Бюг-Жаргаль

VI

Последние слова сопровождались продолжительным вздохом и тягучей нотой трепетных струн гитары. Я был вне себя: «Черный! Невольник!» Тысяча бессвязных мыслей, пробужденных необъяснимой песней, только-что мною услышанной, кружились в моем мозгу. Мною овладело страстное желание покончить с незнакомцем, осмелившимся примешивать имя Марии к песням любви и угроз. Я судорожно сжал в руках свой карабин и выбежал из павильона. Испуганная Мария протягивала еще руки, чтобы удержать меня, но я уже был в глубине чащи, откуда слышался голос. Я обшарил лес повсюду, я обошел вокруг всех толстых деревьев, перебрал все высокие травы, но не нашел ничего, ровно ничего! Бесполезные поиски в связи с бесполезными размышлениями о только-что слышанном романсе внесли в мой гнев некоторую долю стыда. Неужели дерзкий соперник останется для меня и недостижимым и непостижимым! Неужели мне его не открыть и не встретить? В эту минуту меня вывел из задумчивости звон бубенчиков. Я обернулся. Подле меня стоял карлик Хабибра.

– Здравствуйте, господин, – сказал он, почтительно кланяясь, но самый взгляд, которым он смотрел на меня искоса, с каким-то неопределенным выражением хитрости и торжества, словно подчеркивал мое смятение.

– Отвечай, – вскричал я внезапно, – не видал ли ты кого-нибудь в этом лесу?

– Никого, кроме вас, мой сеньор, – отвечал он спокойно.

– А не слыхал ли ты голоса? – снова спросил я.

Невольник помолчал с минуту, как бы спрашивая себя, что ему отвечать. Я кипел негодованием.

– Скорей, – сказал я, – отвечай скорее, несчастный, не слыхал ли ты здесь голоса?

Он взглянул мне смело в глаза своими круглыми, как у хищного ястреба, глазами.

– О каком голосе говорите вы, господин? Голоса есть всюду и во всем: есть голос птиц, есть голос воды, есть голос ветра и листвы…

Я прервал его, сильно встряхнув его за плечо.

– Низкий шут! Перестань издеваться надо мной, а не то ты увидишь вблизи дуло моего карабина. Отвечай в нескольких словах. Не слыхал ли ты в лесу мужского голоса, певшего испанскую мелодию?

– Да, сеньор, – отвечал он мне, нимало не взволнованный, – и слова на эту мелодию слышал… Послушайте, я расскажу вам, как было дело. Я гулял по опушке этой рощи, прислушиваясь к тому, о чем звенели мне на ухо серебряные бубенчики моего колпака. Вдруг ветер донес до меня несколько слов на языке, который вы называете испанским-первый язык, на котором я лепетал, когда мой возраст определялся месяцами, а не годами, и когда моя мать подвешивала меня к себе на спину тесемками из красной и желтой шерсти. Я люблю этот язык, он напоминает мне то время, когда я был еще только ребенком, а не карликом; я пошел в сторону голоса и слышал конец песни.

– Ну, что же, разве это все? – спросил я нетерпеливо.

– Да, господин, но если вам угодно, то я скажу вам, кто пел там в лесу.

Я чуть не расцеловал бедного шута.

– О, говори, – вскричал я, – говори, вот мой кошелек, Хабибра! И я дам тебе десяток других кошельков, лучше этого, если ты мне скажешь, кто этот человек.

Он взял кошелек, открыл его и улыбнулся.

– Десять кошельков лучше этого, господин. Помните, сеньор, последние слова песни: «Ты белая, а я черный; но и дню приходится вступить в союз с ночью для того, чтобы породить зарю и закат, которые прекраснее его самого». Так вот, если эта песня говорит правду, то Хабибра, ваш смиренный раб, родившийся от негритянки и белого, красивее вас. Я – плод союза дня и ночи, я та заря или тот закат, о котором говорится в испанской песне. Значит, я прекраснее вас.

Карлик перемешал эти странные речи с раскатом смеха.

Я опять прервал его:

– К чему эти нелепости? Что ты хочешь сказать? Объяснишь ли ты мне, кто пел в роще?

– Вот именно, сеньор, – возразил шут с насмешливым взглядом. Очевидно, человек, певший такие, по вашему выражению, нелепые вещи, не может быть ничем иным, как таким же шутом, как я! Я заслужил свои десять кошельков!

Я поднял уже руку, чтобы наказать за дерзкую шутку Хабибру, как вдруг в роще раздался страшный крик со стороны реки, где находился павильон. Это был голос Марии. Я пустился бежать, я летел вперед, с ужасом спрашивая себя, какое новое несчастье могло грозить мне. Едва переводя дыхание, я добежал до зеленой беседки. Там меня ожидало страшное зрелище. Чудовищный крокодил, тело которого было наполовину скрыто прибрежными тростниками, просунул свою огромную голову в одну из зеленых арок, подпиравших крышу павильона. Его отвратительная полуоткрытая пасть угрожала молодому негру колоссального роста, поддерживавшему одной рукой обезумевшую от ужаса девушку и смело вонзавшему другой рукой железный топор в острые челюсти крокодила. Крокодил бешено отбивался от этой смелой и могучей руки, сдерживавшей его натиск. Когда я показался у порога беседки, Мария радостно вскрикнула, вырвалась из рук негра и упала в мои объятия, восклицая:

– Я спасена!

При этом крике негр стремительно обернулся, скрестил руки на своей вздымавшейся груди и, вперив в мою невесту взор, замер неподвижно, точно не замечая, что крокодил тут, подле него, и готов уж пожрать его. И храбрый негр непременно погиб бы, если бы я, опустив Марию на руки ее кормилицы, застывшей в ужасе на скамье, не подошел к чудовищу и не всадил ему в упор прямо в пасть весь заряд своего карабина. Зверь открыл и закрыл еще два или три раза свою окровавленную глотку и потухшие глаза, но это уже была агония, затем он опрокинулся с шумом навзничь, вытянув свои огромные чешуйчатые лапы. Он был мертв.

Негр, которого я так удачно спас, повернул голову и увидал последние судороги чудовища; он потупил тогда глаза в землю, потом посмотрел на Марию, снова прижавшуюся к моей груди, и сказал по-испански голосом, в котором звучало большое отчаяние:

– Зачем ты убил его?

И, не ожидая моего ответа, он исчез, углубившись в рощу.

VII

B голове моей царил хаос от этой страшной сцены, этой странной развязки и всех разнообразных волнений, предшествовавших, сопровождавших и последовавших за моими поисками в лесу. Мария не оправилась еще от страха, и прошло довольно много времени, прежде чем мы были в состоянии обменяться своими бессвязными мыслями иначе, чем посредством взглядов и пожатий рук. Наконец я нарушил молчание.

– Уйдем отсюда, Мария, – сказал я. В этом месте есть что-то губительное!

Она поспешно встала, точно только и ждала моего разрешения, оперлась о мою руку, и мы вышли. Тогда я спросил ее, откуда явилась чудесная помощь в лице этого негра в минуту, как она подвергалась страшной опасности, и знает ли она, кто этот невольник, потому что грубые штаны, едва прикрывающие его наготу, ясно показывали, что он принадлежит к низшему классу островитян.

– Это, вероятно, один из невольников моего отца, – сказала мне Мария. Он работал поблизости в ту минуту, когда появление крокодила вырвало у меня тот крик, который известил тебя, что я в опасности. Негр выбежал ко мне на помощь из леса в самую критическую минуту.

– С какой стороны он явился? – спросил я.

– Ты побежал в ту сторону, откуда мы слышали голос, а он явился с противоположной стороны.

Эта подробность отклонила то невольное сопоставление, которое возникало в моем уме – сопоставление между фразой, сказанной мне по-испански уходившим негром, и романсом, пропетым на том же языке моим неведомым соперником. Я делал уже и другие сопоставления. Этот негр, почти гигантского роста и необыкновенной силы, мог быть вполне тем могучим противником, с которым я боролся предыдущей ночью. То, что он был обнаженным, служило, впрочем, поразительной приметой. Лесной человек сказал: «Я негр». Еще одно сходство: тот объявлял себя царем, а этот был только невольником, но я мысленно не без удивления припоминал выражение суровости и величия на его лице рядом с характерными чертами африканской расы – блеском его глаз, белизной его зубов, высоту его лба, презрительную мину, придававшую его толстым губам и ноздрям что-то гордое и могучее, благородство его осанки, красоту его мощных членов, несмотря на их худобу, на унизительный и изнуряющий ежедневный труд, вызывая в уме весь этот величественный облик этого невольника. Я находил эту пышность царственной.

Я подобрал массу других подробностей, и подозрения мои останавливались с гневным трепетом на этом дерзком негре; я хотел уже разыскать и наказать его. Но потом я опять поколебался. В сущности, где было основание для всех этих подозрений? Так как остров Сан-Доминго на значительном пространстве принадлежал Испании, то многие негры, или первоначально принадлежавшие здешним колонистам, или родившиеся здесь, примешивали к своему наречию испанский язык. И разве только потому, что этот невольник сказал мне несколько испанских слов, следовало считать его автором испанского романса, несомненно, свидетельствовавшего о такой степени умственной культуры, которая, по-моему, была совершенно неведома неграм? Что же касалось его странного упрека за то, что я убил крокодила, то это просто доказывало присущее этому невольнику отвращение к жизни, объяснимое его положением, и для этого, конечно, незачем было прибегать к невероятной гипотезе любви негра к дочери его господина. Его присутствие в роще около беседки могло быть вполне случайным; его силы и роста было еще далеко не достаточно для того, чтобы установить тождественность его личности с моим действительным соперником. Мог ли я, опираясь на столь шаткие доказательства, обвинить так тяжко перед моим дядей бедного невольника, храбро спасшего Марию, и предать его неумолимой мести гордого дяди.

В ту самую минуту, как мой гнев боролся с этими мыслями, Мария окончательно успокоила меня, сказав громко:

– Леопольд, мы должны быть благодарны этому бедному негру, не будь его, я погибла бы. Ты бы опоздал.

Эти слова произвели на меня решительное действие. Мое намерение разыскать невольника, спасшего Марию, от этого не изменилось, но изменилась цель моих поисков. Сначала я его хотел наказать, а теперь я намерен был вознаградить его.

Я передал дяде, что он обязан спасением жизни своей дочери одному из своих невольников, и он обещал отпустить его на свободу, если мне удастся найти его в толпе несчастных.

VIII

До того дня я держался всегда вдали от плантаций, где работали негры. Мне было тяжело смотреть на страдания людей, которым я не мог ничем помочь. Но когда на следующий день дядя предложил мне обойти вместе с ним работы, я поспешил принять его предложение, надеясь отыскать среди рабочих спасителя моей Марии.

Во время этой прогулки я мог убедиться, какую власть имеет взгляд господина над невольниками, но также и в том, как дорого покупается подобная власть. Негры, дрожа в присутствии дяди, удваивали, когда он проходил мимо, свои старания и свое рвение; но сколько ненависти было в этом страхе!

Вспыльчивый по привычке, дядя готов уже был рассердиться из-за того, что придраться было не к чему, как вдруг его шут Хабибра, всюду следовавший за ним, указал ему на какого-то негра, заснувшего от усталости под группой финиковых деревьев. Дядя подбежал к несчастному, грубо разбудил его и приказал вновь приняться за работу. Испуганный негр вскочил, обнаружив молодой кустик бенгальских роз, на который он нечаянно лег и который дядя выращивал с особенной любовью. Кустик был измят. Уже взбешенный тем, что он считал леностью со стороны невольника, дядя пришел при виде измятого куста в окончательную ярость.

Вне себя, он снял с пояса кнут из ремней с железными наконечниками, который всегда носил с собою, и поднял уже руку, собираясь ударить негра, упавшего на колени. Но поднятый кнут не опустился. Я никогда не забуду этой минуты. Могучая рука остановила руку колониста, и другой негр (тот самый, которого я искал) крикнул ему по-французски:

– Накажи меня, оскорбившего тебя сейчас, но не трогай моего брата, прикоснувшегося только к твоему розовому кусту.

Это неожиданное вмешательство человека, которому я был обязан спасением Марии, его жест, его взор, повелительный тон его голоса повергли меня в оцепенение. Но его великодушный поступок не только не заставил дядю покраснеть, а, напротив, удвоил его ярость, обратив ее с негра, измявшего розовый куст, на его защитника. Совершенно не помня себя, дядя осыпал угрозами высокого негра, и поднял вновь свой кнут, чтобы ударить его. На этот раз кнут был вырван у него из рук. Негр, точно соломинку, сломал кнутовище, усеянное гвоздями, и растоптал ногами это гнусное орудие мести. Я застыл на месте от удивления, а дядя от бешенства; подобное оскорбление его власти было для него чем-то неслыханным. Глаза его, казалось, были готовы выскочить из орбит, посиневшие губы дрожали. Невольник посмотрел на него с минуту со спокойным видом и вдруг, подавая ему с достоинством свой топор, сказал:

– Уж если ты хочешь меня ударить, белый, то возьми, по крайней мере, топор.

Дядя был в таком бешенстве, что, конечно, исполнил бы его желание и уже был готов схватить топор, как в дело вмешался я. Быстро отняв топор, я швырнул его в соседний колодец.

– Что ты делаешь! – сказал мне запальчиво дядя.

– Я избавляю вас, – ответил я, – от несчастья ударить спасителя вашей дочери. Вы обязаны жизнью Марии этому невольнику; это тот самый негр, которому вы передо мной обещали дать свободу.

– Ему-то свободу! – возразил он мрачно. – Да, он заслуживает того, чтобы его рабству пришел конец. Ему свободу! Посмотрим, какую свободу подарят ему судьи военного суда.

Мольбы Марии и мои остались тщетными. Негр, небрежность которого была первой причиной этой сцены, был наказан палками, а его защитник брошен в тюрьму форта Галифе, как виновный в том, что поднял руку на белого. А для невольника это было уголовным преступлением.

IX

Вы можете себе представить, господа, до какой степени все эти обстоятельства должны были пробудить во мне участие и любопытство. Я стал собирать сведения о заключенном и узнал много странного, особенного. Мне рассказали, что товарищи этого молодого негра относились к нему с самым глубоким уважением. Хотя он был таким же невольником, как и они, все повиновались ему по первому его знаку. Он родился не в невольничьем поселке, никто не мог указать, кто его отец и мать; говорили даже, что на берег Сан-Доминго его высадило какое-то негроторговое судно всего несколько лет тому назад. Это обстоятельство делало еще более замечательной власть, которую он имел над всеми своими товарищами. Этот негр, охваченный какой-то тайной мрачной грустью, отличался необычайной силой и удивительной ловкостью. Случалось, что он исполнял за один день работу десятерых товарищей, чтобы спасти их от наказания за небрежность и леность. А потому невольники его боготворили; благоговение, с которым они относились к нему, совершенно отличное от суеверного страха по отношению к Хабибре, тоже, По-видимому, имело какое-то тайное основание; это было нечто в роде культа. Странно было также, как говорили мне, что он был настолько же мягок и прост с равными себе, считавшими честью повиноваться ему, насколько он был горд и высокомерен со своими надзирателями. По правде говоря, эти привилегированные рабы, представлявшие собою, как бы промежуточные звенья, связывавшие цепь рабства с цепью деспотизма, присоединяли к низости своего положения дерзость своей власти и с каким-то особенным удовольствием обременяли его трудом и преследовали дурным обращением. Тем не менее и они как-то невольно уважали в нем чувство гордости, которое заставило его оскорбить дядю. Никогда ни один из них не посмел подвергнуть его какому-либо унизительному наказанию. Если же им случалось приговорить его к такому наказанию, то десятка два негров сами вызывались стать на его место, и он присутствовал при их экзекуции, не шевелясь, точно они только исполняли таким образом свой долг. Странный человек этот был известен во всех хижинах под именем Пьерро.

X

Все эти подробности воспламенили мое молодое воображение. Мария, полная благодарности и жалости, поддерживала мой энтузиазм, и Пьерро до того овладел нашими думами, что я решил повидаться с ним и помочь ему. Теперь я обдумывал средства поговорить с ним. Несмотря на мою молодость, я был уже, в качестве племянника одного из самых богатых колонистов Капа, капитаном местного ополчения. Форт Галифе находился под охраной ополчения, а также под охраной желтых драгун, начальник которых, обыкновенно унтер-офицер, командовал фортом. Случилось так, что в ту пору командиром был брат одного бедного колониста, которому мне посчастливилось оказать большие услуги и который был всецело предан мне…

Здесь слушатели прервали д’Овернэ восклицанием: «Тадэ».

– Вы угадали, господа, – продолжал капитан. – Вы понимаете, что мне было нетрудно получить его согласие на посещение в темнице негра. Как капитан ополченцев, я имел право бывать в форте. Тем не менее, не желая внушать подозрений дяде, гнев которого еще не остыл, я отправился туда только в час послеобеденного отдыха. Все солдаты спали, кроме караульных. Тадэ привел меня к тюремной двери, открыл ее и удалился. Я вошел. Негр сидел, потому что низкий потолок не позволял ему выпрямиться во весь рост. Он был не один: при моем входе с пола поднялся огромный дог и, рыча, направился ко мне.

«Раск!» – крикнул негр. Молодой дог смолк и снова улегся у ног своего господина, доедая остатки какой-то жалкой пищи.

Я был в мундире; слуховое окно, освещавшее эту тесную темницу, давало такой слабый свет, что Пьерро не мог рассмотреть меня.

– Я готов, – сказал он мне спокойным тоном, наполовину приподнявшись.

– Я думал, – сказал я, удивленный свободой его движений, – я думал, что вы в оковах.

Мой голос дрожал. Узник, казалось, не узнал его. Он толкнул ногой железные обломки, которые зазвенели.

– Вот мои оковы, я разорвал их.

В тоне его последних слов звучало что-то неуловимое, как бы говорившее: «Я не рожден для цепей». Я заговорил снова:

– Мне не сказали, что к вам пустили собаку.

– Я ее сам впустил.

Удивление мое все возрастало. Дверь тюрьмы была заперта извне тройным засовом. Слуховое окно было всего в шесть дюймов шириною и снабжено двумя железными перекладинами. Очевидно, он понял, о чем я думаю, выпрямился, насколько позволял это слишком низкий свод тюрьмы, вынул без усилий огромный камень из слухового окошка, снял обе перекладины, и таким образом получилось отверстие, в которое легко могли пролезть два человека. Отверстие это выходило прямо в банановую и кокосовую рощу, покрывавшую гору, к которой примыкал форт. Я просто онемел от удивления; вдруг на мое лицо упал луч света: узник выпрямился, точно наступил нечаянно на змею, и стукнулся лбом о каменный свод. В глазах его быстро промелькнуло неуловимое сочетание тысячи противоположных чувств – странное выражение ненависти, доброжелательства и скорбного удивления. Но он сейчас же овладел собою, в одно мгновение лицо его приняло холодное, спокойное выражение, и он остановил на мне равнодушный взгляд. Теперь он глядел мне прямо в лицо, точно на незнакомца.

– Я могу прожить еще два дня без пищи, – сказал он.

У меня вырвался жест ужаса, и в эту минуту мне бросилась в глаза худоба бедняги. Он добавил:

– Собака моя ест только из моих рук; если бы я не мог расширить окошко, бедный Раск умер бы с голоду. Пусть лучше умру я, чем он, так как я все равно должен умереть.

– Нет, – вскричал я, – нет, вы не умрете с голоду.

Он меня не понял.

– Разумеется, – заговорил он, горько улыбаясь, – я мог бы прожить без пищи еще два дня; но я готов, господин офицер: сегодня лучше, чем завтра; не делайте только зла Раску.

Тогда я почувствовал, что значили его слова: «Я готов». Обвиненный в преступлении, наказуемом смертью, он думал, что я пришел за ним, чтобы вести его на казнь; и человек этот, одаренный колоссальной силой, имевший под рукой все средства к бегству, спокойно и кротко повторял стоявшему перед ним юноше: «Я готов».

– Только не делайте зла Раску, – повторил он снова.

Я не выдержал.

– Как, – сказал я, – вы не только принимаете меня за своего палача, но сомневаетесь даже в моем человечном отношении к этой бедной, ни в чем неповинной собаке?

Он растрогался и сказал изменившимся голосом, протягивая мне руку:

– Прости меня, белый, я люблю свою собаку; а твои сородичи, – добавил он после короткого молчания, – сделали мне много зла.

Я обнял его, пожал ему руку.

– Разве вы меня не узнали? – спросил я.

– Я знал, что ты белый, а ведь для белых, как бы они ни были добры, всякий негр – ничтожество. Впрочем, я имею кое-что и против тебя.

– Но что же? – спросил я удивленный.

– Не спас ли ты мне два раза жизнь?

Это странное обвинение заставило меня улыбнуться. Он заметил это и продолжал с горечью.

– Да, я должен бы сердиться на тебя за это. Ты спас меня раз от крокодила, другой раз от колониста и, что еще хуже, ты отнял у меня право ненавидеть тебя. Как я несчастен!

Странность его речей и его образа мыслей почти уже меня не удивляла. Она вполне гармонировала с его личностью.

– Я обязан вам более, чем вы мне, – сказал я. Я обязан вам жизнью моей невесты Марии. Он вздрогнул, точно пронзенный электрическим током.

– Мария, – сказал он глухим голосом, и голова его упала на судорожно стиснутые руки, тогда как широкая грудь его вздымалась от тяжких вздохов.

Признаюсь, что заснувшие было во мне подозрения пробудились вновь, но без гнева и ревности. Я был слишком близок к счастью, а он слишком близок к смерти, для того чтобы подобный соперник, если он был им, мог возбудить во мне иные чувства, кроме доброжелательства и жалости.

Наконец он поднял голову и сказал.

– Не благодари меня, – и добавил после паузы: – А ведь по своему званию я не ниже тебя. Слова эти зажгли мое любопытство, и я стал настоятельно просить его рассказать мне, кто он и что выстрадал. Но он замкнулся в мрачное молчание. Однако попытка моя его тронула; мои предложения услуг и просьбы победили, По-видимому, его отвращение к жизни. Он вылез в окно и принес несколько бананов и огромный кокосовый орех. Затем он вновь заделал отверстие и стал есть. Разговаривая с ним, я убедился, что он свободно говорит по-французски и по-испански и не лишен некоторого умственного развития: он знал несколько испанских романсов и пел их с выражением. Человек этот был до того необъясним во многих отношениях, что с этой минуты чистота его речи меня не поражала. Я снова попытался узнать причину всего этого, но он не отвечал. Наконец я оставил его, поручив его заботливости и вниманию моего верного Тадэ.