязанностей, кроме обязанности «взять под козырёк», – верховная власть, конечно, не могла. Но и полагаться во всём только на верноподданнические качества и классовую зрелость масс – было опасно. Власть понимала, что без мастеровитых профи, без наличия асов – на исполнительском уровне, и без хорошо обученной «прослойки» – на управленческом, – построить задуманное невозможно. А задумывался (согласно провозглашённой доктрине) социализм, – нечто, бродившее? доселе по Европе, и забредшее (дабы обрести плоть и лицо) в нашу многострадальную страну. Строя сие химеричное нечто! – (принудительно, второпях, и на авось), власть упражнялась в радикализме.

Отвергалась конкуренция. Вводилось соцсоревнование. Торжествовали два принципа, – справедливый:

«от каждого – по способностям, каждому – по труду», и – устрашающий: «кто не работает, тот не ест».

Вроде бы здраво: уравнительно и равноусреднённо. И отвечало духу коллективизма. Но – не грело, не влекло, не устрашало…

И труд был разным, и способности. К тому же, объявлялось, что стоимости у такого труда нет, а, посему – сия обязательная деятельность не может быть адекватно оплачена. За труд, именуемый общественным, полагалось… вознаграждение.

Насаждалась всеобщая занятость. Платили «прожиточные» гроши за сам приход на работу, за часы пребывания «при деле», хотя делом, как таковым, подобное времяпрепровождение, конечно же, (в силу своей ничтожности) – быть не могло.

Преследовалось тунеядство. Осуждались – дармовщинка и паразитизм. Высмеивалось постыдное иждивенчество. И, тем не менее, все вышеперечисленные пороки – существовали и продолжали плодиться.

Но ел вдоволь не тот, кто работал. А тот, кто работал, ел плохо, потому что делал плохой, никому ненужный продукт. Принципы оказались пропагандистским блефом. Страна катилась в экономическую пропасть.

Запахло гарью. Назревал бунт… Нужен был компромисс, и он был найден, и что-то? и в самом деле было построено; но соответствовало ли – это, построенное «что-то!» – задуманному?

Конечно, в мозги, тем паче – руководящие, не заглянешь. И всё же любопытно? – имея в активе всего лишь умение читать и писать, а, посему, в пассиве – весьма однобокое развитие, – верила ли сама, сидящая в партийных креслах руководящая братия, в химеру построения коммунизма в отдельно взятой стране; верила ли в утопию, в которой будет торжествовать великий принцип:

«От каждого – по способностям, каждому – по потребностям».

Возьму на себя смелость утверждать: верхушка – нет, но – средняя, мелкая, местечковая – пожалуй, да.

Или, всё же – за право фанфаронствовать, за тёплый клозет, и увесистый спецпаёк – делала вид, что верит?..

Ну да бог с ней, с номенклатурой (местечковой и средней руки), и с её умением делать вид, будто она верит в то, о чём болтает, пишет, и вещает. В самом деле, можно ли взаправду верить в утопию, пусть и спущенную сверху, но отдающую блефом, и явно рождённую незрелым, а, возможно, и больным воображением?

И разве можно всерьёз воспринимать сказку… про манну небесную, которую завтра будут распределять по потребности?

Ох уж, эти потребности! – знать бы, в каких объёмах мыслятся сии дармовые коврижки завтрашнему сибариту…

Народ, если он талантлив и энергичен, при любых раскладах – из ничего способен сотворить конфетку. Русский – тем паче!

Да, конфетка может выглядеть непривлекательно внешне, а то и вовсе быть завёрнутой в грязно-серый ширпотребовский фантик. Но если учесть – из чего и как она была сделана, простить невзрачность конфетке – потребитель (а я подразумеваю советского) будет просто обязан. Когда же конфетку перенесут на конвейер, и станут делать в количестве, достаточном для всех, – сетование на её невзрачность и китчевую эстетику, и вовсе покажется излишней привередливостью, филистерским брюзжанием, и интеллигентским моветоном…

Труд, наречённый свободным, труд якобы на самого себя, а не на кровососа-толстосума; труд на государство, именуемое диктатурой низов, труд в «коллективе», несмотря на его частую ненужность, второсортность, низкую производительность и пресловутую плановость, – всё же давал (глупо замалчивать очевидность) довольно неплохие количественные плоды.

Под рефрен: народ и партия едины! – возводились заводы; поднимались платины; производилась нужное количество энергии; что-то творила наука; земля рожала хлеб. Народ, который тогда ещё не величали электоратом, был накормлен, пусть не досыта, но продуктом своей земли, на которую (а не на транснационального лабазника, гораздого поставить в страну эрзац-суррогатные несъедобности), полагались (и полагаются по сей день!) «массы», – её, землю, и обустраивающие.

Надо признать, что народ, прозябающий в полунищете, и партия, зовущая «демос» в светлое завтра, – едиными никогда не были.

И всё, что делалось, что возводилось, сооружалось, придумывалось и внедрялось, – вовсе не было (как внушалось!) заслугой «руководящей и направляющей», а было (что ближе к истине) – следствием боевого энтузиазма нищего «демоса», поверившего в объявленную свободу, и жаждущего в короткий срок индустриально обустроить разорённое отечество.

Обустроили, – где-то коряво, где-то неуклюже, где-то декоративно. Разрушенный до основанья, новый мир был слеплен.

В отдельно взятой стране. Модернизированная (и возведённая с нуля) промышленность плавила металл, делала машины, турбины, суда, локомотивы, и (остаточно) – кое-какой житейский инвентарь. Коллективизированное село выдавало сносно-съедобную продукцию. Ковалось оружие, с которым можно было бы встретить возможного агрессора, и охладить (что определялось – как императив!) его горячую голову. Что-то распределялось, что-то объявлялось бесплатно-обязательным для всех. Цены на товары «жизненной?» необходимости держались на доступном уровне.

И было много чего ещё, о чём трубили, писали в газетах, слагали велеречиво-хвалебные стихи, и сочиняли трескуче-пафосные и идеологически-выдержанные новеллы и романы.

И было много всего прочего – внешне броского и социалистического, но дешёвого и одноразового…

И всё же – «великие» завоевания были!

Кто ж спорит – были. Да только зачем называть социализмом то, что (как провозглашалось!) построенной первой фазой коммунизма – никогда не было, и быть не могло?

Зачем, почти семьдесят лет, надо было стращать мир непременным приходом «призрака» на все широты земного шара, и вешать на пролетариат ярлык… могильщика «загнивающего» капитализма?

Зачем было, на потеху Западу, строй, в котором труженик, к концу (недолгой) жизни, имел пару штанов и шесть метров площади в коммуналке, – объявлять строем высшей справедливости, то бишь – социализмом с человеческим лицом?..

Карл Маркс, как бы мимоходом – заметил: если извлечь из капитализма его криминальную составляющую – частнособственническая формация рухнет в одночасье. При этом Маркс – ни словом не обмолвился, что на смену рухнувшему капитализму непременно придёт коммунизм, в котором (даже в лице его первой фазы) – преступной составляющей, конечно же, не будет.

Увы, оказалось – это не так. Криминал благоденствует при любой формации. Вот только при капитализме криминал (судя по сноровке) – пусть и неправедная – но движущая сила формации, при социализме же – всего лишь паразитирующая пиявка…

Глава четвёртая

К началу девяностых, большая часть аксакалов первой волны ушла в мир иной (возможно, не в лучший); меньшая, дряхлеющая, являла собой гвардию отставных персон «державного» значения. Их дети и внуки к тому времени вошли в осознанную зрелость. Мажоры девяностых (как нарекли бы их сегодня), поднаторев в фактуре – «подавать себя» – смотрелись сановитее своих отцов.

К годам первой зрелости они успели потолкаться в престижных (домашних и закордонных) альма-матер. Стало быть, дозревши, могли предъявить бумаги, подтверждающие их высокую (с «забугорным» лоском) – образованность. Немудрено, что «породистые» мажоры претендовали (и были пристроены – через кумовские, кастовые, и родственные связи) на освобождающиеся номенклатурные посты. И когда в воздухе запахло новой революцией, и был провозглашён (правда, невнятно) курс на строительство (но всё с тем же человеческим лицом!) – частно-государственного капитализма, начальствующая публика второй и третьей волны рассудила: да, заводы, фабрики, ЛЭПы и плотины, и прочая недвижимость – собственность всенародная. Но, коль скоро заводы (продолжали рассуждать мажоры) строились, а недвижимость создавалась – под руководящим началом их (крупных, и не очень) номенклатурных предков, стало быть (при смене формации), ничейная собственность (по праву?..) должна перейти в их руки. Да-да, в руки прямых (и косвенных, читай – незаконнорождённых) наследников своих отцов. Так мыслилось. Но чтобы прибрать «ничейное» богатство к рукам, следовало придумать право. А лучше закон, объясняющий право. Родилось слово «приватизация». Предполагалась передача госимущества (земель, и всего, что перемещалось, стояло, и росло на этих землях) – в коллективное, и даже в индивидуальное владение. Либо за плату, либо… за «просто так». Но кто в те годы мог сполна заплатить за «ничейное» госимущество?..

Никто. А, посему, вариант: «возьми за просто так» подавался, как едиственно-возможный. К тому же, даровщинка позволяла ловкачам, близко стоящим к рычагам «распила госимущества» – немедля (и беззатратно!) шагнуть в капитализм.

В тот самый – приватно-государственный, в котором – авуары и власть – были бы… единым целым.

В истинном капитализме подобные «ценности» – разделены!

Собственность становилась манящим и безвозмездно-лакомым куском; её можно было взять взаймы у государства, и, что особенно замечательно, – без каких-либо обязательств отдачи долга.

Ибо отныне собственность именовалась – частной!

И, как гласил состряпанный под неё закон, – неприкасаемой!

Новоиспечённые нувориши (большой и средней руки) оделись в деловой импорт. Смотрелись «державно», и по-заморски респектабельно. Их, доселе скудный, совковый лексикон пополнился «рыночными» словесами: менеджмент, залог, ажио, акционирование, моржа, офшор, бенефициар…

Делёж (а проще – раздача заводов, газет, пароходов) обогатил (раздел-то шёл промеж самих себя) последнюю волну партийно-профсоюзно-комсомольских вожаков, и породил новый класс люмпенов, потерявших, пусть якобы коллективную, пусть всеобщеничейную, но всё же, хоть как-то греющую душу – народную собственность…

Часть общества, – та, что в который раз осталась ни с чем, возмущённо заявила (и, наверное, обоснованно), что огромные госценности были сделаны руками!., их отцов и дедов, а не руками?.. партийно-профсоюзно-комсомольских вожаков, и что делёж этих огромных ценностей «промеж этих самых вожаков» – чудовищно несправедлив. И что свобода и демократия при пустом кармане, а, стало быть, и при пустом желудке, – вещи абстрактные и им непонятные; и что с ними делать, при отсутствии хлеба насущного, люмпены, оставшиеся ни с чем – не знают.

Но разнокалиберные «либералы», поочерёдно взбираясь на демократические трибуны, изрекали: «…случилось то, что случилось. Революция совершилась. И хорошо, что сверху, и почти бескровно. Глупо тосковать по прошлому, в котором свирепствовала уравниловка, и не было свободы. Что до разгосударствления народного богатства – оно завершено. Да, – не скрывая ухмылки, соглашались крезы, – были огрехи. Да, – нехотя признавали молодцеватые нувориши и набобы, – при разделе госсобственности кое-какие «прегрешения» и «перегибы» имели место. Но, простите, – на голубом глазу вопрошали дрожжевые капиталисты, – разве мы не блюли закон, по которому «делилось» и приватизировалось имущество страны?! Вопрос же – кем, и с какой целью закон был писан – некорректен и провокационен.

Разве не очевидно: закон спущен сверху! И он исполнен. Кем? – нами, реформаторами, или, если хотите – будущими строителями постсоциалистического капитализма»…

Действительность – как уклад, как зримую явь (назидательно разглагольствовали реформаторы), надо принимать такой, какой она есть, а не такой, какой хотелось, чтоб была. И надо всего лишь стараться – не быть в ней лишними. Какой прок в бунтарстве и бузотёрстве, если поезд давно ушёл, а ты не успел (или не пытался) вскочить на подножку даже его последнего вагона?..

Те, кого подобные доводы убеждали – смирялись; и, смирившись, приступали… к выживанию. С головой погружались в омут коммерции. Открывали собственное «дело»… в виде лотка у дороги. Прежний (сленговый) лексикон, выброшенных на обочину инженеров, врачей, учителей, актёров, пополнился словами: челнок, купи-продай, опт, розница, предпринимательство… (конечно же, с ласкающим слух эпитетом – индивидуальное!). Вертелись, изворачивались, хитрили, пускались во все тяжкие, теряли здоровье, разорялись, спивались, и умирали… не дотягивая до сорока пяти.

Те же, которые смиряться не хотели, уходили в криминал. Исповедуя лозунг: «грабь награбленное!», легионы «несогласных», не гнушаясь никакими средствами, приступили к переделу… (не по понятиям, как им казалось) поделённого имущества. «Рыночный» лексикон – мелкой шушеры, вымогателей, и просто бандитов – пополнился словами: рэкет, крыша, отжим, счётчик…

В короткий срок сформировалась «плеяда» авторитетов. Фигуры (титулованные, и не столь), как и нувориши, оделись в деловой импорт. Выглядели карикатурно. Импорт (даже настоящий) сидел на авторитетах, как на корове седло. Подводили – и вкус, и манеры. Но вот – лексикон авторитетов (чувствовалось расслоение) довольно скоро (и заметно) стал отличаться от лексикона шушеры и жаргона ближайших подручных. Авторитеты пополнили прежний «понятийный» сленг более цивилизованными словесами, и с важным видом (иногда не к месту и невпопад), произносили: рейдерство, недружественное поглощение, сферы влияния, офшор, легализация «средств», и вывоз «капитала»…

Всё возвращалось на круги своя. Видимо и впрямь, политические циклы (любого окраса и содержания) – развиваются по спирали.

И закон «отрицания отрицания» тоже подчинён правилу спирали, и на более высоком уровне вновь отрицает то, что однажды уже было отвергнуто.

Формации рождаются, живут, выходят на пик процветанья, но, исчерпав временную квоту, – отмирают. И как всегда их могильщиками становятся революции, – бархатные, кровавые и бескровные, цветные и чёрно-белые, начатые либо сверху, либо снизу.

Революции – во все времена преследующие только две цели: разрушить до основания, а то, что осталось – отнять и поделить…..Зачем столь долгий экскурс в наше (и моё) недавнее прошлое? Есть ли в моих суждениях самобытность осмысления времени, в котором жил? Я – рядовой обыватель, которому удалось «объять» – две трети ушедшего, и два десятка лет нового – веков.

Смею надеяться, что есть. Хотя бы в частностях. Скажем, в убеждённости, что большие состояния делаются из воздуха, а малые – из обмана ближнего. Что расслоение в любом сообществе – обязательно, поскольку люди – не усреднённая масса, а испокон разнятся… по таланту, физике, и способу мышления. Что революции, вводя уравниловку, загоняют расслоение в подполье, где закономерно и до предела обостряется противоречия, – неизбежно, рано или поздно, приводящие к бунту, или к тому, что, на марксистском языке, называют – сменой формации.

Отсюда и моё (возможно спорное утверждение), что история, и на очередном витке прогресса – повторяется (и будет повторяться), а жизнь (в любой её ипостаси), как и во все времена – в нас и вне нас – состоит (и будет состоять)… из зарождения, расцвета, и неизбежной смерти.

И что подобный алгоритм конца характерен не только для живых особей, но и для государства, утратившего (в силу эволюционного старения) свой – внутренний, стержневой иммунитет.

Пафосно? Витиевато? – Нисколько.

Я, пусть с трудом, и задыхаясь, – но добежал до середины восьмого десятка. Говорят, для жителей Европы – это не возраст.

Любопытно, для какой её части? Взглянув на географические параметры, в который раз убеждаюсь: я ведь тоже живу в Европе…

К несчастью, в той её части, где в двадцать седьмом году прошлого века люд едва дотягивал до сорока, а к середине столетия – с трудом добирался до шестидесяти.

Почему те, что – западнее, живут дольше? Есть ли в феномене «длинножительства» – их собственная заслуга? Став в позу, западные утверждают: «всё дело – в нашем образе жизни, в высоте нашей медицины, и в наших докторах, которые у нас таковыми являются, а не, как у вас – записаны в таковые».

Чего в этом пафосном спиче больше? – спеси, простой констатации данности, либо снисходительной поучительности… Не знаю. Возможно, всего – в равных долях. Сам же по себе – факт упрям, и его не замолчать: живут дольше! И даже, будучи побеждёнными – «утробоядно!» – живут лучше победителей…

В чём причина короткого века нас, живущих восточнее, – догадываюсь. Но развивать эту мысль не хочу. Слишком много вопросов, разрешить которые я не в силах. Слишком много… Почему в глобальных войнах – восточных всегда гибнет вдвое больше, чем западных? Почему большие победы даются нам только такой ценой? Ведь исстари нас учили исповедовать принцип: «не числом, а умением!»… И ещё десяток таких же непреодолимых – почему?