Read the book: «Возвращение Морроу»

Глава 1

Молодая зелёная трава мягкая и тонкая, она такая хрупкая, что если наступишь, она примнётся или обломается. Но сколько в ней жизни! Как такая хрупкая зелень может подниматься, после того как её растопчут. Откуда у неё берутся силы, чтобы снова расти? Говорят у растений нет чувств и естественно желаний, слов и эмоций. Нет, я не верю в это! Если нет способа выражения всего этого набора, это ещё не значит, что его вовсе нет! Даже сейчас трава говорит со мной, но не привычным для человека языком, она говорит со мной ощущениями. Тем самым способом, который человек сам в себе ещё не раскрыл. Ощущениями, источник которых остаётся для нас не познанным и не осознанным. Наверняка растения знают, где этот источник, они познали его гораздо раньше нас. Почему я сейчас так близка к траве? Не знаю, возможно, я всегда избегала задумываться над своими ощущениями, но сейчас мне некуда бежать и я трогаю её мягкие влажные стебли своими пальцами. Я лежу на траве и она обнимает меня, я чувствую эти объятья и хочу провалиться в них, чтобы больше ничего не существовало, чтобы всё растворилось в ней, в этой сырой земле покрытой зеленью.

Согласна ли я оставить всё и уйти? Я задаю себе этот вопрос, но инстинкт самосохранения постоянно вырывает у меня давно назревший ответ. Страшно ли мне? Нет, мне пусто. И я продолжаю, как и прежде думать, что там, куда уходят после смерти – пустота. Даже для праведников и грешников пустота, и в ней покой и безмятежность. Что может быть лучше такой пустоты? К чему эти фантазии о потусторонних мирах?

Я вижу всю свою жизнь как сон, сейчас я думаю, что могла бы многое изменить, и что я не была собой настоящей. Как жаль, что так сложилось. Но если бы время отмоталось назад по мановению волшебной палочки, я бы продолжала действовать также. Убийства? Нет, я не убивала их. Я подводила их к черте, а они сами в силу своих личностных качеств принимали свои последние решения. Если бы кто-то из них был по настоящему верующим человеком, в соответствии с тем, как заявлял о себе, то всё было бы по другому. Я уверена, верующий человек, готовый изменить себя и раскаяться, смог бы преодолеть всю мерзость, скопившуюся в нем, и он был бы жив, обязательно жив. У них не было выбора, они уступили преобладающему в них злу. И у меня не было выбора, как только не мешать этому. Теперь всё! Моя история закончена, ну а для вас она только начинается.

Я почти не помню свою мать. Иногда в моей памяти возникает образ смеющейся молодой женщины в белом. Черты её лица смазаны и почти неразличимы, но улыбка откровенная. Пухлые розовые губы, а за ними белые ровные зубки, спадающие на плечи светлые локоны. Она смеётся, склонившись надо мной, и щекочет меня спадающими волосами. Моё единственное воспоминание о ней, которое я храню для преодоления своих тяжёлых дней, а ещё голос певучий, тонкий и эта мелодия. Она постоянно крутится в моей голове…

В нашем большом доме было спокойно и тихо, я была единственным ребёнком в семье, возможно и не последним в будущем, если бы моя мать не умерла так рано. Тогда мне было четыре года, на какое – то время я осталась кинутой на воспитание няне. Думаю, отец долго скорбел, не знаю сколько. Потом снова мы были вместе. Правда, он много времени уделял работе, а выходные посвящал мне. Так минуло три года, затем он встретил её. На то время Леоноре Валешь исполнилось сорок лет, она была полячкой и вдовой воспитывающей двух детей: Джорджа и Марийону. Джордж был младше своей сестры Марионы на три года, а ей было двенадцать. Вскоре Леонора Валешь стала Морроу. Леонора была в шикарном воздушном белом платье и её дочь бросала под ноги лепестки роз. Это было красиво, незабываемо и очень больно. Наша теперь большая семья не была дружной, Леонора выражала ко мне симпатию только лишь при отце. Всё, исключительно всё было фальшью, это видела я в свои шесть, но не видел отец в сорок три.

Я всегда искала уединения, c тех пор, как она со своими детьми поселилась в нашем доме.

Я сразу почувствовала в Леоноре жестокость и самолюбование, я совершенно точно знала, что она не любит отца и все эти милые беседы и улыбки просто фальшь. Да, она была искусной лицемеркой, но, к сожалению, мой отец считал, что я просто ревнивая маленькая глупышка, тоскующая по матери. Мои новоиспеченные сестрица и брат были тоже не из приятных личностей. Мариона была порядочно старше меня – на шесть лет, она любила наряды и уже мечтала о балах, представляя себя, видимо очень симпатичной и знатной титулованной особой. Внешность её была далека от идеальной. Её полные покрытые веснушками руки и такие же щёки создавали впечатление отнюдь не особы из знатной семьи, её спасали лишь манеры и наряды.

Джордж несколько отличался, он был старше меня на три года, но всё ещё любил шумные игры и детские игрушки. Он часто одевал и раздевал давно заброшенных кукол своей сестры. Он был очень эмоционален, его поведение часто сменялось агрессивностью, и тогда он лупил меня и пинался. Мне нравились его глаза, такие светлые и чистые, они дарили надежду, что он всё таки не будет похож на своих близких и возможно перерастет из драчуна в нормального парня. Мне не хотелось общаться с ними, я долгое время проводила одна. Когда уезжал отец, моими ближайшими людьми становилась няня и редко навещавший моё семейство доктор. Я доверяла ему, мне всегда нравилась его куцая борода, он казался ещё более карикатурным, если надевал круглые очки. Только он знал точно, почему умерла моя мать. Я каждый раз боялась спросить его об этом, всё откладывая до того момента когда возьму себя в руки. Мне говорили, что её смерти способствовала длительная лихорадка и малокровие, но я с трудом в это верила, так как помнила её очень активной и жизнерадостной, а потом вдруг за пару дней её не стало.

Я чувствовала что вот- вот подведется черта и мою жизнь разделит граница на до, когда у меня ещё была полная семья и после, когда её заменила мишура. Но всё произошло гораздо трагичней, чем я себе представляла.

Утро было ясным и солнечным, замечательное утро. Чашка какао с молоком свежие булочки, завтрак на крытой веранде. Несмотря на начавшийся декабрь, было не холодно. Отец собирался на охоту с парой друзей. Он мечтал встретить того оленя, о котором все так красочно рассказывают, хотя видели этого оленя всего то пару человек, один из которых лесник. У него шикарные ветвистые рога и очень мохнатая белая грудь – говорил отец, иногда мне казалось, что этот олень стал для него навязчивой идеей. Уж если он задавался какой- то целью, она всегда перерастала в нечто большее, наверное, я переняла у него это качество. И так, он начищал своё ружьё накануне, любуясь его отблесками при свете огня в камине, затем с нетерпением ходил по дому в ожидании товарищей, поглядывая в окно. Ему никогда не сиделось дома, а уж если и сиделось, то он посвящал себя без остатка лени, правда, иногда читая. Я любила, когда он дома. В такие дни было тихо и спокойно. Если эта гадюка Леонора пыталась шипеть, то не затягивала покончить с этим в его присутствии.

Удаляющиеся фигуры четверых наездников скрылись за поворотом главной дороги уводящей в сторону леса. Ни единого слова, ни единого предчувствия к тем последующим страшным событиям не было. В то время как его галопом пронесла лошадь спустя пять часов охоты, я мирно наслаждалась послеобеденным сном. В ту минуту, когда резкий удар головой о камень убил его, мне снились морские просторы, высокий маяк на берегу окруженный чайками и летящей морской пеной. В тот момент, когда его сердце остановилось, я ничего не почувствовала. Только лишь громкие крики мужчин спрыгивающих с лошадей и тащащих к дому что-то крупное, завернутое в темно-зеленую палаточную ткань, вырвали меня из плена иллюзий, в которых я пребывала. Вскоре я погрузилась в новые, более тяжёлые и безрадостные переживания, лишь на короткий миг, открыв настоящую реальность. В ней люди умирали, предавали и жестоко бросали. Так не стало и Генри Морроу. Приехал доктор, он сожалеющее покивал и как- то очень по-доброму сжал руку Леоноры, а затем поцеловал, увидев меня в проеме, она одернула ее, недовольно взглянув на меня. Тогда я многому не придавала значения в силу своего возраста.

Ненавижу ее! Господи, как я ее ненавижу! Никогда не думала, что способна так ненавидеть.

Самое плохое не ненависть, а то, как я воспринимаю это чувство. Оно мне нравится, дает определенный стимул. Что скрывать, я никогда не считала себя бесстрашной. Я боялась хулиганов мальчишек живущих по соседству, папиных лошадей, садовника из-за его покалеченного лица и глаза – стыдно признаваться, но боялась. Я и сейчас многого боюсь. Но ненависть во мне, делает меня сильнее, но она неподвластна мне. Она поднимается из таких глубин, которые я никогда не предполагала в себе, она рвётся выплеснуться наружу. Не в крике – крик беспомощен, не в махании кулаками – драка ничего не решает…к тому же я девушка. Моей ненависти нужно большее: уничтожить их всех, стереть Леонору с лица земли, чтобы ничто не напоминало, о ее существовании. Что на счет её детей? Я сомневаюсь на счет Джорджа, думаю, время поможет мне принять решение. Ненависть это черная вода заполняющая пространство, отведенное для любви. Так бывает, если место любви пустеет. Поднимается большая волна, разрушающая и опустошающая, гонимая порывистыми мыслями, как ветром.

Глава 2

Я осознаю прикосновения своих пальцев к книге. Визуально я воспринимаю страницы книги, впитываю глазами белизну её листов, и черноту букв. Я осознаю и контролирую не только отчетливые, движения руки, переворачивающей страницу, но и легчайшие движения глаз и головы.

Фактически, люди редко осознают движения головы и глаз во время чтения. И, если только нет прямых помех, почти совершенно не осознаются другие части тела, непосредственно не участвующие в процессе чтения.

Читая, вы вряд ли полностью осознаете, что попутно происходит с вашим телом: как себя ведут ваши ступни и ноги, что происходит в пояснице, движутся ли плечи, как вы дышите, ровно ли вы сидите. Пока у вас ничего не болит, вы себя почти не ощущаете. Замечаете, разве что, голову, ноги и руки, да и то, вероятно, без внимания к тому, как они действуют. Когда вы читаете книгу, перед вами возникают картины, рожденные её содержанием. Эта картинка может увлечь вас настолько, что вы даже на миг забудете, откуда она появилась, то есть о самой книге и что вы находитесь совсем не в том месте. Иногда я чувствую реальную боль, после того как о ней прочитаю или подумаю. Странно негативное и вредное быстро умеет проявиться, тогда как что-то хорошее слишком медлительно, иногда оно происходит в твоей жизни, когда уже совсем не имеет значение и поэтому остается незамеченным, если происходит вообще. Почему как я не стараюсь у меня не получается, почему если мне плохо и больно, это не заканчивается так быстро. Мне многое приходилось выносить, но я слаба, слаба, как и прежде. Просто я не хочу это показывать, не хочу в это больше верить. Я люблю читать, сейчас это моё успокоение. К гостиной примыкала столовая с большой верандой для летних завтраков, и я ускользнула туда. Забравшись на диванчик в оконной нише, я поджала ноги по-турецки, почти совсем задернула гардину из розового штофа и оказалась в убежище. Здесь я чувствовала себя защищённой и свободной. Не нужно было держать спину прямо, сидеть как подобается светской даме. Можно было оставаться собой и, похоже, всех устраивал тот момент, что меня не существовало в жизни моих «любимых» родственничков около трёх часов в день. Я брала с собой книги и подолгу рассматривала рисунки и иллюстрации. Я часто представляла, как рисую линии и изгибы или фотографирую людей.  Я часто рассматривала издание знаменитого мастера фотографии, стоящим наравне с Левицким, это был Андрей Деньер, выпускник Академии художеств, открывший в 1851 году в Петербурге "Дагерротипное заведение художника Деньера". Он первым создал альбом, в который вошли фотопортреты известных деятелей русской культуры: путешественников, ученых, врачей, артистов и писателей.

Справа меня прятали алые складки гардины, слева прозрачные стекла. Время от времени, переворачивая страницу книги, я поглядывала в окно на открывавшийся за ним не меняющийся вид – вдали темнел лес, периодически из-за туч появлялось солнце, ветер гнал дождевые тучи над гнущимися ветками деревьев и кустов. У меня всегда мёрзли ноги, они были холодные как льдинки, но я упрямо не покидала своего укрытия, несмотря на холод, тянувшийся с веранды. Однажды я взяла книгу, принадлежавшую мачехе. Она была религиозного содержания и в ней описывались, а также иллюстрировались человеческие грехи. Страницу, на которой дьявол держал женщину за плечи, я тут же перевернула, холодея от ужаса. Как и другую, где вместе с народом в толпе зевак стоял кто-то черный с насмешливой улыбкой, глядя на виселицу стоящую впереди. Каждая картинка содержала какую-то поучительную историю, страшную и загадочную для моего неразвитого детского ума. Все же это было хоть и страшно, но необычайно интересно – не меньше вечерних рассказов Зинаиды, когда она бывала в добром расположении духа и утюжила хозяйское бельё. Она разрешала мне сидеть рядом вместе с её племяшкой, которая была старше меня на три года. Зинаида потчевала нас перипетиями любви и приключений, заимствованными из старинных сказок и еще более старинных баллад. Когда она разглаживала кружевные рюши на платьях Леоноры, то замолкала.

Это было днём, после обеда. Штора резко одёрнулась в сторону. Мачеха смотрела, сердито сдвинув брови.

– Зинаида подойдите и заберите у неё книгу!

Зинаида повиновалась. Я встала, готовясь к очередному приговору мачехи, опустив глаза.

– Как ты посмела брать мои книги! Ты ещё ничего не смыслишь в этом! – крикнула она, не сдержавшись – Если ты так этим интересуешься, я отправлю тебя туда, где тебе об этом подробно расскажут.

– Простите, меня интересуют только рисунки, я даже не читала…

– А скоро придётся – прошипела она, стиснув зубы – Заприте её в чулане!

– Нет! Пожалуйста, только не в чулан!

Зинаида, молча, вела меня в чулан. Я ненавидела её за это, как можно быть такой бесчувственной старой девой! Я ещё не понимала, что она не могла перечить хозяйке, она была таким же пустым местом, как и я. Через щели чулана проникали тонкие лучики света. Я боялась, что пауки спустятся мне на голову и поползут за шиворот, я кричала и задыхалась от плача, но никто не выпускал меня. Я слышала, как смеется моя сестрица и брат. Ну чем он может быть лучше неё, я ошибалась на его счёт, всё это семейство просто мерзкая саранча. Сколько раз уже я была здесь и наблюдала часами, как маленькие частицы пыли, видимые на просвет, поднимаются вверх к черному потолку чулана. Вот и наступил тот день, когда я впервые молча, снесла это наказание. Зинаида как всегда открыла дверь в положенное ей время. Я стояла, смотря ей прямо в глаза, и не двигалась с места. Я чувствовала её оцепенение, я смотрела на неё и представляла как все те пауки, которых я так долго боялась, ползут своей бесчисленной толпой на неё, обвивая своими лапами её тело, и залазают в её уши и ноздри. Наверно мой вид был ужасен в ту минуту. Мне уже были не интересны её сказки, и я теперь не заходила к ней во время глажки. Я видела, как она говорила с Леонорой, и думаю обо мне. Ведь это так плохо для ребёнка побороть свой страх. Возможно, они обсуждали то, что в скором времени я выросту и стану неуправляемой, может они чувствовали растущую в моём лице угрозу. Да я понимала это, ведь мне было уже почти восемь лет. Но что могла сделать? Девочка, потерявшая сначала мать, потом отца и в итоге находящаяся в своем доме, словно в тюрьме. Вскоре наступил роковой для меня день и все мои представления о том, что умрет Леонора или я сама оказались пустыми и глупыми.

1863 год. Мне исполнилось восемь лет. Я мечтаю стать взрослой и уехать в Петербург из Свенцян. И да, мечты частично сбываются. Я уехала из Свенцян, но не в Петербург, а в ещё более отдаленное и серое местечко с ещё более суровыми законами. Какое мучительное ощущение для маленького существа – чувствовать себя покинутым в этом огромном мире, покинутым на произвол судьбы, осознавать, что возвращение уже невозможно, никто не ждет меня дома, да и дома у меня уже нет. Иногда в перерывах между паническим страхом неизвестности меня согревал тлеющий уголек гордости. Иногда мой страх возобладал над всем моим маленьким существом, и мне не было спасения. Наконец я заставила себя смириться со своим положением. Достопочтенные монахини-воспитательницы мне пояснили всё слишком доходчиво.

Однажды утром я проснулась от резкого движения пальцев теребивших меня за плечо, они впились в меня как сухие твердые ветки, я привстала с постели, другие девочки, жившие со мной в комнате, ещё спали. Надо мной стояла монахиня в своём темном одеянии и строго смотрела на меня, что-то говоря. Её слова протяжным гудением отражались в моей голове. Я поняла, что она хочет. Чтобы я, одевшись, следовала за ней. Не умываясь, я пошла за ней по длинному холодному коридору, ведущему из жилого корпуса в учебный. Спит ли вообще эта женщина и является ли она таковой? Мне хотелось знать, посвятила ли она свою жизнь Господу добровольно или же её вынудили обстоятельства. Возможно, её выперли из дому, так же как и меня. Она шла твердой походкой, подошва на левой ноге была косо стерта, она явно косолапила, но нисколько не смущалась того. На вид ей было лет пятьдесят, но думаю, если бы она оделась как обычная мирянка, то выглядела бы по-другому, скорее всего моложе. Она всё время оборачивалась и бормотала себе под нос, ругая меня за медлительность. Меня бил озноб и я точно нахохленный воробей вприпрыжку поспевала за ней. В учебном корпусе мы поднялись на второй этаж и зашли в класс, там за учительским столом сидела старшая воспитательница, погруженная в глубокий мыслительный процесс над ворохом бумаг. Она спустила очки на кончик носа и оглядела меня как-то недовольно.

– Садись. Вот держи и читай – она протянула мне бумагу с выпуклой смолянистой печатью. Спустя несколько минут она раздражённо прикрикнула на меня, мол, чего я не читаю, а таращу на неё свои черные зеньки.

– Я уже прочитала.

– Ты слишком быстро читаешь! Небось, ничего и не откладывается в твоей головке. Если ты не перестанешь быть такой отрешённой и не покорной, мне придётся освидетельствовать твоё психическое здоровье и в случае отклонения перевести в другое заведение, не дающее образование, а лишь содержащее в надлежащих условиях детей с различными нарушениями. Но поскольку твоя мачеха была так любезна, оплатить твоё содержание и обучение здесь, я дам тебе некоторое время обосноваться и привыкнуть. Знай, его у тебя слишком мало.

Она требовала действительно слишком многого от меня. В пансионе я всего- то месяц, но похоже всем на это плевать. Здесь уважали стадность и покорность, присутствием Бога здесь и не пахло, молитвы оставались лишь словами, а поведение монашек не являлось примером благочестия. Пансион находился под единоначалием игумений. Непосредственный надзор и наблюдение осуществлялся специально выбранными для этой цели монахинями в должности смотрительниц. Педагогической деятельностью занимались сами монахини, а Закон Божий преподавали окончившие семинарию послушницы. В основном пансион содержал и воспитывал сирот, хотя были и девочки имеющие родственников. Такие как я, здесь быть не должны, но о моем происхождении никому тут неведомо. Более унизительного способа избавиться от меня и не придумаешь! В общем, здесь готовили и обучали будущую прислугу, правда, достаточно образованную. Говорят, некоторым воспитанницам посчастливилось выбиться, так сказать в люди. Например, по словам смотрительницы Феофанны, напоминающей напутствие для новичков, было известно, что некая Лидия окончившая здесь обучение ещё в 1852 году была успешно пристроена в один из богатых домов Тверской губернии, а оттуда, спустя три года службы она иммигрировала в Париж. Другая особа была замечена в шикарном туалете и широкополой белой шляпе с пером, где-то на главной улице Курска, где по случаю выполнения образовательной миссии находилась одна из монахинь надзирательниц. Она была очень расстроена и даже затаила обиду на то, что эта видимо ставшая вдруг «светской» особа не пожелала даже поздороваться. Возможно, эти истории приободряли кого-то из девочек и делали их мечты более реальными. В любом случае всё что нам здесь оставалось в безграничном использовании, так это наше воображение, а вот в реальной жизни пансиона нас ожидало учение «Закона Божьего», Ветхий завет, объяснение Богослужения главных двунадесятых праздников, русский язык – чтение и грамматика, а также работа в саду – огороде. Полная и на мой взгляд просто отвратительная женщина приезжавшая один раз в неделю или даже в две обучала нас этикету и манерам поведения. Я ждала этих уроков, очень ждала. Они были единственной нитью связывавшей меня с моим прошлым в этом захолустье. По различию своего возраста и развития послушницы были разделены для удобства в занятиях на два отделения: старшее и младшее. Из коих к первому причислено 14 учениц, ко второму 22 ученицы младшего возраста включая меня.

По мере моего взросления и качества чтения, я стала интересоваться газетой, которую приносил нам почтальон еженедельно. Её читал настоятель, затем все надзирательницы, потом она оказывалась в толстой газетной подшивке. Пусть, это были уже не свежие новости, но я, по крайней мере, была в курсе событий. Из одной статьи я например узнала, что некоторые женщины, имеющие достаточно высокое образование, предпочитали поступление в монастырь Тамбовской епархии, замужеству. Вообще образовательная деятельность женских обителей стала более активной, чем раньше. Правительство активно способствовало развитию сети начальных, средних и высших учебных заведений. Например, женские монастыри Курской епархии начали играть огромную роль в образовании и использовались как базис для основания начальных учебных заведений. Монастырское образование становилось все более популярным, так как по качеству знаний не уступало народным училищам, а социальное положение и материальные возможности не являются препятствием для его получения.

Там под заголовками «Вестей» кипела жизнь, строились железные дороги, города. Паровоз Варшава – Санкт-Петербург привозил знаменитых врачей и ученых, собирались консилиумы, давались премьеры спектаклей и оперетт. Я жаждала той разыгравшейся в моем воображении жизни, происходящей в столицах Российских городов. Всё что у меня осталось – это мои мечты.