Read the book: «Былое сквозь думы. Книга 1», page 17
– Тогда я женюсь на тебе, – наседал я, понимая, что война только начинается.
– Остаться вдовой я тоже не согласна, – хоронила меня Аньес, и переговоры заходили в тупик.
Главное, что удручало и задевало моё самолюбие, так это невозможность использования силового давления. Девушка отлично понимала ситуацию, поэтому, допуская меня до своих открытых границ приличия, без труда сохраняла при этом суверенитет и целостность. А из меня агрессор, как из монаха акушер.
– Милая моя Аньес, – временами взывал я к состраданию, – неужели я уеду на фронт где, возможно, сложу голову, так и оставив тебя просто сестрой?
– Более чем сестрой, – заявила она однажды. – Через пару дней я уже смогу не oпасаться последствий от крайне интимной встречи с тобой.
Что она там придумала, я допытываться не стал, ведь и в жизни женщины есть место подвигу, но на всякий случай прогулки прекратил, экономя силы для светлого будущего.
Будущее наступило через три дня. Аньес утром шепнула мне, что день обещает быть погожим, а вечером мы отправимся на прогулку под сень мимоз и баобабов. Я понял намёк и обрадовался этому известию, как ребёнок полной банке варенья, а поэтому стал суетливо говорлив и целый день вселял надежду в косоглазого соседа рассказами о целебной силе подзорных труб.
Грянул долгожданный вечер, упали росы на маис, а я с куском парусины подмышкой, поволок француженку под приглянувшийся мне баньян.
– Не торопись, милый, – лепетала милосердная сестра, поддерживая меня под локоток, – у нас впереди ещё пара ночей.
– Не сбивай с настроя, – горячился я, ловко орудуя костылём по бездорожью.
Расслабляться мне было нельзя, ведь я ещё не знал, как поведёт себя мой организм в нужную минуту после всех ужасов рабства и лихолетья войны. Одно дело – при постоянном и тесном общении с утварью повседневного обихода, и совсем другое – при редком пользовании предметом знойной роскоши. Поэтому хотелось поскорее проверить себя в работе, а при стойком положительном результате можно будет и не спеша закреплять успех.
Едва мы забрались в древесные кущи, и Аньес подготовила ложе, я немедленно отбросил костыль и рухнул на парусину, сдирая с себя прикипевшую одежду. Мой яростный задор как бы передался девушке, поэтому она не стала утомлять нас предварительным любовным разговором, а умело плюхнулась рядом, задрав юбки до желанного предела. В неверном мерцании звёзд её длинные мраморные ноги, вольно разбежавшиеся по подстилке, блистали ярче алмазных россыпей, и мой гренадёр, с утра готовый к штыковой атаке, рванулся своей гордой головой в поднебесье, словно безжалостные времена тягостного застоя его и не коснулись. Не доверяя затуманенным глазам, я собственноручно убедился в надёжности своего рудиментарного в условиях войны органа, а уж затем, оголтелым хищником набросился на девушку, в горячке брякнувшись неполноценной ногой с размаха о грунт. И тот же час звёзды с небес осыпались на землю, запрыгав в глазах вперемежку со слезой. Ранение больно дало о себе знать и перешло в контузию головы.
Аньес подолом смахнула с моих глаз невольную мужскую слабость и бережно перевернула на спину, соболезнующе заметив при этом:
– Не торопись, дурачок, отдохни, и всё у нас получится.
Я покорился и, не приходя в полную ясность сознания, попытался успокоиться, пересчитывая звёзды и надеясь, что первая неудача не сломит меня до позорной импотенции. Но надежды не спешили оправдываться, и тогда опытная сестра, проявляя милосердие, взяла мою инициативу в свои умелые руки. Перебирая нежными пальчиками вдоль моего крупнокалиберного ствола и, наконец, добравшись до его дульного среза, она заметила с лёгкой грустью:
– Вот чего так не достаёт моему Сержу. А ты, дорогой, у нас во Франции всегда нашёл бы постоянную работу.
Слова француженки приятно щекотали моё самолюбие, а руки тело, поэтому мой верный боец вскоре полностью воскрес и воспламенился, хотя и без прежнего первобытного азарта.
– Лежи, я сама, – войдя в моё положение, приказала Аньес и воссияла надо мной, заслоняя звёздное небо, а я покорно замер меж её мерцающими ногами, готовясь отдаться как последняя стерва.
Когда Аньес опустилась на меня, и я понял, что она промахнулась, было уже поздно. Мои губы и часть носа были нагло захвачены прицельно разверстой пастью мохнатого зверя подруги. От такой неслыханной близости я сбился с дыхания и попытался подать голос протеста, но язык, упёршись в некую особенность женской плоти, лишь скользил по влажной и невкусной сердцевине причинного места девушки, не издавая членораздельного звука.
Чувствуя мою подневольную активность, но не вдаваясь в подробности установившихся между нами сношений, прыткая мадемуазель заелозила по моему не ко времени обритому лицу, устраиваясь поудобнее, от чего мои собственные губы расползлись нечаянной улыбкой вкривь и вкось, не позволяя языку укрыться за ними. Мне ещё крайне повезло, что нос успел выскользнуть из липкого провала женского вместилища и смог дышать в полноздри, не допустив тем самым полной моей асфиксии. Аньес топтала мою рожу в своих содомских интересах несколько долгих минут, пока не поняла свою грубую ошибку. Пугливо вскрикнув над моей головой, она наконец-то пересела на своё законное место на мне, томно вымолвив:
– Ах, я словно побывала во Франции!
Мой гордый башибузук, недоумённо качавший головой во тьме всё это смутное время, наконец-то радостно вперся в знакомые по прежним схваткам внутренние покои дамы и начал буйно проявлять свои недюжинные способности к дворцовым переворотам женских основ самовластия. Аньес и сама веселилась во всю прекрасную длину моей направляющей штанги, подпрыгивая на мне, словно при скачках по ухабам. И я не смог остаться полностью безучастным. В свой звёздный час, презрев и забыв опасности, я вскинулся навстречу наезднице, оттолкнувшись ногами от края земли, и немедленно был наказан пронзительным ожогом боли. Моя хворая нога не только забавно вывернулась ещё одним коленом, но и полностью выключила хозяина из дальнейших состязаний.
Под утро усилиями медсестры я обрёл способность мыслить и двигаться. Виновница моих злоключений была заботливо перебинтована и уже приобрела сносный вид человеческой конечности, хотя и саднила.
– Пойдём, Дик, я доведу тебя до палатки, – сказала служанка милосердия, с жалостью разглядывая меня.
Я молча кивнул и, встав при помощи Аньес на свои жалкие обломки, устало опёрся о костыль, как зверобой у разгромленного ирокезами бивуака. Француженка нагнулась в шаге от меня и стала скатывать парусину, позволив моему утомлённому взору свободно скользить по туго выпирающим под юбкой двум сочным полушариям, так усердно топтавшим мою грудь в эту ночь. Их игриво-наглый вид вывел меня из снизошедшего равновесия плоти, и я, ещё голый, как неприкрытая плешь, и озлобленный, словно оторванный от соски младенец, сделал необдуманный шаг вперёд, надумав из последних сил зарядить некровную сестрицу с казённой части не вовремя подвернувшимся под руку уже боеготовым патроном. Аньес, почувствовав на расстоянии пробудившегося во мне самца, замерла в трепетном ожидании желанной расправы. Пока я заворачивал ей на спину юбки, мой телесный болван, поднявшийся в полный рост на приливной волне ярости, без всякой разведки, словно дамасский клинок вошёл в подготовленные ножны дамы. Справедливость восторжествовала.
Балансируя на одной ноге и опираясь на костыль, постоянно рискуя потерять равновесие, как жонглёр на проволоке, я всё-таки довёл дело до победного конца и вознаградил себя за все терзания плоти.
Но лучше бы не награждал и не делал того рокового шага в сторону натянувшейся юбки Аньес. С последним накатным движением на согбенную мадемуазель, когда волна мышечного раскрепощения прокатилась с головы до пят, моя опорная нога подвернулась, не выдержав нагрузки, и я упал. Правда, относительно удачно, то есть не на искорёженную ногу, а лишь расплющил о костыль свои невинные грузила. Но не разбив яиц, яичницы не приготовишь, хотя доктору и прибавилось впоследствии масса забот с моим омлетом. Всё же наш добрейший хирург возвратил мне утраченные было функции, доказав, что медицина всесильна над людьми, хотя до той лишь поры, пока рядом с человеком не зашуршит дамская юбка. А уж перед женской чумой всякая медицина бессильна, как грешник перед соблазном.
После той злопамятной ночи я прекратил близкие сношения с Аньес Ка, и скоро чувства наши охладели, хотя она и пыталась за мной приударить воспоминаниями и соболезнованиями. Я был твёрд, как замшелая скала, несмотря на то, что писклявость в голосе стала пропадать.
* * *
Провалявшись сверх нормы более месяца, я всё же смог встать твердо на ноги, сдвинув пятки вместе, и готовился со дня на день покинуть полевой госпиталь, унося в сердце благодарность к медперсоналу и зарубцевавшуюся память об Аньес.
Ранним солнечным утром я радостно простился с доктором Простом, небрежно кивнул медсестре и твёрдым солдатским шагом вышел из палатки. Но не успел я сделать и четверти мили в сторону фронта, как был сдавлен медвежьей хваткой, напавшего сзади человека. Видимо, я поправился не вовремя и меня просто брали в плен. В госпиталях солдат быстро отвыкает от повседневной опасности и становится лёгкой добычей любого лазутчика.
– Дик, старый бродяга, как же я рад вновь обнять тебя, – раздался у меня над ухом полузабытый голос.
Снимавшие меня клещи ослабли, я резко повернулся и не поверил своим глазам. Передо мной стоял и улыбался во все тридцать два зуба Дени Торнадо.
– Дени, какими судьбами? – заорал я и кинулся к нему на шею.
– Твои парни навели на след.
– Дружище, и ты с нами? Ты тоже против англичан?
– Не за них же! Я в добровольческой армии генерала Кронье, что сражается под Кимберли.
– Рассказывай, Дени, рассказывай, – заторопил я. – Как ты жил всё это время? Как дела на фронтах?
– Не всё сразу, Дик. Пойдём хотя бы под то дерево и поговорим там в спокойной обстановке, – предложил старый друг, увлекая меня под приглянувшееся дерево.
– Только не туда, – со стоном вырвалось у меня, когда я понял, что Дени приглашает меня к знакомому месту моей ночной трагедии. – Лучше расположимся в тени под мимозами, – и я указал в противоположную от баньяна сторону.
– Тебе виднее, Дик. Я у тебя в гостях, – тут же согласился Торнадо.
Когда мы вольно расположились под одинокой мимозой, Дени вывалил из походного мешка грубую солдатскую закуску, почти забытую мною, и целую флягу сливовой водки муцуки.
– Вот это дело, – одобрил я, – надоела бульонная диета.
– Знал, к кому шёл, – улыбнулся верный друг, откупоривая ёмкость. – Дик, давай первым расскажи о своих приключениях. Мне не терпится услышать правду, а то твой капрал Поль нагородил мне такого, что я сначала очень долго смеялся, пока не понял, что лишь про любимого командира можно сложить столь нелепые предания.
– Сразу и предания, – немного обиделся я, разливая муцуки по кружкам. – Всё тебе расскажу, дай срок, но сначала объясни, как ты познакомился с моими орлами?
– Очень просто. Дней пять назад я со своей сотней разведчиков делал рейд по тылам англичан и отбил у них захваченный бурский обоз с фуражом, чёрт знает как попавший за линию фронта. А вместе с фуражом ко мне попал и твой отряд во главе с Поттером.
– Поль всегда был слабоват в ориентировании на незнакомой местности, – заступился я за помощника.
– Зато силён в упрямстве, – заметил Дени. – Лишь под угрозой трибунала мне удалось убедить его следовать за мной.
– Настоящий командир должен быть верен принципам единоначалия и не спешить под чужие знамёна, – не удержался я от справедливого замечания.
– Вот я ему и показал чужие знамена, разжаловав в рядовые стрелки, а всех твоих бездельников включил в свой отряд и привёл под Кимберли, где пытаюсь из обозников сделать разведчиков.
– Без меня – это пустая трата времени, – буркнул я.
– Вот и примчался за тобой, чтобы пригласить на настоящую мужскую работу. Близится генеральное сражение, и сейчас каждая сабля на счету.
– Я готов в дело, Дени, не сойти мне с этого места, хоть сейчас.
– Это подождёт. Сейчас выпьем за встречу, и ты, наконец, расскажешь о своих подвигах, – ответил тот.
Когда мы выпили по третьей, меня уже несло, как норовистую кобылу со шлеёй под хвостом. Дени слушал, затаив дыхание, часто хватался за флягу и, зная меня достаточно хорошо, не пытался остановить или вслух усомниться в достоверности рассказа, тем более что я был при оружии. Порой он громко выражал восхищение радостным смехом и просил повторить наиболее складные места повествования. Он явно завидовал, ведь и половины из услышанного ему хватило бы не на одну исландскую сагу.
– Досталось тебе, как мухе, увязнувшей в сладкой патоке росянки, Дик. И угораздило же тебя вляпаться одновременно в несколько неприятностей, – воскликнул друг, когда я, наконец, успокоился. – Но как же хорошо, что ты не изменился. Мне так не доставало тебя в этом грустном мире, – он добро улыбнулся и спросил: – Так ты действительно сейчас богат?
– Гол как церковная мышь в ризнице. Все алмазы Олд-де-Бирса ушли на содержание истребительного отряда. Даже камни Себитуане остались у Хромого Джошуа. Да и вождь макололо, не понимая ценности алмазов, наградил меня, по его мнению, более достойным подарком – татуировкой во всю грудь, и я теперь один из великих вождей Африки, – и я небрежно, горько усмехаясь, расстегнул рубаху на груди.
К моему изумлению, Дени не стал зубоскалить по поводу моего разрисованного тела, а принялся внимательно разглядывать творение туземцев. Я уже начал стесняться столь пристального внимания друга, когда он вдруг удивлённо воскликнул:
– Дик, а ведь тебя теперь с трепетом и почтением встретит почти любое племя юга Африки, – и добавил почти про себя: – Странно, но такие отличия даром не даются.
Я пропустил замечание мимо ушей, так как финансовый вопрос меня в настоящее время, как впрочем и всегда, занимал более.
– Дени, – обратился я к товарищу, – извини, но сейчас я никак не смогу вернуть тебе свой долг. Подожди до нашей обшей победы.
– Дик, – вскричал он, – ни о каком долге не может быть и речи! Если это тебя волнует, то считай, что ты всё возвратил сполна слоновой костью.
Такое решение вопроса чести меня вполне устраивало, поэтому, уже не отвлекаемый собственным рассказом, я основательно перекусил и подступился с расспросами к другу:
– Дени, а где наш славный капитан Боб Слей?
– Не знаю, Дик. Мы расстались с ним в Натале после продажи бивней. Я возвратился в Дурбан, а он поспешил в Кейптаун, чтобы оттуда отправиться к родным берегам Альбиона. Денег мы выручили не так много. Ведь тогда, в Калахари, бесцельно проискав тебя десяток дней, мы так и не смогли наладить дальнейшую охоту. Наши быки пали от мухи цеце, бушмены, напуганные вашим внезапный исчезновением, отказались работать на нас, к тому же близился сезон дождей, а поэтому нам пришлось повернуть назад, едва выторговав у туземцев одноосную повозку. Да и на поспешный отъезд капитана из Наталя напрямую повлияла твоя необъяснимая, но предполагаемая гибель. Он стал настороженно относиться к неграм, избегать встречи с хищниками и всечасно поминал бога и спокойную государственную службу. При расставании я почти насильно вручил ему все наши деньги и не стал удерживать от решения поскорее покинуть Африку. Думаю, что и ты поступил бы так же.
– Без всякого сомнения, друг! – откликнулся я и констатировал: – Значит, Боб не прижился на этой земле. Давай выпьем за его здоровье и процветание на родных островах.
Мы опрокинули по очередной кружке, и я, не перебивая, дослушал рассказ о том, как Дени благополучно добрался до своего дома, где занялся хозяйством и спортивной охотой на антилоп гну. И лишь когда англичане начали теснить буров из Оранжевой республики, в Дени проснулся дух противоречия.
– Меня вывели из себя наглость и ненасытность англичан, – возмущённо сказал он. – Я и так по известным причинам не питал к ним симпатии, но после развязывания томми войны против мирных буров, я примчался в Преторию и встал под знамена президента Крюгера.
– И правильно сделал, – поддержал я. – Мы ещё расплатимся с британцами за Индию, Цейлон и Мадагаскар. Выпьем же за Трансвааль и Крюгера!
Мы поднялись и, поддерживая друг друга, истово осушили кружки, а когда удачно и мимо стола приземлились, я авторитетно заявил:
– Мы обязательно победим, дружище, раз сумели найтись в такой огромной и чёрной стране.
– Я в этом и не сомневаюсь, – обнадёжил друг. – И знаешь почему?
Я не знал, поэтому скромно отмолчался.
– А потому, – стал разъяснять Дени, – что с нами бог и его матерь, а также лучшие солдаты и командиры, слетевшиеся в Африку со всех концов земли. Например коммандо, куда входит моя сотня, находится под началом великого тактика и стратега, свободолюбивого отца угнетённых великого Капказ-батоно.
– Это – американец, – сразу догадался я.
– Вовсе нет, – разочаровал меня друг. – Этот титан – настоящий горный орлан с отрогов гор, что на задворках Европы.
– И в такой глуши живут разумные люди?
– Встречаются, хотя и не часто.
–А он не потомок Моисея? Ведь где-то в тех краях в своё время швартовался ковчег незабвенного Ноя.
– Нет! – подумав, отверг мои опасения Дени. – Обличьем не сподобился. А в настоящее время этот патриот тотальной демократии руководит участком обороны под Кимберли и уже хорошо зарекомендовал себя, экспроприировав золотой запас английского эшелона в ущелье Ван-Реннен и взяв кассу неприятеля в банке Бетлехема. Акции были проведены столь искусно, что и до сих пор никто не может догадаться, куда исчезли ценности британцев. Да что говорить без толку. Его уважает сам генерал Кронье, и ты сам скоро увидишь своего нового командира.
На этом мы закончили разговоры о моей будущей военной карьере, а так как фляга ещё не показала дна, вновь углубились в воспоминания, веселясь как пара круглых дураков, нашедших расписную торбу.
– Так куда, ты говоришь, скрылся я в Калахари? – в который раз спрашивал я.
– Мы решили, что не скрылся, а накрылся полноценно предметом твоей давнишней страсти, – смеялся Дени, – прочным, как после штопки знакомыми тебе рукодельницами из Таба-Нгу.
И мы безудержно хохотали, а я вспоминал Аньес и пытался растолковать другу истинный смысл накрывания, но вовремя удерживался, щадя нервную систему друга.
– Иногда нам казалось, правда, что тебе отомстили слоны, – между тем говорил Торнадо, – и всё же чаще думалось, что ты вновь встрял в любовную историю, но с чёрным оттенком, да и слугу сумел увлечь своим дурным примером. Правда, о бушмене мы и не подумали, мало ли чего взбрело Зуге в его курчавую башку?
Про любовь Дени вспомнил, конечно, зря, поэтому я сразу же засобирался на фронт и, видит бог, ушёл бы, имей возможность.
– Ладно, пошутили и будет! – примирительно сказал старый друг, стряхивая черепки от кружки со своих кудрей. – В Кимберли двинемся завтра. Я пригнал лошадь и для тебя, а сегодня заночуем под мимозой, тем более что во фляге ещё осталось, хотя придётся обойтись одной кружкой.
Дальнейшие подробности нашей встречи расползлись из моей головы, словно раки из горшка, но пробудился я вполне транспортабельным, хоть и с пустой душой. Дени вправил мне мозги остатками муцуки, и мы поскакали на поля сражений пускать англичанам кровь и ковать бурам победу.
Глава 8
ПОДАРОК ГУСЕНИЦ НГУА
Вооружённое противостояние какому-либо противнику, как известно истории, всегда является желанным подспорьем в славных трудах во имя процветания нации всякого уважающего себя политического или военного деятеля. А кровавая бойня, задуманная в тишине кабинетов, на практике позволяет убедиться в несомненной правильности принятых решений, несмотря на исход битв. Победы и поражения в войне равноценны, так как на скрижалях истории оставляют одинаково алый цвет, а имена дирижёров этих кровавых симфоний вписываются в одну строку. Без войн человечество топчется в своём развитии на одном месте и не может упрямо двигать цивилизацию вперёд, но военные противостояния должны быть по возможности жестокими, кровеобильными, с элементами жуткой новизны и никак не затяжными. Вялотекущая и длительная война вызывает лишь историческое недоумение у стареющего вместе с нею зрителя и пренебрежительное отношение будущего потомка. Противоборство Алой и Белой роз служит тому ярким отрицательным примером.
Народ, как и всякое стадное сообщество, любит пребывать в состоянии противления себе подобным, поэтому обожает тех своих вождей, которые призывают население к ратному подвигу. Жителям того или иного государства всегда интересно сбросить с себя иго повседневных забот и любовно отдаться власти команд и воле чужих решений. Мужчины начинают гордиться собой и строевой выправкой, женщины – готовностью к любому повороту событий, старики предаются сладким воспоминаниям об утраченной в прежних войнах силе, а дети просто не берутся в расчёт, предоставленные сами себе.
Кроме прочего, война приносит и ощутимую пользу природе, как окружающей, позволяя ей кое-где отдохнуть от вмешательства разума, так и самого человека, ибо сокращает его поголовье до разумных пределов и улучшает породу путём насильственной селекции. К тому же, боевые действия ускоряют смену поколений. Ведь даже счастливо вышедший из войны, частично или целым, человек не всегда годится для дальнейшего процветания. Он, обычно, до конца дней продолжает пребывать в состоянии противоборства, бодрится воспоминаниями, делясь ими с кем попало, а порой и просто стесняется взяться за соху, хотя бывают и досадные исключения. Вот тогда-то подрастающее поколение начинает рано приобретать вкус к жизни, спешит с усердием залатать чужие прорехи на теле государства, чтобы поскорее услышать новый сигнал полковой трубы и получить свою часть боевых удовольствий.
Поэтому любой пламенный вождь знает, что без войны он в веках будет считаться бесполезным импотентом своего государственного гарема, а его народ – быдлом. И в силу этого, если не удаётся столковаться с правителем иной державы, вождь лезет за рубеж со своим уставом или устраивает бойню у себя дома, но не сидит, сложа руки, как безмозглый сукин сын или последний землероб. А пока народ развлекается, гвоздя друг друга по головам чем попало, государственный муж всегда может быть спокоен за себя, свою семью и насиженное место. И тогда, отечески взирая на молчащую толпу с высот своих птичьих полётов, вождь до краёв переполняется чувством преисполненного долга и бросает человечьим стадам сиюминутно-верный лозунг или всегда нужный боевой клич.
Словом, война есть мероприятие полезное, оттачивающее общественный глазомер на бытие с быстротой натиска, а также неоценимо выгодное для всех социальных слоёв, принося моральные и материальные дивиденды. И даже неизбежно павшим воздаются почести по заслугам – где поимённо, а где и выборочно. Они многопудовой цифирью оседают в памяти поколений и своим примером зовут к новым жертвам и подвигам во имя развития цивилизации человечества.
Обе армии, буров и англичан, стояли под Кимберли и готовились к решающему сражению. Лорд Митуэн во главе британских войск намеревался ворваться в город, а генерал Кронье призывал буров к героической защите своих позиций. Профессиональная королевская армия и добровольческие отряды буров были полны боевого задора и непоколебимой решимости, а их моральный дух как никогда высок. Укрытая холмами и пригорками, армия буров в своих действиях не предполагала наступательных боёв, поэтому упрямо ждала английской атаки и ежедневно возносила хвалу господу, исполняя торжественными голосами старинные псалмы гугенотов на всём протяжении линии обороны. Англичане, ожидая приезда главнокомандующего лорда Робертса, активных действий не начинали, но в ответ на психологическую атаку добровольцев не оставались в долгу, а откликались не менее торжественным исполнением гимна «Боже, храни Королеву!» Обоюдное песнопение мирно плыло над позициями, вселяя в сердца воителей уверенность в победу. Временами казалось, что верх в противостоянии принесёт более крепкая вера в бога или в Королеву, но никак не кровь, страдания и насильственная смерть.
Военный лагерь буров своими размерами и хозяйственными службами внушал одновременно и уважение, и опасения. Уважение – солидностью и степенностью, а опасения – своей громоздкой неповоротливостью в случае прорыва обороны. В непосредственной близости от передней линии, за боевыми порядками стрелков и конников были разбиты многочисленные палатки, кухни, полевые лазареты и узлы связи. Несколько поодаль длинными рядами или каре застыли фургоны со скарбом обороняющихся, а уже за ними располагались загоны для многочисленного скота. И если большинство мужчин находилось всё же на передовой, то женщины и дети составляли постоянное население бурского лагеря. Ведь война воспринималась как народная, и пока защитники республики находились в окопах или несли службу в дозорах их жёны и дочери готовили пищу, стирали, ухаживали за ранеными, а дети пасли скот.
Такое семейное ведение войны, хоть и лишало возможности манёвра, зато заставляло буров стоять насмерть. Но это как раз и соответствовало оборонительной тактике республиканцев, в целом пагубной и потерявшей своё значение в современной войне. Иностранные военные специалисты, влившиеся волонтёрами в бурскую армию со всех концов света, указывали Кронье на слабость его военной доктрины, но врождённое бурское упрямство и приверженность устаревшим формам тактики ведения боя так и не позволили старому генералу изменить свои стратегические взгляды. Он признавал лишь единственную формулу боя – ни шагу назад, а биться лоб в лоб, если нападёт враг, и – никакого коварства.
Я сидел на пне у своей командирской палатки, чистил револьвер и слушал отчёт восстановленного в звании Поля Поттера о случившемся в моё отсутствие.
– Мой капитан, – докладывал капрал, стоя навытяжку и выпячивая грудь колесом. – Альбер де ла Моль требует увеличения водочного пайка, фон Труппеншток жаждет присвоения сержантского звания, а Джокиаро Кофиеро совсем отбился от рук и сутками носится по лагерю, как по прииску, словно заблошивевший пёс. Братья Макмерфи подговорили Зигфрида Эленкоценбогена состряпать жалобу нашему грозному комманданту Капказ-батоно на мои нетерпимые качества, махрово распустившиеся при твоём попустительстве во время отсутствия надзора за мной, как они заявили, не чая встретить тебя живым.
– Молчать! – рявкнул я и велел немедленно собрать наш сброд.
Не прошло и суток, как отряд был собран точно по тревоге. Де ла Моля крепко держали в строю под руки. Зига красовался с лиловым фонарём под пытливым глазом следопыта. Остальной контингент тоже не блистал строевой выправкой. Я тут же зачитал приказ о своём вступлении в законные права и уже со следующего дня пообещал крепко взяться за вожжи.
Скоро моя воспитательная работа стала приносить желаемые плоды, а когда я отходил фон Труппенштока уздой за пререкания, то мой авторитет восстановился полностью, а в отряде вновь воцарилась крепкая воинская дисциплина в моём присутствии. Но всё же моя команда настолько пропиталась свободным духом бурской казармы, что мне приходилось временами закрывать глаза на землячество, дедовщину и прочий мордобой среди подчинённых. Мирная жизнь явно разлагала моральный дух и портила бойцов, а поэтому я решил напроситься у комманданто на какое-нибудь рискованное дело в тылах противника.
Капказ-батоно принял меня охотно, продержав на улице всего полдня. Когда же я вошёл к нему в палатку, грозный комманданто курил трубку самодельного табака, склонившись над картами и пуская ядовитый дым сквозь порыжелые усы. Это был человек ниже средних возможностей, с побитым оспой лицом и неброской фигурой колодника. Но подавал он себя героем никак не менее трёх мировых войн и десятка локальных, поэтому изначально хотелось броситься в его объятия, как под копыта ломовой лошади в разгар самостоятельно приобретённой шизофрении и громко рассказать биографию до седьмого колена, но я скромно воздержался.
– Подойдите ближе, Блуд, – подогнал он меня к свету, но сесть не предложил.
– Спасибо, я постою, – не потерял я достоинства.
–Так, какой у вас к нам вопрос? – не обратив внимания на мою корректность, перешёл к делу усатый.
Я чётко изложил просьбу, мотивируя её пользой для всего военного искусства.
– А что думает по этому поводу штаб? – вдруг обратился он к стоящему в тени помощнику белобрысой наружности.
– После захвата отряда на вражеской территории из лап англичан необходимо провести чистку его рядов, хозяин, – не моргнув глазом, отозвался тот.
– Согласен! – подумав, сказал невзрачный горец. – А у вас, Блуд, неверное понимание своего места в строю. Но так и быть, собственноручно составьте расстрельные списки, и мы утвердим их на бюро или комоде, – и он указал на угол с мебелью.
– Какие списки? – не понял я.
– Врагов народа, – пояснил помощник. – Можешь начать с себя.
– Я не стану марать руки необоснованными доносами! – вспылил я.
– Под нары захотел? – мягко полюбопытствовал штабист.
– К перчаткам привыкли? – ещё ласковеё спросил Капказ-батоно и вдруг загадал хитрую загадку: – Есть человек, есть проблема, а если без проблемы, тогда где такой человек?
Я печально призадумался, а затем решил противостоять.
– Боевые друзья, – истово начал я, набиваясь в товарищи против воли, – я искренне предан нашему режиму, а моя просьба продиктована заботой о повышении обороноспособности наших войск. Я не намерен вступать в сношения с врагом, а лишь надеюсь отбить у него пару фургонов с фуражом или нарушить какой-либо канал фельдъегерской связи, тем самым деморализовав противника. И в любом случае способен сложить голову на вражеской плахе за наше правое дело!
– Теперь мы видим, что ты наш попутчик, – одобрительно заметил Хозяин, выбивая трубку. – Из таких, как ты, можно делать гвозди…
– …И забивать вниз головой, – тот же час, как эхо в горах, откликнулся помощник.
– Я готов, хоть сейчас! – выскочило из меня что-то непотребное.
– Это очень похвально. Мы любим, когда готов, – ухмыльнулся Капказ-батоно. – Но пока ты жив, будем с тобой работать.
– Сразу в лагерь, или в лазарет на операцию? – подался вперёд штабист.
–Медицинский вопрос надо было решать раньше, – оценивающе посмотрел на меня Хозяин. – Не будем травмировать коммандо перед решающими битвами. Решим двуединую задачу: пусть отправляется в тыл к британцам, а на всякий случай приговорим к лишению свободы без права переписки заочно, во избежание обычной путаницы со свидетелями.
