Опрос с ответственностью

Все молчат, и я уже думаю уходить, но лысоватый мужик с козлиной бородкой шагает вперёд и задаёт вопрос:

– А колхозу теперь конец? Земля наша?

– Немцы не хотят распускать колхозы. Им нужны продукты, а с колхозов легче собрать, чем с единоличников. Это на время войны. А потом… потом эти земли уже обещаны немцам. Каждому солдату Гитлер пообещал имение со славянскими рабами.

Народ переглядывается, и слышен громкий ропот. Тот же белобрысый парень выкрикивает:

– Мы не согласимся!

– Рабами вы станете после победы Германии. А Германия не победит. Пока что будут только продукты отбирать. Как быть? Не знаю. За хорошей жизнью не гонитесь, не время сейчас. Просто надо как-то прожить эти три года, не высовываясь. И помните: убитый вблизи деревни немец – это сожжённая деревня.

– А если в лес уйдём? – это снова бородач.

– Сейчас лето, но помните о зиме. А потом ещё две зимы под немцем. Пока можно – живите в деревне, в избах. А если уж припрёт… Лучше в лес, чем гореть заживо.

И снова все молчат. Я развожу руками, и ухожу не прощаясь. Тут и все начинают расходиться.

Следующие два месяца я жил в деревне, в доме Людмилы. Почему не продолжил убивать немцев? Ведь винтовку у меня не отняли. И размен меня на немца остаётся выгодным. Ну, вот так. А что, все остальные убивали? Струсил? Ну, наверно, не без этого. В конце концов, я три самолёта сбил. Сколько там было немцев? Погибло шесть, и ещё одного в плен взяли. Да, его пленил не я. Но без меня он бы и до сих пор летал и бомбил. Ну, или стрелял, если стрелок. В общем, я его на свой счёт записываю, особо не кривя душой. Дальше, те трое, которых я подстрелил. Один убит, двое ранены, раны явно тяжёлые. Может, они и умерли, эти двое. Во всяком случае, десяток немцев минус, и три самолёта. И это в начале войны, в первые дни. Когда лучше убить немца – в самом начале, или когда он уже повоюет три года и принесёт кучу вреда?

Ну хорошо, я трус. А что, я говорил, что я герой? Вы не хотите дальше слушать такого труса? Ну, продолжу для тех, кто согласен. Чем я занимался эти месяцы? В основном, на уток охотился. К северу от деревни, в пяти километрах, проходит дорога, та самая. Между ней и деревней – лес. Нормальный такой, смешанный, лишь местами заболоченный. Зато к югу от деревни – обширные болота. Возможно, они до самой Припяти тянутся. Уток на этих болотах очень много. Наверно, тысячи. И они разные, разных пород. Наверно, как-то называются, но я не знаю, как. С перьями и плавают – значит, утки.

Покойный муж Люды был, видимо, хозяйственным мужиком. Нашлись в кладовке клещи и четыре вида гвоздей. Самые тонкие гвозди я стал откусывать щипцами, это будет дробь. Пулю из патрона аккуратно вынимал, а на её место ставил пакетик из газеты с самодельной дробью внутри. И такие патроны оказались очень эффективными. Часто мне удавалось одним выстрелом убить двух или даже трёх уток. Иногда ни одной, но это редко. Стрелял я обычно с дистанции 15-20 метров.

Труднее всего было уток доставать. Но я сделал верёвку с кошкой на конце, и метров с пяти или даже шести мог достать утку. Броска этак с пятого. Мы ели суп из утятины каждый день, и Люда делилась утками с односельчанами. Я не возражал, ей виднее. В суп Люда овощей добавляла немного, зато клала какие-то травки, типа петрушки и салата, и клёцки. Потом я узнал, что за уток ей дают зерно, муку, яйца, овощи и одежду. Шинелей у нас появилось четыре. И у каждого, даже у детей, солдатские сапоги. Да, наверняка снятые с убитых. Но никто по этому поводу не переживал. А я выменивал на уток патроны, пять штук за утку. Похоже, местные затарились всем, чем смогли от отступающей армии. Разве что танк не пригнали. А может, и стоит где-то, спрятанный.

Пару раз я жалел, что у меня нет собаки, убитых уток доставать. Но со мной на охоту стала ходить Оля, дочка Люды. А может быть, она на самом деле Олеся. Но мне представилась как Оля. Оказывается, в доме были мокроступы. Этакие овалы, сплетённые из лозы. На болоте Оля переобувалась, привязывала мокроступы прямо на голые ноги, и уверенно шла в них по болоту. Ещё и лёгкая она, вряд ли тридцать килограмм весит. Уток она доставала почти всегда, и чаще всего без проблем.

Меня она распрашивала о Москве, и вообще о мире. А когда я рассказал ей легенду о Берене и Лучиэнь, вообще стала смотреть чуть ли не влюблёнными глазами. Мне даже жалко было расставаться с ней, Людой и Янкой, её братом.

Всё лето немцы нас не беспокоили, а в конце августа появился полицай. В советской форме, с мосинкой, но без петлиц и с белой повязкой. Пришёл он за мной. Мол, герр Миллер требует к себе, в Кобрин, в комендатуру.

– Как туда добираться?

– На подводе. На дороге подвода, сюда не поехали, проще пешком дойти.

Вещей у меня – только то, что на мне. Винтовку я с собой брать не хочу. Документы взял, да Люда мне пирожков дала в дорогу. Чуть не плачет, думает, не вернусь я. Может, и не вернусь, мне откуда знать?

Лошадь была распряжена и паслась, а на телеге, на сене лежал ещё один полицай. Они быстро запрягли лошадь, и мы поехали. Мне езда на телеге не понравилась: всё время трясёт непредсказуемо, и пыль ещё. Часть пути я прошёл по обочине, но путь долгий, идти двадцать километров тоже не хотелось.

Приехали мы под вечер, уже темнело, но Миллер был ещё на работе.

– Жизнь в городе налаживается, мы открываем школу. Заметьте, на русском языке. И я вспомнил о вас. Такому опытному преподавателю нет смысла сидеть в деревне. Вы готовы стать учителем здесь, в Кобрине?

– Где я буду жить и на какие средства?

– О, не беспокойтесь. У вас будет дом. Половина дома, но это отдельное жильё, со своим участком. Ваша зарплата составит двести марок в месяц.

На минуту я задумался. Люда ко мне относилась хорошо, с её детьми я и вовсе подружился. Но, пожалуй, в Кобрине мне и вправду будет лучше. Ну не деревенский я житель.

– Я не знаю, насколько это много, двести марок. Давайте так сделаем: если этого недостаточно, я приду к вам, и скажу об этом.

– Зарплаты утверждены. Мне будет трудно это изменить.

– Ну, вернусь в деревню тогда.

– Хорошо. Панас покажет вам ваш дом. И завтра вы сможете получить сто марок в качестве аванса.

Я лишь киваю, и уже оглядываюсь в поисках Панаса. Но Клаус говорит мне в спину:

– Я погорячился, когда говорил о том, что война окончится летом. Мы победим осенью. Я надеюсь выиграть наше пари, хотя не исключено, что формально советы ещё не сдадутся в октябре. Да, вы были правы: большие расстояния, плохие дороги. По этим причинам СССР продержится дольше, чем Франция.

– Ваше наступление на Москву приостановилось, не так ли? И перед вермахтом стоят новые дивизии. Вы их разгромите, я думаю, и подойдёте к Москве. Но распутица, новые войска на защите Москвы, потери и усталость войск… Москву вам не взять. Потом зима, и так далее.

– В своей деревне вы неплохо знаете положение на фронтах.

– Там только слухи, единственный источник информации. Крестьяне привыкли именно так узнавать новости.

– Мы продолжаем наступать. Сначала возьмём Киев, потом Москву. Вы, вероятно, не согласны с моим прогнозом?

– Согласен наполовину. Вы возьмёте Киев, а дальше… Об этом я уже говорил.

– Что же, подождём ещё два месяца.

Панас – это полицай, который ждал нас на дороге. Он постарше. Нам с ним приходится идти в темноте по грунтовой грязноватой дороге. Но даже ночью мы дошли за десять минут. Полицай открыл дверь ключом, нашёл свечу и спички, зажёг её. Всё, он отдал мне ключи и ушёл.

А я стал осматривать свои новые владения. Они невелики: маленький коридорчик, налево кухня, направо комната. В кухне есть посуда, в комнате тоже полный набор, включая постельное бельё. Ладно, подробно рассмотрю завтра, а пока что стелю свежее бельё и ложусь спать на приличной деревянной кровати.

Утром я рассмотрел всё подробно. Обычный деревянный дом разделён надвое, у каждой половины свой участок и отдельный вход. Мой участок примерно три сотки. Да и вся жилая площадь в сумме метров тридцать примерно. Имеется кирпичная печь: топится из кухни, а задняя стенка выходит в комнату. Печь обмазана глиной и побелена извёсткой. К сожалению, обнаружились клопы. Мне так и не удалось полностью с ними справиться, хотя я регулярно их находил и сокращал их популяцию.

Так началась моя работа учителем. В том, что справлюсь с этим, я не сомневался. Физику и математику я знаю неплохо, школьный курс и вовсе вдоль и поперёк могу объяснить. А учить предстоит по учебникам, оставшимся с прошлых лет. Для меня – проще простого.

Так оно в итоге и оказалось. В нашей, единственной на весь город школе, было семь учителей. По квалификации мы явно делились на три группы: три человека середняки, более-менее справлялись с работой, ещё трое – очень слабые, не думаю, что от них была заметная польза. Ну и я, по местным меркам – звезда. Я считаю, что знания учителя должны быть шире и глубже, чем школьный курс. Тогда он и простые вещи увереннее объяснит, и общую картину сможет дать. А мне ещё и нравится работать с молодёжью, передавать им свой опыт.

Да, мне понравилось преподавать. И это несмотря на то, что попал я в знатный гадюшник. Все ученики – это дети тех, кто сотрудничает с немцами. И не рядовых полицаев или рабочих с железной дороги, а сотрудников администрации, газеты, всяких переводчиков и чуть ли не лакеев местных немцев. Как ни странно, я бы не сказал, что эти подростки – откровенная мразь. Они разные, но в среднем… Какие-то они дети ещё, хотя им по 14-15 лет. Такое впечатление, что из них можно ещё вылепить что угодно.

Учителя тоже меня удивили: состязаются в раболепии перед немцами. И ведь никто их особенно не заставляет. Я вот ни коммунистов не ругаю, ни великим фюрером не восхищаюсь, и ничего. Конечно, на меня донесут, но будет ли реакция немцев? В конце концов, моё молчание не так компрометирует, как то, что я наговорил Миллеру. Ничего, он нормально воспринял. Похоже здесь, на западе СССР, народ какой-то раболепный. Поляки их, что-ли, научили?

Работа занимает у меня много времени. В школе я провожу часов по десять, все проверки д/з там же на месте, домой ничего не ношу. В результате шестидесяти часовая рабочая неделя. Но зарплата двести марок оказалась неплохой. Можно жить без проблем, что по этим временам редкость.

Как я живу без интернета? А здесь как будто другой мир, другая жизнь. Хозяйством надо заниматься, например, печку топить. Дрова – это отдельная история. Запаса дров в дровяном сарае не оказалось. Возможно, их украли. Немцы и местная администрация обеспечивать меня дровами не собираются. Попробовал я с соседями поговорить, которые в другой половине дома живут, но без толку. Ко мне они отнеслись разве что не враждебно – очень насторожённо. Я так понял, что дрова им привозят родственники из деревни, а разговаривать со мной они точно не стремятся. И ничем не помогут.

На рынке я подошёл к каким-то мужикам хитрого вида. Они попереглядывались, пошушукались, и предложили два «хлыста» за 120 марок. Мне ещё их потом пилить и колоть. И за чей счёт перевозка они так и не ответили. Ну их – кругом леса, а они цену ломят… Какой-то дедуля с седой бородой на телеге явно из деревни приехал, он согласился привезти три воза уже наколотых дров на 30 марок. И привёз через два дня, ещё они и в сарай всё сами загрузили. Не уверен, что этих дров хватит до конца зимы, ну так ещё куплю. Ещё неизвестно, доживу ли я до весны.

С водой проблем нет: колодец рядом, пятнадцать метров от калитки. Вода, конечно же, холодная. Чтобы помыть посуду приходится её греть на печке. На той же печке я и готовлю. Два раза в неделю варю суп б большом чугунном горшке, который в печь ухватом сажаю. Готовлю ещё кашу, иногда что-то жарю на сале, что удаётся купить.

Баня на участке соседей расположена, но я по каким-то законам имею на неё право. Она, как я понял, наполовину моя. Соседи топят её каждую субботу, а с меня захотели половину дров. Хотя я один, а их пятеро. Зато я и сосед моего возраста паримся первыми. А остальные соседи – это соседки. Они после нас идут. За 20 марок в месяц они согласились стирать для меня, тоже раз в неделю. И хлеб я покупаю у тех же соседей. У них большая квашня, и они регулярно его пекут. Подозреваю, что половину расходов на хлеб они берут с меня. Хотя их пять, а я один.

В общем, жить здесь можно. Работа, дела по дому – а готовить на дровах не так просто – и остаётся часа два всего. Можно на рынок сходить, а остальное время я сижу перед огнём, смотрю, как горят дрова, и думаю. О чём думаю? Ну, например, о том, что я работаю на немцев. Вряд ли их армии поможет то, что я обучаю подростков физике и математике, но деньги я от немцев получаю.

Я много раз думал о нападении на немцев. На самом деле, это не так просто. Местные почему-то считают меня чуть ли не коммунистом. Ну уж москалём – это точно. Я уверен, что за мной присматривают. Никакого оружия у меня нет, а если я попытаюсь его достать – об этом наверняка донесут как минимум местным полицаям. Я не настолько быстр и ловок, чтобы, скажем, выхватить пистолет из кобуры немца и перестрелять всех вокруг. Даже ударить чем-то тяжёлым по голове, и то не факт, что получится.

Впрочем, оправдания всегда можно найти. Ум – штука изворотливая. Дело в том, что я в душе не чувствую потребности убивать немцев. Когда шёл сюда со стингером наперевес, никаких сомнений не было. Боялся только промахнуться. Когда стрелял в немцев из «светки»… Тогда я ещё от контузии не отошёл. Ну и не очень мне хотелось жить в этом мире, умереть героем, и дело с концом. А теперь как-то прижился, стал обычным человеком, не воинственным. Может быть, увижу зверства немцев, и тогда… Не знаю.

Прошли сентябрь и октябрь, Миллер меня не вызывал. Зато случился у меня разговор с учениками. Я уже заканчивал проверку мини-контрольной по физике (кстати, не сложно, по паре минут на тетрадь), когда в учительскую заглянул Ян Войтанишек, один из старшеклассников. Кроме меня все учителя уже ушли, они домой торопятся, а я нет. За ним ещё двое вошли.

– Учитель, вы вот из самой Москвы. А можно у вас спросить не по учёбе, а о жизни?

– Не из Москвы, из Костино, но это рядом с Москвой. А учился я в Москве, но это уже давно. Только давайте не здесь, выйдем, скажем, в коридор. Чтобы уж совсем понятно было, что я не как учитель вас учу, а просто мы разговариваем.

Оказалось, что в коридоре ещё девять учеников ждали, в том числе две девочки Всего, значит, двенадцать.

– Вы нам скажите, а мы никому не расскажем. Верно? Вот мы русские. Ну, или белорусы. Мы должны быть за русских, за СССР?

– Что значит быть за СССР? Вот есть такая игра, футбол.

– Знаем, знаем!

– Так вот: 22 человека играют, а остальные, несколько тысяч, иногда и 50 тысяч, смотрят. И вот одни из этих зрителей, скажем, за Спартак, другие – за Динамо. Вот только то, что происходит на поле, от зрителей зависит мало.

– Мы должны что-то делать?

– Видите ли… Я думаю, что вы, что я, сейчас мало что можем сделать. Даже будь у нас оружие и пойди мы воевать. Обученные солдаты таких, как мы, перебьют, и потеряют меньше одного за десяток неумех. Но у нас и оружия нет, а если попробовать его раздобыть, так донесут сразу. Немцы – это не царское правительство, цацкаться не будут. Повесят, да и всё.