Read the book: «Первое число Смита»

 
Благодарности:

Главнейшему из Главных за поддержку,

Лучшему юристу страны за критику,

Самому отзывчивому психологу, не по званию, но по призванию, за участие.
 

 
«Не говори: не проживу без него» –
Я сделаю так, что проживёшь.
Сменится время года, ветки деревьев, некогда дававшие тень,
высохнут, терпение иссякнет, та любовь, что ты считал искренней,
покинет тебя, ты будешь в замешательстве.
Твой друг обернётся врагом, а враг вдруг станет другом –
вот таков этот странный мир.
Всё, что ты считал невозможным, осуществится…
«Не упаду» – скажешь и упадёшь,
«Не ошибусь» – и ошибёшься.
И самое странное в этом мире –
«Это конец» – скажешь,
и всё равно будешь жить…
Джалаладдин Руми

Самому любить лучше, чем быть любимым
Аристотель

Abusus optimi pessimus
Злоупотребление лучшим есть худшее злоупотребление
А. Шопенгауэр
 

СЕНТЯБРЬ

Москва. 11:45. Сентябрь, 02, Понедельник

Серая площадь.

Незнакомка отстукивала стальными каблуками по тусклому асфальту, оглушая тихий будничный полдень. Она быстро шла, а кто-то сказал бы: бежала. Прохожий, идущий навстречу, оценив скорость её передвижения, подумал: торопится. Но она всегда так ходила. Стремительно, нервно, дёргано. Как будто давно набрала обороты, а белые длинные ноги её, вторя спицам колёс проезжающих мимо авто, лишь превращали эту беспокойную энергию в движение. Случайный наблюдатель, оглянувшись, сравнил её с порывом летящего мимо холодного ветра, мчащегося по каким-то своим срочным, одному ему известным делам. Вот он стиснул незнакомца в объятиях, окутав ледяным туманом, вот заставил замереть на секунду, вздрогнуть, задержать дыхание, а мгновенье спустя расслабиться, согреться; поток, обогнув его, уже устремился прочь за своей хозяйкой, хлестнув по щёке прохладой волос.

Вынырнув из тени, мужчина пошёл дальше. К строениям из стекла и стали, гордо поднимающимся из бетонного плато маленькой площади, к которой он приближался неспешным шагом. Он шёл размеренно, спокойно, как будто медленно плавя напирающее на него пространство. Оно таяло перед ним, тягучее, сливочно-жёлтое, осенне-пряное, открывая виду две зеркальные серые узкие башни, устремившиеся своими сводами в кобальтовое небо. Его офис располагался в Южной башне, на последнем из тридцати трёх этажей. Башни: Южная и Северная, будто сёстры, навсегда сцеплённые генами, соединялись между собой стеклянной галерей, скрывая в себе переход из одной в другую.

«И я был когда-то другим, – вдруг подумал человек. – А теперь, запертый в своей башне, стал, как и она, только отражением». Он настоящий надежно скрылся за цинично обманчивой серебряной поталью. Незнакомец покидал сегодня Город на несколько дней. Он не думал, что будет скучать по этой Серой ветреной площади, по этим стеклянным близнецам-призракам, по своему силуэту, запечатлённому в них: застывшему, шлифованному, блестящему.

Он усмехнулся своим мыслям. Ему было скучно.

Москва. 18:04. Сентябрь, 09, Понедельник

Северная башня.

Она стояла перед панорамным окном своего кабинета в Северной башне на новом месте работы и обозревала открывшееся пространство. Она трудилась здесь вторую неделю и теперь ещё больше боялась высоты. Каждый раз, подходя к этой стеклянной прозрачной стене, не ближе, чем на расстояние вытянутой руки, она внутренне содрогалась.

Её удивило, что ей предложили занять такую большую комнату, несмотря на то, что она была лишь Заместителем. Главный заверила, что привыкла к своему старому кабинету, а здесь чувствует здесь неуютно и поэтому с удовольствием предоставит в её распоряжение эту одиночную оранжерею.

Она стояла и думала, что ей повезло. Что, несмотря на страх высоты, она ощущает себя в этом месте спокойно и умиротворенно.

Рабочий день подошёл к концу. Осеннее солнце уже прощалось с ней и с этим днём, играя последними, уже совсем не яркими бликами по зеркальной глади окон Южной башни. Расстояние между высотками было не больше семи метров, и она радовалась, что тот, или та, а может быть и те, чей кабинет был братом-близнецом её офиса в здании напротив, уже вторую неделю не давали о себе знать, и она не видела в их окне ни лиц, ни фигур, ни силуэтов. Она не то чтобы не любила людей, скорее побаивалась и не понимала.

Незнакомка вздрогнула, когда в дверь кабинета постучались, вырвав её из облака задумчивости.

Обернувшись, она увидела в открытом проёме молодого человека, лет восемнадцати, в серо-чёрном комбинезоне с логотипом компании, в которой она работала. Высокий и спортивный, с вихрем вьющихся каштановых волос, он улыбнулся и спросил:

– Вы – Зам?

– Да. – Получилось строже, чем она рассчитывала, но парень, похоже, не обратил внимания на её тон и продолжал всё также добродушно:

– Я привёз документы. – Он кивнул на пачку листов подмышкой. – Главный уже ушла, кабинет закрыт. Вы примете?

Зам молча протянула руку за бумагами. И, как будто вспомнив о вежливости, сказала:

– Проходите.

– Можно на «ты», – предложил молодой человек, вручая ей документы. – Меня зовут Яков. Я – главный фельдъегерь Северной башни.

Она отвлеклась от рассмотрения переданной ей корреспонденции и вскинула бровь, в изумлении посмотрев на него.

А Яков рассмеялся, проходя к окну:

– Курьер звучит не статусно.

– А я думала, что имперские замашки сейчас не в моде, – парировала она со смехом.

Зам любила такой юмор, застающий врасплох, обескураживающий каламбурами, с самоиронией и даже с сарказмом.

– И да, давай на «ты». Спасибо за контракты. Главный говорила, что давно ждёт оригиналы.

– Не стоит благодарности. Я просто делаю свою работу, – пафосно сообщил Яков, выпячивая грудь.

В ответ на шутку она хохотнула. И почудилось, что рой переливчатых струнных звуков выпорхнул на свободу из плена тишины. Зама всегда чрезвычайно преображала улыбка: оживляло веселье, наполняя ярким пигментом губы и щёки, она казалась моложе, глаза блестели и освещались каким-то непривычным для неё, тёплым, особенным внутренним светом.

Яков открыто любовался ей, с удовольствием наблюдая за происходящими с лицом молодой женщины переменами, а потом спросил:

– Не страшно тебе здесь работать?

– Ты об окнах? – уточнила Зам.

– И о них тоже. – Молодой человек вдруг запнулся, и, опустив глаза, поинтересовался тихо:

– Тебе разве не рассказали?

– О чём?

– Ну… – замялся он и стих.

Она пристальнее всмотрелась в его лицо, ожидая ответа.

– В прошлом году…В мае… Здесь умерла женщина. Она служила в нашей фирме. И её нашли здесь, в этом кабинете, – смущённо пробормотал Яков.

Зам замерла от этих слов. Мурашки побежали по её ногам, зародившись где-то под коленками: мелкие, пугливые, суетливые. Толкаясь и торопясь к её солнечному сплетению, как будто ища тепла и защиты они, глупенькие, сплочась, всем своим весом опустились на её грудь, сдавили, сжали, перекрыли доступ к кислороду.

Она медленно выдохнула, стараясь успокоиться, и спросила охрипшим голосом:

– Как?

– Мм… Я здесь ещё не работал тогда, но старожилы обмолвились, что компания только перебралась сюда, на высоту – этаж внезапно освободился. Отделы переезжали. А в этом кабинете должна была Главный сидеть. Генеральный распорядился сделать ремонт.

Он замолчал, будто вспоминая детали.

– В общем. Девушка эта была из бухгалтерии. В один из дней уборщица зашла сюда утром и увидела её. Тело у окна лежало. Мёртвое. Голова вся в крови. Убийство! – благоговейным шёпотом закончил курьер.

Зам оторопело уставилась на Якова.

– Нашли, кто это сделал? За что?

– Нет, не нашли. Те, с кем я общался, не знают, из-за чего это произошло. Давно это было…

– Ясно, – сказала Зам упавшим голосом.

Ей вдруг так сильно захотелось уйти отсюда, что, уже не думая о манерах, Зам быстро выпалила:

– Мне пора, Яков. Уверена, ещё увидимся.

Он обеспокоенно взглянул на неё:

– Ты в порядке?

Зам быстро кивнула.

– Да…, да, нормально. Я пойду.

– Услышал тебя. Извини, что напугал.

– Ничего. Это было несложно, – пробормотала она, снимая с вешалки плащ и хватая сумку.

Яков оглянулся на неё, выходя из комнаты:

– Я рад знакомству.

Зам ничего не ответила, провожая его взглядом. Она направилась в сторону лифта, спеша покинуть и этот кабинет и эту башню, торопилась и думала о том, почему она так испугалась, так напряглась от рассказа Якова. Не потому ли, что она родилась в мае. В месяце, когда убили эту девушку. Девушку, чьё имя она забыла спросить.

Зама звали Майя. Ей было тридцать семь.

Москва. 18:24. Сентябрь, 10, Вторник

Южная башня.

Он вернулся в город. В добровольно-будничное заточение Южной башни.

Эти здания, как и все остальные, обрамляющие Серую площадь, большей частью принадлежали ему. Он был мажоритарным акционером и одним из бенефициарных владельцев компаний, в чьей собственности находились эти активы. Кабинет его находился на тридцать третьём, высшем этаже. Он зашёл в него и, оставив дипломат на столе, сел в дорогое, обитое кожей коньячного цвета кресло, развернув его к окну. Солнце скрылось. Трудовой день уже закончился, и сотрудники его компании покинули офис. Он был этому рад. Хотя нет, «рад» слишком сильное слово для описания чувств того, кто просто хочет немного побыть в одиночестве после утомительной деловой поездки.

Он не был одиноким человеком. У него были партнёры по бизнесу, приятели, знакомые, друзья, семья. Когда кто-то, по незнанию, спрашивал его о семейном положении, он говорил что вдов. Не вдовец, не овдовел, а именно вдов, как другие говорят «холост» или «женат». Он так проникся своим вдовством, был так опустошён, так свирепо отрицал смерть жены в первые годы своего вынужденного одиночества, что это состояние стало неотъемлемой его чертой, его качеством, его частью. Как ребёнок становится частью родителя.

У него было двое взрослых детей. Сейчас он вспомнил о них, и вдруг, словно инстинктивно ощутив зов крови, повернулся к двери и увидел заходящего в кабинет сына. Яков. Второй из близнецов. «Следующий по пятам». Следующий за Евой, его дочерью – она была первой. Да, у его жены было отменное чувство юмора.

Он, улыбнувшись, быстро поднялся, развёл руки в стороны, и, предвкушая объятия, направился навстречу наследнику. Семейные рандеву стали теперь не такими частыми, как ему бы хотелось, поэтому каждое из них было для него особенным и запоминающимся. Эти свидания отгоняли на время преследующую его скуку, и она, скалясь и скуля, пятилась обратно в свою пустоту.

Бенефициара звали Герман. Ему было сорок три.

Москва. 12:34. Сентябрь, 11, Среда

Северная башня.

Зам подняла глаза от экрана ноутбука, потёрла утомлённые веки и повернулась в кресле к окну.

И вздрогнула. Майя не ожидала, что увидит там, в этой стеклянной шкатулке тридцать третьего этажа человека и сначала ей показалось, что ей показалось. Но нет, вот он, стоит – высокий, большой, какой-то чересчур… она не смогла сразу подобрать слово, правильный, что ли. Как будто только такой мужчина и мог быть там, за этим прозрачным барьером, словно ценный экспонат, выставленный на обозрение. Он замер в неподвижности, одетый в тёмный костюм и белую сорочку с расстёгнутым воротом, без галстука, расставив длинные ноги, засунув руки в карманы брюк. Чуть приподнятое лицо с прикрытыми глазами он подставил ласкам солнца, шафрановые лучи которого нежно обнимали его, окутывая медовой дымкой. Майя подумала, что перед ней очень привлекательный мужчина – статный и широкоплечий.

В то время, когда Южную башню весь день щедро заливало солнце, Северная прозябала в тени. И теперь Майя поняла, почему к таким людям, как хозяин этого офиса всегда будут тянуться светила, и даже само небо будет благоволить им. Свет к свету. Столп общества. Уверенный. Пресыщенный. Твёрдо стоящий на ногах, вне суеты и метаний.

А Зам всю жизнь маялась. Она постоянно была занята. Неизменно спешила. Бежала и торопилась. На работу. На тренировку. В магазин. В гости. Прибраться. Приготовить. Погладить. Постирать. Поспать. Пожить. Полюбить… Часы и минуты утекали сквозь её пальцы. Она не могла их ни остановить, ни удержать. Ей бесконечно их не хватало. Она всё время опаздывала. Везде. Не успевала. Она устала. Усталость была её непробиваемой оболочкой, её второй кожей, её тенью. Так было не всегда, но так было давно. Давным-давно, с тех пор, когда она полюбила, или думала, что полюбила. С тех пор, когда необдуманно отдала свою волю другим. Надолго, до прошлого года.

Тогда она услышала в записи лекцию психолога, в которой он отвечал на вопросы слушателей. Что-то задело Маю в его словах, и она, как утопающий, ухватилась за его фразу: «Вы можете жить по-другому». Она прослушала все его лекции, прочла все книги и статьи, которые смогла найти, она всё ждала, ждала, когда его обещание: «И тут вас отпустит» случится с ней. И её отпустило. Неожиданно, резко, и так же трагично и необратимо как внезапная смерть. Майя просто проснулась однажды утром и поняла, что «низы больше не хотят». И множество новых слов: «воля своя и другого», «сильная и слабая позиция», «субъективная и объективная значимость», «опоры», «ресурсы», «границы», «территории», «самоуважение», «чувство собственного достоинства», «локус», «фокус», «дефект», «иллюзии», «психологическое поле» и «тяга» сложились разом в единое целое, синтезировались с её реальностью. Это была её собственная внутренняя революция, страшная, беспощадная, безжалостная и неожиданная для окружающих.

«Многие же первые будут последними, и последние первыми». (Мф. 19:27–30). Так Зам осталась одна, и, завершая свой жизненный переворот, сменила и место жительства и работу.

Очнувшись от своих воспоминаний Майя, сфокусировав взгляд, увидела, что незнакомец из окна Южной башни смотрит на неё. Словно в оцепенении, она застыла под пристальным вниманием его глаз. Ей померещилось, что они синего цвета. Зам смутилась, обратила кресло обратно к столу и скрылась за мебельной спинкой. Прекратив это обоюдное изучение субъектов, она оградила их от неотвратимости изменения собственных состояний.

Москва. 12:40. Сентябрь, 13, Пятница

Южная башня.

Бенефициар стоял у окна кабинета с закрытыми глазами, добровольно отдав солнцу в распоряжение своё тело. Оно баюкало его тёплыми лучами. Герман убивал время. Его всегда было слишком много. Оно тянулось слишком долго и неторопливо, и так бесчувственно не отвечало его желаниям. А он желал быть занятым, подвижным, думающим, делающим, решающим. Бенефициару казалось, что он не смог бы быть счастливым через сотню-другую лет, когда искусственный интеллект полностью или почти полностью, заменит участие человека в труде, оставив только горстке людей право принимать стратегические решения. Что делать тогда таким как он? Отдыхать? Сколько? Месяц? Три? Год? А дальше? Чем упражнять свой разум? Чем заниматься днями напролёт? Чем тешить свое самолюбие? В чём добиваться успеха? Куда пригодиться? У него не было ответов на эти вопросы.

Герман рассматривал время с позиции «было» и «будет», но иногда, а последние несколько лет всё чаще и чаще, он начал застревать в третьей временной ипостаси, в «сейчас». И это настоящее протекало слишком туго, слишком неповоротливо, оно чересчур плавно переворачивало страницы необратимого мерила его существования, словно и не хотело последовательно сменять его состояния на этапах жизни, да и их самих, приводить к изменениям, к развитию. Герман, читая в детстве фантастику, мечтал о гипарксисе, о многомерных мирах, о мультивселенных. А сейчас, умехаясь, подумал, что рассуждает, как последний романтик двадцать первого века.

Он устало вздохнул и открыл глаза. Вернувшись в реальность, он заметил, что из Северной башни на него, вернее сквозь него, невидящим взглядом Навсикаи смотрит девушка. Она сидела в чёрном кожаном кресле, скрестив на груди руки, застывшая, словно восковая фигурка. Бенефициар положительно оценил её худое, угловатое лицо. В нём не было ничего примечательного, она была, что называется «обычной»: немного раскосые глаза, брови с приподнятыми вершинами, среднего размера губы, сжатые, будто с трудом удерживали во рту какую-то невысказанную мысль. Чётко очерченный подбородок был таким же острым, как и скулы, а овал лица формой напоминал продолговатую клубнику. Волосы отсвечивали запыленной медью, разделялись прямым пробором и прятались за спиной. Герман решил, что они, скорее всего длинные. Она выглядела не старше двадцати пяти лет.

Девушка была одета в тёмно-серый брючный костюм. В вырезе двубортного пиджака, похожего на военный китель, застёгнутого наглухо, виднелся воротник белой рубашки, также плотно закрытой до самой середины шеи.

Внезапно она, словно очнувшись, посмотрела ему в глаза. Эта осмысленность во взгляде воскресила её, все нервные окончания тела пришли в действие, запуская внутренний двигатель, и облик её стал казаться теперь каким-то чрезвычайно живым. Герману показалось, что глаза у девушки зелёные, когда она, последний раз сверкнув ими, развернулась и спряталась от него за равнодушным серебром стекла. А он, привычно увидел только собственное отражение. Как всегда.

Ему стало интересно. Этот кабинет пустовал больше года.

Услышав звук шагов, Бенефициар оглянулся и увидел спешащую к нему с документами и чашкой в руках Валеру. Она была его бизнес-ассистентом. Валера. Герман называл её именно так. Просто и по-мужски. Он не помнил, кто предложил, он или она, именовать её таким образом, но уже не представлял, что будет обращаться к ней как-то по-другому. Валера была не против, и ей удивительно шёл титул, произносимый в этой форме. Она была высокой, с низким грудным голосом, простоватыми, какими-то неуклюжими чертами лица и такими же манерами. Ассистент работала с ним много лет, и знала настолько хорошо, насколько это вообще было возможно.

– Ваш кофе, – сказала Валера, ставя перед ним на стол фарфоровую чашку.

Герман опустился в кресло и аккуратно дотронулся внешней стороной указательного пальца до белой глянцевой поверхности. «Кипяток» – отметил он про себя, а вслух произнёс с нажимом:

– Слишком горячий. Опять. – Герман взглянул на неё с упрёком.

– Ишьтыподишьты! – воскликнула Валера тоном матери, недовольной своим избалованным, но любимым сыном.

Бенефициар лишь усмехнулся в ответ. Он давно привык к её старорусским словечкам, они забавляли его. К чести Валеры, она всегда тонко чувствовала момент, когда их можно или нельзя употреблять. В присутствии гостей, посещавших кабинет, ассистент себе такого не позволяла.

– Типография изготовила приглашения. Проверьте. Всё ли устраивает? – сказала она, протягивая ему длинный бумажный конверт золотого цвета.

Герман взял его, положительно оценив плотность тиснёной бумаги, открыл и вынул белый лист, в котором золотым витиеватым шрифтом было напечатано:

 
Акционерное общество «Тальвегъ»,
свидетельствуя свое почтение, просит Вас
пожаловать на благотворительный аукцион и фуршет
по случаю сбора средств для фонда «Астрея».
Господ просим прибыть в строгих костюмах и смокингах,
дам – в вечерних платьях.
Аукцион состоится в Стеклянной галерее Серой площади
27 декабря
По адресу: Серая площадь, 1
Ожидаем Вашего прибытия с 17.30
Начало аукциона в 18.00
 

– Потрясающе. Я доволен, – одобрил он. – Разошли по списку, в сопроводительном письме добавь: мы ждём только руководящий состав компаний-партнёров и арендаторов.

Валера кивнула, и, направляясь к выходу, добавила:

– Совещание перенесли на тридцать минут, не все успевают. Начнется в тринадцать тридцать.

«Опять ждать» – подумал Бенефициар разочарованно.

Москва. 16:14. Сентябрь, 16, Понедельник

Северная башня.

– Ты должна пойти. Пойми меня правильно. – Бросила Главный, не глядя на Зама и вышла.

Майя кивнула ей вслед. Главный уведомила её, именно так, не попросила и не приказала, а просто уведомила, как о свершившейся где-то на небесах договорённости, не подлежащей изменению, что той предстоит посетить благотворительный аукцион, проводимый компанией, владеющей башнями и строениями Серой площади, вместе с Главным, Генеральным и его заместителями в конце декабря.

Майя, конечно, пойдёт на это мероприятие, перетерпит пару часов, и, возможно поймёт правильно то, что должна, по мнению Главного, понять. Хотя, если Зам плохо разбиралась даже в себе, что уж говорить о других людях? Что там у них в головах? Их невозможно было просчитать, вычислить, уравнять, вывести общий знаменатель, утвердить единые нормы и законы поведения, спрогнозировать реакции и эмоции, слова и поступки. Заму сложно давалось общение. В детстве ей внушили некоторые правила взаимодействия, но, в конце концов повзрослев, она уличила их в шаблонности, однобокости, необъективности и перестала им следовать, а новых пока не приняла, предпочитая просто вести себя учтиво.

Сейчас в людях она не видела чёткой конструкции «если – то», перед ней представали сплошные иллюзии, паралогизмы и исключения, и при этом, у каждого человека свои, да такие, что без знания вводных данных они казались непостижимыми. Это теперь приводило её в недоумение: как себя вести? Что может понравится? А что нет? Что, когда и как говорить? Как реагировать? Она-то всегда старалась держать себя в руках и была несколько отстранённой. Майя отчего-то всегда знала, что со всем справится и эмоционировать нет смысла. Эта мысль, как клеймо, была выжжена в её сознании. Неизвестно, откуда она произросла, эта мысль, но она всю жизнь сопровождала и защищала её, как верный пёс, преданность которого была много больше материнской. Мать называла её холодной. Возможно, она была права.

Зам подошла к окну. Её невольный соглядатай стоял у стеклянной стены своего кабинета и пил кофе. Она почему-то была уверена, что он пил именно кофе. Крепкий, масляный, терпкий, как и он сам.

«Если мы будем теперь часто видеться, нужно придумать, как приветствовать его, – решила она. – Это будет уместно». И, не дав себе опомниться и начать сомневаться, заметив, что мужчина смотрит на неё, она коротко ему кивнула. И тут же получила в ответ на своё приветствие лёгкий наклон головы, с зачёсанными назад, чуть вьющимися каштановыми волосами.

Москва. 15:14. Сентябрь, 18, Среда

Южная башня.

Просматривая договор, Герман сопоставлял его с отчётами юридического и финансового департаментов, оценивая возможные риски и величину доходности, в случае его удачного завершения. С предполагаемым партнёром он раньше не сотрудничал, компания вышла на рынок недавно и ещё не обросла ни отзывами, ни репутацией. Обратив внимание на реквизиты подписанта со стороны исполнителя, Бенефициар удивился: Новиков П.М.

Девушку, с которой он, до недавнего времени, состоял в отношениях, звали Марианной Новиковой. Родственники? Нужно уточнить. Он сделал себе пометку. Встречаться с бывшей любовницей Герману совершенно не хотелось. Он вздохнул с облегчением после их расставания: её было слишком много, вернее, в ней было слишком много. Много пустоты и обезличенной занятости. Это был интеллектуальный и духовный мезальянс. Ему очень скоро стало не о чем с ней разговаривать, а слушать её было неинтересно. Социальные сети, салоны, шопинг, бренды, тренды, коучи всего и вся, ретриты, гуру, практики, марафоны, мемы – таким был калейдоскоп её жизни. Красочным, зажигательным, но не воспламеняющим; тлеющим, но не горящим. Хотя в постели она была хороша. Хорошего понемножку, так говорят?

Марианна внешне спокойно восприняла его сообщение о желании разорвать их связь, однако искренне не понимала, почему он хочет это сделать? Она была полностью, абсолютно уверена в себе и своей привлекательности. И в этом была вполне естественна: эта детская наивность, такая бесхитростная, такая органически прямодушная, такая непоколебимая в своей правоте взывала к Герману только с одним вопросом: как можно хотеть расстаться с ней? С НЕЙ?! Эта монета открылась ему другой стороной: укоренившейся зашоренностью, эгоцентричной сфокусированностью на себе и своих желаниях, что в некотором смысле позабавило его силой этой веры в себя, но и испугало отрицанием всего отличного от неё. Марианна была младше его на четырнадцать лет. Это объясняло различие их мировоззрений, кругозора, слоёв их миров, накопленного опыта, иногда совершенно, как он думал, для неё неприемлемого. Контуры их, заполненные красками разного года выпуска, в его случае, видимо уже изрядно поблёкшими, оказались совершенно несовместимыми. Герман считал это очевидным, однако, услышав непонимание в словах Марианны, решил, что объяснять всё это он не будет. Она не осмыслит. Пусть её.

Закончив чтение контракта и отчётов, черкнув несколько замечаний, Герман бросил взгляд в окно. Безымянная незнакомка стояла на посту. Она пила, судя по цвету напитка, чай из прозрачной кружки, обнимая её двумя руками, словно пытаясь согреться. Девушка опять была, он не мог придумать иного слова для сравнения, «упакована» в строгий костюм и рубашку, и только волосы, не подчинившись, свободно расстелились по плечам. Ему стало приятно теперь приветствовать её по утрам. «Расспрошу Якова, о том, как её зовут, – пообещал себе он, – сын всё знает».

Москва. 14:33. Сентябрь, 20, Пятница

Северная башня.

Фыркнув в ответ на её: «Благодарю, что принёс отчеты, Главный просила срочно прочитать», Яков недоумённо воскликнул:

– Сплошные числа, что тут можно прочитать?!

«Sapienti sat»¹ – с улыбкой подумала Майя, но вслух произносить не стала, испугавшись, что курьер не поймет эту шутку на латыни.

Числа… Числа были её стихией. Стройные ряды их, связанные количественными артериями, всегда её успокаивали, она чувствовала себя среди них как дома. Зам считывала с них всё, что они пытались ей показать и всё, что старались стыдливо спрятать, мучаясь несостыковками, краснея и пыхтя при этом. Цифры были живыми для неё: двойка – простушкой; тройка – плутовкой; четвёрку она считала одиозной и мистической; пятёрку самодовольной отличницей; шестёрку хитрой обманщицей; семёрку грешницей; восьмёрку не любила за вычурность; девятка была её фавориткой. Но больше всех она уважала единицу. За её простоту и строгость. За её сложность и нежность. За её индивидуальность. За её цифровую царственность. За многозначность и единение. За то, что она невидимо присутствовала в любом числе, внутренне, скрытно, но всегда там была.

В прошлом году Майя читала про его безусловные формы бытия Канта: пространство и время. Она добавила бы к этому списку ещё и единицу. Как априорный признак существования: вещь существует, если её можно посчитать. И тут же усмехалась про себя: «Экая я выдумщица!»

После ухода Якова, Зам углубилась в анализ данных, оформляя выводы и результаты своих изысканий в виде пояснительной записки. Увлекшись чтением, она не сразу заметила, что экран ноутбука погас. Понажимав на все кнопки, которые, по её мнению, должны были помочь в его реанимации, она решила, что всё-таки помощи «знающих людей» не избежать, и, вздохнув, набрала номер секретаря. Девушка-делопроизводитель, выслушав просьбу, обещала Майе как можно скорее прислать специалиста. Оставалось только ждать. Это она умела.

Появившийся вскоре системный администратор осмотрел ноутбук, так же, как и Зам, потыкал кнопки и, объявив Майе диагноз: «Умер, но мы попробуем оживить», забрал компьютер с собой, обещав прислать другой на замену.

«Техника любит меня, но как друга» – разочарованно заключила она.

Решив размяться, Зам прошлась по кабинету, сделала наклоны шеи вперёд и назад, влево и вправо, и всё-таки подошла к манившему её окну. Мужчина в Южной башне сидел спиной к ней и что-то печатал на клавиатуре ноутбука. Ритуал приветствия на сегодня был завершён, с незнакомцем они обменялись вежливыми наклонами головы утром, и эта странная традиция почему-то вызывала в ней улыбку. Майе теперь стало интересно, как зовут этого безымянного. «Выясню у Якова, – решила Зам.– Он всё знает».

Москва. 18:43. Сентябрь, 23, Понедельник

Южная башня.

Герман смотрел в окно. Сегодня был хороший день, плодотворный, быстрый, интересный, сегодня он не скучал. Бенефициар любил ощущение небольшой усталости и удовлетворённости после таких рабочих дней. Он потягивал односолодовый виски из стакана «олд фэшн» сидя в кресле, и ждал сына.

Яков жил отдельно. Летом, во время каникул, у них с близнецом состоялся разговор о том, в котором Яков объявил, что хочет стать самостоятельным и попробовать пожить один, планирует устроиться на работу и обеспечивать себя, хотя бы частично, сам. Герман удивился такому предложению, но спорить не стал, и даже был горд тем, что сыну пришло такое в голову, в его-то возрасте. Он снял ему недорогую однокомнатную квартиру в спальном районе, недалеко от университета и устроил курьером в компанию, с владельцем которой состоял в приятельских отношениях. Сын существовал так второй месяц и, по его словам, был доволен своей независимостью. Бенефициар вспоминал себя в его годы и прекрасно понимал своего ребёнка. Он тоже хотел быть свободным, взрослым, автономным.

Нарушая тишину сумеречного кабинета, в офис, шумно распахнув дверь, ворвался Яков. Кудри подпрыгивали на его голове, пружиня вместе с походкой.

– Привет, родитель! – приветствовал с улыбкой он.

– Привет, – ответил Герман, протягивая ему руку для пожатия.

Они устроились в креслах у дубового письменного стола, и разговорились, обмениваясь последними новостями. Рассказывал в основном Яков, смеша отца историями про учёбу и работу, про нелепые попытки погладить рубашку, оплатить счета за коммунальные услуги и про свои первые шаги в кулинарии, про сожжённые, пересоленные и переваренные блюда. Герман предложил близнецу поужинать в ресторане, но тот отказался, сославшись на запланированную встречу с друзьями.

– Хорошего вечера! – напутствовал Бенефициар Якова на прощание.

– И тебе, долго не сиди здесь, – ответил тот, закидывая рюкзак на плечо.

– Не буду, поеду скоро. Да, хотел спросить тебя, – Герман кивком головы указал на своё окно. – У меня теперь соседка появилась. Кто она? Это же офис твоей компании?

Яков ухмыльнулся:

– Только заметил? Внимательный ты мой! Она три недели у нас работает.

– Да я давно заметил! Всё забывал узнать у тебя. Как её имя?

– Майя её зовут. Заместитель главного бухгалтера. Тридцать семь лет. Из Москвы.

– Рост, вес, цвет глаз? – уточнил тоном следователя, ведущего допрос, Герман.

Сын заливисто расхохотался:

– Знаю только, что она не замужем.

– Потрясающе. Только вот последняя информация мне ни к чему. – Хмыкнул хозяин кабинета. – Вы с ней общаетесь? Как она тебе?

– По работе – да, иногда на нашей кухне парой слов о жизни перекинемся, когда она за чаем заходит. Она как шпион – лишнего слова не вытянешь. Но с юмором, понимает всё, – ответил Яков, взглянув на часы. – Пора, пап.