Read the book: «Две повести о войне», page 14

Дверь в кабинет приоткрылась, помощник спросил насчет ужина. Иван Петрович ответил: через пятнадцать минут. Паша Петухов стал собирать со стола чашки, блюдца, сладости. Когда он вышел, Греков сказал:

– Так все-таки что нам делать в этой идиотской обстановке? Война идет, связи с Москвой и Ригой нет. Выполнять приказ секретных красных конвертов идти на запад навстречу врагу бессмысленно из-за больших расстояний и неясности с железнодорожными перевозками. Как же быть?

– Мое мнение такое, – ответил Самойлов. – Если ситуация со связью останется прежней, а немцы будут подходить к Риге, то наиболее рациональный выход – ударить им во фланг и тыл с севера, то есть с нашей стороны. Силы у нас значительные, и мы сможем нанести серьезный урон противнику и остановить его движение на восток.

– А может быть, лучше стать поперек наступления фашистов и не пускать их дальше? Например, в районе Шауляя или Елгавы, – внес предложение Комаров.

– На мой взгляд, удар во фланг и тыл более эффективный, – поддержал Самойлова Беленький. – Чтобы преградить путь наступающим немцам, надо заранее, уже сейчас строить оборонительную линию. Но мы все равно не успеем. Но даже если бы и успели, германец обязательно одолеет нас, используя простой, как пареная репа, способ: создаст в двух местах многократное свое преимущество, прорвет оборону и окружит все наши дивизии. Или вообще обойдет нас с севера и юга, не вступая с нами в контакты, поскольку не будет сплошной линии обороны. Именно так вермахт действовал в Бельгии и во Франции. Поэтому я согласен с Иваном Петровичем, лучший вариант нанести наибольший урон врагу – ударить ему во фланг и тыл, когда он подойдет к Риге или даже займет его.

– Я летчик и в наземных операциях мало что смыслю, но, на мой взгляд, прежде чем планировать их, надо иметь единое командование, – включился в разговор Козлов. – А его, командования, у нас нет. Без него кто в лес, кто по дрова. Мне кажется, надо начинать с этого – формирования единого штаба.

– А ведь прав Петр Николаевич, сто раз прав, – быстро откликнулся Самойлов. – Без единого командования нашими дивизиями и артполками эта огромная военная сила будет просто неуправляемой. У меня такое предложение, товарищи: созвать всех комдивов, их замполитов и начальников штабов и из их числа выбрать командующего Курляндской армейской группировкой, назовем себя так. Как вы на это смотрите?

Полковник Беленький:

– И кого это собрание будет предлагать? Я никого, кроме Грекова и Комарова, не вижу на этой должности. Вы же, Иван Петрович, хорошо знаете остальных – все без исключения еще два – три года назад командовали ротами и батальонами. И какие из них командующие почти армией! Никакого боевого опыта, никакого путного военного образования. Под началом таких полководцев наша огромная, как здесь сказано, сила превратиться очень скоро в прах. Или Греков, или Комаров – вот мой выбор.

Греков:

– Я отказываюсь, потому что я не лучше других, я кавалерист без кавалерии, танкист без какого-либо опыта службы в бронетанковых частях.

Комаров:

– Боже упаси! За самозванство меня могут расстрелять. Нет, я решительно отказываюсь командовать всеми, хотя разделяю мнение, что без единого командования всем нам труба.

– Но это не дело – бояться или не бояться трибунала, – резко возразил Самойлов. – Да и где он, этот трибунал, если немцы стремительно наступают. Я не ожидал отказа от вас, Иван Михайлович.

Комаров:

– Вы меня тоже поймите, Иван Петрович. Я сейчас нахожусь примерно в том же положении, в каком оказался 20-ом году, когда меня направили подавлять тамбовское восстание мужиков, в том числе тех, кто жил и работал в имении моих родителей, имении, разоренной советской властью. Я не смог тогда воевать против них, и вы знаете, как я поступил тогда. И теперь вы мне предлагаете возглавить все наши дивизии для защиты той же разбойной власти. Я не в состоянии согласиться на это. В должности комдива я буду верен присяге, но так, чтобы не пострадала моя семья: я повторю свое поведение двадцатого года – в первом же бою возьму винтовку и впереди солдат пойду на врага… Это мое последнее слово.

Так друзья ни к чему не пришли и после ужина разъехались по своим штабам.

8

В конце третьего дня войны в штабе стрелковой дивизии, которой командовал полковник Пашин, состоялось совещание. На нем, кроме дивизионного начальства, присутствовали командиры полков, их замполиты, начальники штабов. Комдив проинформировал собравшихся о ходе сражений на западе. Информацию он получил от своего помначштаба по разведке, который знал немецкий язык и имел хороший радиоприемник.

– Товарищи, довожу до вашего сведения, что сегодня фашистами взяты Каунас и Вильнюс. Части Красной армии отступают по всему фронту не только в Прибалтике, но в Белоруссии. А мы здесь сидим и протираем задницы. Правда, мы ничего не предпринимает из-за того, что до сих пор нет связи ни с Москвой, ни с Ригой. Пришлось вскрыть красный секретный пакет. В нем говорится, что в случае нарушения связи с Генштабом и Прибалтийским военным округом приказано нам выступать в сторону западной границы и во взаимодействии с другими частями взять прусский город Тильзит. Это приказ, товарищи. И все-таки хотелось бы выслушать мнение присутствующих на сей счет, потому что на сегодняшний день обстановка изменилась. В частности, Тильзит отпадает как объект наступления. Кроме того, нам совершенно неизвестна оперативная обстановка на пути нашего следования в сторону западной границы. Прошу высказаться.

Все молчали. Прошла минута, вторая…

– Что, никто не хочет говорить? – повысил голос Пашин. – Или мне тыкать пальцем в каждого?

Поднялся с места начштаба дивизии Сорокин:

– Надо малость подождать, товарищ полковник. Может быть, связь будет восстановлена. Или подъедут делегаты из военного округа.

– Ждать, когда там, на границе, а теперь уже далеко от границы льется наша кровь и красные бойцы бьются на смерть? – горячо возразил начальнику штаба замполит дивизии Высоковский. – Мы должны немедленно выполнить приказ и выступить навстречу врагу, оказать помощь приграничным войскам.

– Товарищ Высоковский! – встал помначштаба дивизии по оперативному управлению Соколов. – До границы от нас несколько сот километров. Если придерживаться установки – 40 километров в сутки, мы будем топать пять – шесть дней, причем не зная, что ждет нас впереди. Надо подождать, когда немцы подойдут ближе, чтобы хотя бы мы знали, где враг.

Командир полка–2 Васильев:

– А почему наша дивизия одна собирается выступать? Почему не вместе со всеми частями, дислоцированными здесь же, в Курляндии?

– Я сегодня посылал своих делегатов во все дивизии и артполки, – ответил Пашин. – но никто не желает присоединиться к нам.

– Мое мнение такое, товарищи, – сказал командир полка–1 Иночкин. – Ждать. Партия нас учила, что в случае нападения Германии на Советский Союз немецкий рабочий класс восстанет и сбросит клику Гитлера. Может, нам и воевать не придется.

– Партия нас учит прежде всего неукоснительно исполнять свой воинский долг и считать любой приказ законом, не подлежащим обсуждению, – язвительно отпарировал замполит. – А мы тут митинг устроили.

Прозвучало еще несколько похожих выступлений: кто за поход, кто против. Комдив сидел, не понимая головы от карты Прибалтики. Когда снова наступило молчание, он медленно оглядел всех и охрипшим голосом произнес:

– Делаем перерыв. Я буду думать и принимать решение.

Когда все покинули кабинет, полковник закурил и зашагал из угла в угол. Его голова раскалывалась от мыслей: выступать – не выступать. Он понимал, что двигаться пешим строем 200 километров и более навстречу врагу – затея нелепая. Но хорошо он знал и другое – его за игнорирование приказа в военное время могут расстрелять, не задумываясь. Пашин десять лет назад закончил военное училище и начал службу в звании младшего лейтенанта. И за такой короткий срок проделал путь от командира взвода до командира дивизии. Он хорошо был осведомлен о причинах такого быстрого карьерного роста: на его глазах арестовывалось все вышестоящее начальство, должности освобождались и затем занимались такими салагами, как он, не имеющий никакого боевого опыта. Он не участвовал ни в одной войне, даже в военных учениях не пришлось проверять свои знания. И тем не менее его назначили командиром дивизии. Теперь требуют от него невозможное. Как быть? И он решился. Пригласив все в кабинет, полковник объявил:

– Решение мое таково – выполнить приказ, изложенный в красном пакете. То есть выступить в сторону западной границы, навстречу врагу. Маршрут такой: Кулдига – Скрунда – Мажейкяй – Сяда – Плунге – Ретавас – Шилале – Таураге, далее дорога на Тильзит. Если немцы за время нашего марша выдвинутся левее нас к Шауляю, мы ударим противнику во фланг и тыл. Если он окажется сильнее нас, мы отступим к Либаве и будем защищать эту важную военно-морскую базу. Выступаем завтра, после обеда, в 14.00. Движение побатальонно. Дистанция между батальонами – 300 метров. Обозы с боеприпасами, продовольствием, другим имуществом в конце каждой колонны. Артбатареи идут последними. Прошу немедленно приступить к выполнению этого приказа.

Все поспешно разошлись по своим частям.

…На другой день в назначенное время первый полк покинул казармы под Кулдигой. Во главе его верхом на коне ехал полковник Пашин. Следом за ним несли знамя дивизии. Полковой оркестр играл марши. Колонна прошла километров пятнадцать, как на нее сверху посыпались бомбы. Вражеская эскадрилья из двенадцати бомбардировщиков без всякого истребительного прикрытия, встав в круг, кромсала полк в клочья. Видимо, у немецкого командования в тот час не было под рукой больше свободных самолетов, иначе от батальонов ничего бы не осталось. А так оказалось убитыми 137, ранено чуть более 400 бойцов и командиров, 73 человека пропало без вести. Полковник Пашин был убит. Его первый заместитель Раевский после отлета самолетов приказал всем вернуться в казармы. Были организованы поиски пропавших без вести. Не нашли ни одного. На сей счет начальник третьего управления дивизии, то есть особого отдела Клементьев выразился так:

– Разбежались, суки, дезертировали.

В числе исчезнувших оказались замполит батальона, комсорг полка, два ротных командира, три взводных и один начальник штаба батальона.

– Стреляли, стреляли эту вражью сволочь, стало быть, не достреляли, – прокомментировал такое массовое дезертирство тот же Клементьев.

Высоко в небе продолжал парить немецкий высотный разведчик – «рама».

9

– Рядовой Боборыкин, следуйте за мной!

– Слушаюсь, товарищ младший лейтенант.

Командир взвода Петухов вышел из казармы, вслед за ним засеменил солдат Боборыкин.

Младший лейтенант, недавно окончивший военное училище, принял взвод за неделю до начала войны. Когда командир роты Сергеев представил его бойцам, Петухов сразу же среди них узнал Боборыкина, своего односельчанина. Они были одногодки, вместе играли в лапту, городки, казаки-разбойники, учились в одном классе. Боборыкин, увидев своего земляка в качестве взводного, широко заулыбался: везение необыкновенное. Но новый командир сделал вид, что не узнает его. Больше того, знакомясь с солдатами, когда очередь дошла до Боборыкина, он, окинув бойца чужим взглядом, строго указал ему на не застегнутую верхнюю пуговицу, неприятно удивив земляка. Лишь вечером, накануне отбоя, Петухов, заглянув в казарму и найдя глазами Боборыкина, приказал ему следовать за ним. Когда они дошли до середины плаца, взводный спокойно сказал:

– Иван, ты того, как бы извини меня, что я вроде бы не признал тебя. Но так надо. Никто не должен знать, что мы из одного села. В училище я случайно узнал, что есть секретная инструкция органов, запрещающая служить в одном подразделении землякам. Когда мы вдвоем, без свидетелей, мы остаемся Ванькой и Борькой. На людях – взводный и рядовой. Понятно?

– Понятно, Борис. Но почему? Почему не разрешается односельчанам служить вместе? Командир нашего отделения сержант Попов, взятый в армию с третьего курса института, рассказывал, что в Германии, наоборот, военные части пытаются формировать из земляков: взвод – бывший школьный класс или односельчане, рота – выпускники одной школы или жители одного сельского района.

– Это откуда у сержанта такие сведения? – подозрительно спросил Петухов.

– Попов сказывал, что читал об этом в книге какого-то немецкого писателя, то ли Рамарка, то ли Ремарка, забыл. Мол, такой порядок формирования воинских частей порождает фронтовое братство, сильно помогает и в службе, и в бою. Действительно, представь, Борис, что весь наш взвод – это все нашенские, из одной деревни. Было бы здорово, правда?

– Согласен. В боевой обстановке такой взвод – сила. Никто не оставит другого в беде.

– Но почему же в Красной армии так нельзя, Боря?

– Сведущие люди растолковали мне: нельзя, мол, потому что земляки могут сговориться между собой и, имея не руках оружие, поднять восстание против советской власти.

– Разве такое возможно, поднять восстание?

– А почему невозможно? Ты вспомни, нам было лет по десять, как в соседнем уезде во время коллективизации несколько сел подняли восстание. Мужики с вилами и косами пошли против винтовок. Мой отец потом рассказывал, что всех поубивали, а недобитых посадили. А ты говоришь, как это поднять восстание.

– Я вот, Борь, никак не могу взять в толк, что это за власть, ежели она доводит мужиков до восстания. Сажают и сажают, конца нет арестам. Даже здесь, в армии. Недавно в соседней роте четверых забрали.

– И за что их? – насторожился комвзвода.

– А хрен его знает! Говорят, одних за то, что кому-то не то порассказал, других за то, что в письмах домой не то понаписал.

– Значит, здесь поработали и осведомители.

– А кто такие осведомители, Боря?

– Ну и чурбан ты, Ванек, не знаешь, кто такие осведомители. Это доносчики, которые служат с тобой и докладывают органам, ежели ты не то брякнешь. Вот если бы такой стукач услышал наш разговор, то нам с тобой была бы крышка.

– М-да. теперь понятно.

– Ну хорошо, Вань. Я здорово рад, что встретил тебя здесь. Хоть одна родная рожа. И еще раз: мы не знакомы, и, смотри, не проговорись в письме домой.

После того разговора прошла неделя. И снова вечером, накануне отбоя взводный отвел Боборыкина на плац.

– Ну вот, Иван, война сегодня объявлена. Что ты думаешь о ей? – прямо глядя в глаза земляку, спросил Петухов.

– А что об ней думать, Борь! Прикажут – и вперед! Дело наше служивое.

– И ты согласен воевать за Советскую власть?

– А-а–а… в каких смыслах согласен – не согласен? – чуть заикаясь, испуганно переспросил Боборыкин.

– В самом прямом, Иван. Ты будешь воевать за власть, которая отобрала у твоих родителей всё: и землю, и скот, и инвентарь? Власть, которая выслала твоего отца куда-то на Север, где безвестно он и сгинул. А твоя мать осталась с семерыми, из которых выжили только трое. Так я тебя прямо спрашиваю: ты будешь воевать за такую власть?

Иван растеряно заморгал, на лбу выступил пот. Взводный напомнил ему то, что он пытался забыть, выскрести из памяти, навсегда выбросить из головы.

– Ты что молчишь, Иван?

– Если говорить на духу… Если говорить на духу, – после небольшой паузы злобно заговорил Бобарыкин. – Я бы эту ё…ую власть… Я не знаю, что бы с ней сделал. Не то чтобы воевать за нее, я бы растерзал ее, суку.

– Многие так думают в твоем отделении?

– Так почти все держат свои рты на замке, Борис. Но думают так все. Ведь они все деревенские, нахлебались вдоволь.

– Вот скажи, Иван, если я как командир взвода при подходящих обстоятельствах отдам приказ сложить оружие и сдаться немцам в плен, меня послушают?

– Такой приказ? – Боборыкин разинул рот. – Сдаться в плен? Но нас же за это всех расстреляют?

– Я же сказал, Иван: при определенных условиях, когда нас никто не сможет расстрелять, когда мы сами сможем кого надо расстрелять.

– Да… при условиях, говоришь… Я понял, Борь. Если за нашей спиной никого не будет и ты прикажешь, Борь, сдадутся в плен. Точно сдадутся. На хрен нам эта поганая власть. Нет, точно, сдадутся. Если тем более будет приказ от взводного.

– А другие отделения, Иван?

– Все же молчат, Борис. Особенно после того, как арестовали Гришку Самоедова из отделения, где сержантом Соловьев.

– За что арестовали?

– Тут уж точно за анекдот. Рассказал как-то вечерком, а на другой день его арестовали. Значит, как ты сказал, осведомитель сработал, то бишь стукач.

– Не помнишь, какой анекдот?

– Как не помню, мужики из того отделения пересказали нам.

– Ну?

– Так вот. Сестра одного нашего советского живет за кордоном и в письме своему брату спрашивает, как, мол, там у вас жизнь протекает при большевиках. А жизнь у нас, отвечает брательник, как в автобусе: одна половина сидит, другая половина трясется.

Взводный рассмеялся.

10

Весть о разгроме с воздуха передового полка стрелковой дивизии полковника Пашина и его гибели быстро разнеслась по военным частям, дислоцированным в Курляндии. Как всегда, слухи преувеличивали случившееся. Говорили о полном уничтожении штатного состава и всей артиллерии полка, попавшего под бомбежку. И когда узнавалась реальная картина потерь, не очень больших, удивлялись: а мы-то думали – раз нападение с воздуха, значит, полные кранты.

В штабе стрелковой дивизии генерал-майора Панюшкина история с неудачным походом на фронт была воспринята как сигнал к более решительным и рациональным действиям. Он был усилен последними невеселыми сообщениями о продолжающемся стремительном наступлении немцев как в Белоруссии, так и особенно в Прибалтике. К концу 26 июня, на пятый день войны, противник вышел к реке Западная Двина, по местному Даугава, и захватил мост через нее в районе города Двинск, у латышей Даугавпилс. Но хуже было для курляндской группировки то, что враг приближался к Шауляю, а это южнее и почти рядом. Дальше Елгава, а затем Рига – всё, окружение полное. В штабе дивизии Панюшкина началась, нельзя сказать, что паника, но суматоха наглядная. Первым делом комдив распорядился вывезти в Ригу семьи командного и начальствующего состава. Он собирался сделать это еще в середине июня, когда слухи о возможном скором нападении Германии витали в воздухе, как тополиный пух, но арест командира соседней стрелковой дивизии полковника Попова охладил его пыл. Взяли же его именно за то, что он отправил свою жену с детьми в Россию, предъявив ему обвинение в трусости, паникерстве и провокации. Теперь же инкриминировать такие жуткие статьи бессмысленно, так как враг в прямом смысле стоял у порога.

Но одна закавыка все же возникла. Хотя по штату стрелковой дивизии не были положены грузовые автомобили и все перевозки осуществлялись гужевым транспортом, в предписании говорилось, что в случае войны командование имеет право реквизировать в народном хозяйстве ЗИС-5 или полуторки. В каких населенных пунктах, каких отраслях и в каком количестве, об этом не было сказано ни слова, так как даже в июне 1941 года в правительстве нападение какого-либо государства на СССР считалось верхом фантазии. Когда такой печальный факт свершился, генерал-майор Панюшкин проявил активность и отдал приказ изъять у предприятий и организаций Кулдиги грузовики. Удалось обзавестись пятнадцатью машинами. Радости не было границ. Еще бы! Полтора десятка ЗИС-5 и полуторок – это 400 штыков, четыре роты, или почти четыре батареи полевых орудий, которые теперь в случае боевой необходимости можно будет в считанное время перебросить на десятки километров. Другой вариант оперативного использования автотранспорта – быстрая подвозка боеприпасов в бою. Одним словом, автомобиль есть автомобиль. И ставка высшего военного командования на кавалерию, лозунг партии «Пролетария – на коня!» вызывали в нижестоящих штабах скептицизм, разумеется, глубоко скрываемый. Блицкриг в Бельгии и Франции в мае-июне 1941 года, полный разгром западных союзников, взятие Парижа благодаря в том числе быстрому передвижению частей вермахта на машинах подтвердили большую эффективность и перспективность механизации войск. Но в Кремле отреагировали на эту инновацию вяло. И в войну все стрелковые дивизии страны вступили, оснащенные только гужевым транспортом. Но и лошади предназначались только для перевозки грузов и орудий. Пехота же продолжала двигаться пешим маршем, как и двадцать пять лет назад в первую мировую войну. И тут – на тебе! – сразу пятнадцать автомобилей! Но на пятый день войны было решено всех их использовать для перевозки командирских семей с их скарбом. Им предстояло выехать уже сегодня, в ночь с 26 на 27 июня. Этому решительно воспротивился замполит дивизии Конюхов. Но сначала он запротестовал мягко:

– Не попадет ли нам за такое нецелевое использование автотранспорта?

– А пошли все они на х…, – зло ответил генерал-майор. – Мало того что просрали войну, так еще и без всякой связи оставили нас. Да еще на носу окружение. Нет, будем спасать свои семьи.

– Давайте посадим их на телеги, – продолжал настаивать Конюхов.

– Вот ты и сажай своих на повозки. Аккурат к приходу немцев они и доедут до Риги.

– Я готов так и сделать, товарищ генерал-майор, – перешел на официальный тон замполит. – Но как представитель партии я запрещаю вам использовать автотранспорт в личных целях.

Панюшкин удивленно посмотрел на своего заместителя по политической работе. Они пришли в дивизию почти одновременно год назад. Он с должности командира стрелкового полка, каковым стал сразу после окончания финской войны, где воевал сначала ротным, затем комбатом. Конюхова направили в армию из партаппарата: в обкоме он работал инструктором промышленного отдела, а до того инструктором райкома, куда попал из мастеров станочного цеха и одновременно членов заводского парткома. После массовых арестов, когда были посажены даже райкомовские уборщицы, брали в штаты районных и областных партийных комитетов даже людей без всякого опыта пропагандистской работы. Не являясь в сущности партаппаратчиком, Конюхов, став сначала гражданским, затем военным политработником, посланный на эту чуждую для него работу в прямом смысле от станка, в армии вел себя прагматично: старался выполнять все предписания Политуправления Красной армии, но не доводить эту работу до абсурда, умело сочинял отчетность, приказал всем инструкторам политотдела сократить число и время проведения политбесед во взводах и ротах, хорошо зная по своей заводской работе, какую скуку и раздражение вызывали у станочников и инженеров аналогичные лекции. Конюхов также не лез в дела военные, в которых к тому же ничего не смыслил, так как даже не служил в армии из-за близорукости и ношения соответственно очков.

Так что в сущности он и комдив жили душа в душу, точнее политотдел практически был сам по себе, штаб дивизии сам по себе. Одно только сильно раздражало замполита – пристрастие к выпивке командира дивизии, начштаба, другого командного и начальствующего состава вплоть до комбатов, ротных и взводных. Доходило дело до того, что напивались иногда с первыми лучами солнца. В нетрезвом виде проводились военные учения, подвыпившими совершались их разборки, хмельными обсуждались важнейшие вопросы на совещаниях в штабе. Для Конюхова такое поголовное пьянство было в диковинку. Он представить себе не мог, чтобы в его станочном цехе на смену выходили в подпитии инженеры, мастера, другие специалисты, не говоря уже о токарях и фрезеровщиках. Да, практически все они, в том числе и сам Конюхов, не дураки были выпить, а некоторые, особенно станочники, просто злоупотребляли спиртным, но в нерабочее время. Правда, частенько с утра от многих из них разило и головы трещали с похмелья, а, бывало, выпивали и в перерывах, однако редко и с последствиями: лишали премий, грозились отдать под суд, но до этого все же не доходило. Где потом найдешь опытного того же токаря? В общем на заводе хоть как-то боролись. Здесь же, в армии, никто не воевал с пьянством. Как потом понял Конюхов, он-то как раз по должности и должен был драться с этим пагубным пристрастием. И он пытался, но отступил. Пришел к выводу: можно было кое-что добиться, но только путем докладных в вышестоящие партийные инстанции. Проще говоря, строчить доносы. Но, во-первых, он на гражданке навидался, к чему приводит наушничество – арестам и даже расстрелам, во-вторых, он не был уверен, что найдет поддержку наверху, так как видел, что все без исключения проверки всякого рода комиссиями заканчивались выпивками. Поэтому Конюхов закрыл глаза на эту пакостную привычку. Одним словом, комдив с замполитом жили мирно, не вмешиваясь в дела друг друга. И вдруг заместитель по политической работе заартачился, запрещая попытку использовать практически весь автотранспорт для эвакуации семей командного и начальствующего состава.

– Ты запрещать не имеешь права, товарищ Конюхов, – так же перешел на официальный тон Панюшкин. – Ты всего лишь замполит, а не комиссар. Когда были комиссары, без их подписи мы, командиры, не имели права издавать приказы. Сейчас имеем такое право, потому что на сегодняшний день в армии единоначалие. Так что отвечаю за всё только я – командир дивизии.

– Хорошо, пусть будет так, – не унимался Конюхов. – Но где у вас партийная совесть, где офицерская честь, где ваш воинский долг? Лишая дивизию автомобильного транспорта, вы отнимайте у нее возможность маневрировать резервами, а значит. ослабляйте боевую мощь нашей части.

– Знаешь, замполит, мне из-за этих твоих высоких слов хочется выматерится, – побагровел генерал-майор. Он, как всегда, был нетрезв. – О каком маневрировании резервами ты говоришь, если мы на волосок от окружения. Еще два-три дня, и дивизия будет в западне вместе с твоими грузовиками, если их оставить без движения. А так хоть свои семьи спасем. Сегодня после ужина будем совещаться, что предпринять, что нам делать в свете того, что немцы вот-вот захватят Шауляй. Мы охотно выслушаем твое мнение на это счет.

…Оперативка выдалась бурной и бестолковой. Большинство присутствующих были пьяны. Пытались говорить разом, обсуждая вопрос, поставленный комдивом: в каком направлении действовать, исходя из сложившейся фронтовой обстановки, а также приказа, изложенного в секретном красном конверте, и, конечно, печального опыта стрелковой дивизии покойного Пашина.

Замполит одного из стрелковых полков Лисицын пьяно кричал, стуча кулаком по столу:

– Почему немецкие солдаты не сдаются Красной армии? Где классовая солидарность германского рабочего класса? Почему он не поднял восстание против Гитлера?

За неделю до войны в гарнизонном клубе для комсостава была прочитана лекция профессором из Москвы под названием «Германия – верный друг Советского Союза». И многие из присутствующих до сих пор, на пятый день войны, не могли взять в толк, почему вчерашний, можно сказать, побратим поднял руку на своего близкого товарища. И теперь, подогретые водкой, они, возмущенные предательством бывших корешей, перебивая друг друга, клеймили их за двурушничество. Конец балагану положил начальник штаба дивизии Поспелов:

– Хватит болтать попусту! – рявкнул он. – Надо говорить о насущном – идти врагу навстречу…

– Или наперерез, – кто-то перебил его.

– Или наперерез, – согласился начштаба, – во фланг и тыл. Или сидеть сложа руки, ждать подхода врага. Приказываю не галдеть и говорить строго по одному.

– Выходить навстречу немцам или ударять сбоку нет смысла, – выступил командир стрелкового полка Синицын. – Опыт дивизии Пашина предостерегает – мы под полным контролем противника. Сверху нас сторожит самолет-разведчик, на земле – диверсанты с радиопередатчиками. Предлагаю оставаться на месте, договориться с другими частями и занять общую круговую оборону. В Курляндии находится большая сила.

– Я предлагаю другой вариант, – поднялся с места командир другого стрелкового полка Ветров. Вместе с Конюховы они, пожалуй, были единственными трезвыми на этом совещании. – Но сначала я скажу о другом. Как вам известно, я вступил в должность комполка всего неделю назад, И застал нечто невероятное: моя часть совершенно не готова к боевым действиям. Бойцы не умеют стрелять по движущим целям, на бегу. Большинство вообще имеет за душой всего пять-шесть выстрелов. Отсутствуют навыки окапывания во время атаки под огнем. Полная танкобоязнь. Ни разу бойцов не тренировали на взрывы. В наступление бегут кучками, а не врассыпную. О каком походе навстречу врагу может идти речь при такой плачевной боевой подготовке? Мне непонятно, чем вообще занимались в полку в течение последнего года? Мой вывод: если как-то можно использовать моих бойцов и командиров, так только в обороне. Поэтому я предлагаю – идти не вперед, не во фланг и не сидеть в ожидании врага, а отойти на восток, к Риге, пока она не захвачена противником. Там займем оборону и, возможно, обретем вышестоящее командование.

Снова все загалдели, обсуждая различные варианты боевых действий. Наконец встал командир дивизии:

– Мой приказ, пока устный, таков. Уходим на Ригу. Это наиболее правильное решение. Товарищ Поспелов, – обратился он к начштаба, – сколько времени понадобиться для подготовки дивизии к маршу.

– Трое суток, товарищ генерал-майор, – последовал ответ.

– Это много, мы не успеем, немец раньше нас окажется в Риге. Сутки – вот мой приказ, в ночь с 27 на 28 июня…

– Выдвинутся через сутки мы сможем, товарищ генерал-майор, – промолвил Поспелов, – но мы не успеем уничтожить большое количество имущества, которое не сможем забрать с собой. Это продовольствие, боеприпасы, фураж, обмундирование и другое. Нельзя их оставлять врагу.

– Оставьте команду для их уничтожения, а основной состав дивизии готовьте к походу. Идти только ночью. С наступлением даже слабенького утреннего света во время марша уходить в укрытия, я имею в виду лес. И не подавать признаков жизни. А теперь все по местам.