Read the book: «Нелюди, противостояние – 2. Пряное послевкусие победы»
Бесчеловечные мысли в помутневшем сознании,
От гнева и скорби разум слепя,
Толкают к диким звериным желаниям,
Пряным послевкусием победы пьяня…
Зима. Негреющее солнце, садящееся за горизонт, погружающее город в сумерки. Стук колес и предупреждающий сигнал трамвая красиво звучат в звенящем морозном воздухе.
Катя на ходу машет рукой улыбающейся в ответ вагоновожатой трамвая. Кате нравится зима. Со всеми своими праздниками, горками, санками и снежными бабами…
А еще ей нравится танцевать. Кружась, словно невесомая снежинка, в легком полупрозрачном, «газообразном» платье. Образуя с музыкой одно целое, погружаться в атмосферу сказочного бала под восхищенные взгляды кавалеров, кланяться под хлопанье в ладоши собравшейся вокруг публики.
Катя бежит домой похвастаться успехами маме, утереть нос сестре Таньке, старшей ее на три года и уже даже целовавшейся (по словам Таньки) с мальчишкой из параллельного класса. Девчоночья конкуренция в рамках семьи всегда веселит их часто болеющую мать.
Мать. Она пережила блокаду, успев эвакуировать дочерей далеко за Уральский хребет к родственникам. Мать работала на Кировском заводе и однажды была в двух шагах от смерти. Ее, окоченевшую и попрощавшуюся с образами пришедших к ней дочерей, спас военный патруль. Восстановление. Снова завод, работа, скудный паек. Всё для победы!
Благодарные ей дочери поклялись друг другу никогда не оставлять свою мать.
Это была первая послевоенная зима. Тяжелая, такая же, как и военная. Страна неимоверными усилиями возрождалась. Строилась заново. Люди так же ковали победу, только в мирных условиях. Победу над разрухой, голодом и всеми сопутствующими этому факторами.
Накатанная полоска льда возле подъезда. Слабая лампочка. Холодное приветствие на лестнице, видимо, заселившихся новых соседей. Тепло неуютной квартиры. Тусклый свет в гостиной.
То, что увидела Катя, не должны видеть дети. Это ломает детскую психику и оставляет нерубцующиеся шрамы на ней на всю последующую жизнь.
Ее мать словно искала что-то, согнувшись возле окна. Но девочка интуитивно поняла, что женщины, родившей ее, вскормившей и воспитавшей, уже больше нет. Ее сестра и самая близкая подруга Танька «подтвердила» этот факт. Подросток лежал на столе, на белой окровавленной скатерти, со странно вывернутыми конечностями, на которых частично отсутствовала плоть.
Катя не заплакала. И не закричала. Не смогла. Ребенок впал в ступор.
Одна мысль не отпускала детский мозг: Танька единственная выполнила клятву – она не оставила маму в одиночестве. Сама Катя не успела на этот «трамвай», где вагоновожатой была смерть, увозящая ее близких к чернеющему на белом снегу проему тоннеля. Вагон прощально прогремел погребальным звоном колокола.
Катя не слышала истеричного визга соседки за спиной. Не замечала суеты незнакомых взрослых людей. Перед ее глазами кадрами чередовались сцены их веселой семейной жизни: день рождения сестры, кружение в танце, взявшись за руки с мамой и Танькой, игра с собакой в летнем парке и в конце эта кровавая сцена перед глазами… Нет! Еще люди (или нелюди), принятые Катей за соседей, спускающиеся по лестнице в момент её торопливого подъема домой.
Тогда они были смазаны радостным эмоциональным состоянием девочки, а сейчас память толкала к ним, к их лицам, к их ужасным глазам и уже окровавленным в ее представлении рукам.
***
Громкий стук вырывает Сергея из тяжелого сна. Ему часто снится этот сон: его последний полет, горящий двигатель, болтающаяся в небе неуправляемая машина, заклинивший «фонарь», не позволяющий покинуть самолет. Молчание штурмана. Крики раненого стрелка. Замедляющееся вращение лопастей винтов второго правого мотора. Снаряды пушки зашедшего сбоку «Мессера», рвущие фюзеляж. Именно грохот его орудий сливается со стуком в дверь.
На пороге Комов в заснеженной фуфайке, болезненного вида женщина или девушка, смотрящая мимо неодетого и ежащегося от сквозняка хозяина квартиры.
– Ты что, Комов? – Сергей, широко открывая рот, зевнул. – Знаешь же, у меня выходной! Или ты в гости, Гриша? А это кто с тобой?
Представительница женского пола прошла мимо, посмеиваясь то ли над фразой, то ли над интерьером жилища аскета.
– Особое распоряжение. – Комов, отряхнув от снега одежду и обувь, прошел в комнату. – А это Ксения Павловна, отдел…
– Да не важно, какой отдел, – голос спутницы Комова оказался звонким, девчоночьим и в тот же момент по-военному строгим. – Вас что, капитан, на лётных курсах учили полуголым представляться?
– У-у-у… – Сергей, глядя на разведённые в стороны руки напарника, натягивает на себя холодную «угловатую» одежду. – Капитан Никитин. А в чем, собственно, состоит распоряжение?
–Поступаете непосредственно в мое подчинение. – Девушка (а это оказалась именно девушка), скинув дубленку, показалась Никитину болезненно бледной, но с яркими синими, выразительными глазами, схожими с васильками в поле. – Дело на особом контроле, утечка информации приравнивается к разглашению государственной тайны и предательству в военное время со всеми вытекающими отсюда… последствиями.
Больше всего на свете Сергей Никитин, боевой летчик, «мечтал» работать под руководством представительницы слабого пола. Он растерянно взглянул на Комова – тот пожал плечами в ответ.
– Может, чая? – промямлил, хмурясь, хозяин комнаты.
– Угощайте, капитан. – Девушка усмехнулась, рассматривая фотографии воздушных асов на стене. – Чего уж там…
Поникший Никитин разлил чай и положил плитку шоколада на стол.
– Ого, – пропела девушка, ломая шоколад и запивая его маленькими глотками горячего, землею пахнущего напитка, – вот это я понимаю, шик!
Нетленный образ Эллочки Людоедовой из школьной театральной постановки «Двенадцать стульев» на секунду выплыл из воспоминаний Никитина. Он прокашлялся, отгоняя навязчивую иллюзию, и осторожно поинтересовался:
– А вы, простите, по званию кто?
– Лейтенант я. – Девушка переводила взгляд своих веселых глаз с одного мужчины на другого. – Ефимцева, для вас – Ксения Павловна.
Никитин – офицер с семью боевыми наградами разных степеней, несколькими раскрытиями сложных послевоенных преступлений и задержаниями опасных преступников – попал в подчинение девчонки, ниже его по званию, но выше по статусу в «органах».
«Отличное утро, капитан!»
– Да ладно, Сергей Никитин, расслабься ты… – Ефимцева подмигнула ему весело, допивая чай. – Ну какой из меня начальник, сам посмотри? Я к вам прикреплена как консультант по одному очень важному делу.
Никитина с выдохом отпустило. Он снова почувствовал себя на высоте.
– Я так и знал. – Никитин, срывая с вешалки пальто, забывает моментально про существование девушки в погонах. – Что там за дело, Гриша?
– Убийство возле Витебского вокзала. – Комов растерянно поднялся, глядя на окрыленного напарника. – С особой жестокостью и действительно… на контроле особого отдела.
– Разберемся. – Никитин поправил кепку перед зеркалом. – Особый отдел, особая жестокость, мы сами – особые!
– Да приземлись ты, капитан! – Фраза, произнесенная девушкой, остановила его у двери. – Паришь в облаках, как птица… Забыл, что самолет твой сбит уже давно?
– Что? – Никитин развернулся к говорящей всем телом, мельком взглянув на опускающего глаза Комова.
– В моем ты, моем распоряжении… – Девушка, одеваясь, положила на стол подтверждающую бумагу. Стерлась с лица улыбка, в глазах огоньки гнева вместо девчоночьего веселья. – Так хотела посмотреть на тебя во всей красе, а то ты клевал носом, словно сбитый в небе «ястребок».
*
Картина перед глазами Никитина предстала ужасная. Летчики фактически не видят результаты своих боевых действий. Смерть для них – некая абстракция. Кровь – редкость на своем раненом теле или на телах товарищей. Госпиталь во время ранения. Остальное – вспышки разрывов на поверхности земли, горящие в небе самолеты врага или машины однополчан. Ни оторванных конечностей, ни окровавленных, порой обезглавленных тел, никакого кровавого месива…
– Что за…!? – Ком от увиденного, подкативший к горлу, Сергею едва удалось сдержать.
Девочка, лежащая на столе в неестественной позе, была похожа на выложенный символ или принесенную чему-то или кому-то жертву: конечности вытянуты вдоль тела, точнее, левая нога и рука. Правая же нога согнута, и ступня ее возле колена левой ноги, и правая рука вытянута в сторону. Линии прямые, словно на чертеже. Уголки губ на лице девочки слегка приподняты – эффект улыбки.
– Символ какой-то? – Голос Комова пришел издалека. – Иероглиф?
Рядом щелкал камерой фотограф, прикрывая рот рукой.
Плоть с жертвы частично срезана. Кровь на белой скатерти подтеками. В треугольнике, созданном правой ногой, свечка. Догоревшая до конца.
– …Срезы выполнены острым ножом – таким срезают филейную часть, – донесся монотонный голос эксперта, – разделывая туши. Судя по кровоподтеку, рана в сердце смертельная, она, в принципе, и привела к летальному исходу… Несколько ссадин на шее и предплечье правой руки, возможно, результат борьбы. У меня пока всё.
– А что со вторым трупом?
– Женщина, – прокашлялся эксперт с красными воспаленными глазами. – Также прямое ножевое ранение в сердце, только со спины, смерть мгновенная.
– Что говорят соседи? – Голос Ксении Павловны, несколько надломленный, заставил вздрогнуть Комова, смотревшего, как накрывают тело девочки и уносят.
– Мать, две дочки. – Рябого участкового мутило от увиденного на месте преступления, он боролся с подступающими к горлу спазмами. – Отец, по неуточненным данным, пропал без вести на фронте. Мать пережила блокаду, дождалась дочерей из эвакуации. Ни врагов, да и ни друзей особых у семьи… Так, соседская поддержка и сплоченность в рабочем коллективе завода. Никто ничего на момент… преступления не слышал.
– В кухне и коридоре обильно рассыпана смесь перцев, – доложил кинолог, отводя глаза от отпечатка тела ребенка, оставшегося на скатерти. – Собака след не возьмёт.
Присутствующие проводили взглядом носилки со скрюченным телом пожилой женщины.
– Что с оставшейся в живых девочкой? – Никитин осмотрел присутствующих, избегая встречи взглядом с новоиспеченной начальницей.
– Ее забрали врачи, – участковый пожал плечами, – напичкали успокоительными, девочка не смогла связать и пары слов…
– Значит, надо допро… – Капитан на секунду замялся, стыдясь собственной формулировки. – Побеседовать с ней в больнице…
– Послушайте, капитан! – Голос стоящей у окна Ксении раздался резко, как выстрел, заставляя всех вздрогнуть. – С ребенком будем беседовать только после того, как она полностью оправится после потрясения. Лучше займитесь выяснением, почему кровь, возможно, жертвы оказалась на этом предмете?
Ксения держала детскую куклу. На платье искусственного подобия ребенка следы красной субстанции.
Никитин, стиснув зубы, заиграл желваками.
– И подписку о неразглашении… – Он, всем видом выражая свое неподчинение Ефимцевой, кивнул Комову и демонстративно направился к выходу. – Со всех поголовно.
Снег пухом медленно покрывал освещенный тусклой лампочкой и вытоптанный пятачок возле подъезда дома. Темнели за оцеплением силуэты жильцов, встревоженных событием. Сергей остановился возле машины.
– Можно вопрос? – И, не дождавшись разрешения, взглянул в глаза Ксении. – Почему вы!?
– А почему нет? – Она стойко выдержала взгляд летчика, прикуривая длинную дамскую папиросу. – А ты знаешь, капитан, почему ты?
Никитин отвел глаза в сторону, на секунду задумавшись, и он снова встретился с прищуренными глазами особистки.
– Нет.
***
Ильич сидел в юрте шамана и смотрел на раскидываемые по шкурам животных черепки. Он не верил в то, что серьезное психическое заболевание, которым он страдал, может быть излечимо заговорами, песнопениями, стуками бубна сидящего перед ним маленького человека с обветренным лицом, о существовании национальности которого Ильич узнал лишь пару дней назад.
Узкие глаза сидящего перед ним коренного жителя северных земель расширились. Он сказал что-то женщине, появившейся из-за висящих шкур зверей, заменяющих в жилище перегородки и двери. На своем, непонятном для Ильича, языке. Та, вскользь взглянув на гостя, удалилась.
– Я вижу, что с тобой. – Акцент говорящего минимален, он нервно потряхивает бубном возле колена, звеня колокольчиками музыкального инструмента. – Я вижу, кем это дано тебе… И это темная сила. Но я не вижу пути исцеления. – Он, затянувшись трубкой, выдыхает пахучий дым вверх, к конусу юрты. – Мои камни говорят: ты должен прийти к этому сам.
– Каким образом? – Ильич тяжело вздыхает, всем видом показывая свое нетерпение.
– Не знаю… – Шаман еще раз бросил камни и снова пыхнул трубкой. – Это идет из прошлого, из твоего прошлого. – Он прислушался к лаю собак, донесшегося снаружи. – Из прошлого, связанного с этой… бедой. Я вижу болезнь, это как чума…
Появилась женщина шамана из-за шкур, ограждающих их от внешнего мира. Она протягивает Ильичу кружку с дымящимся настоем.
– Пей! – Почти черные глаза шамана сверкнули, отражая пламя очага.
– Что это?
– Не спрашивай. Просто пей!
Ильич сделал несколько глотков пахучей, но абсолютно безвкусной жидкости. Жар, проникший в организм, дошел до самых ног, окружающая обстановка смазалась, оставляя четким только пламя огня, горящего в центре юрты. В нем Ильич и увидел свое прошлое…
Радостные лица жены и дочери. Их последний семейный пикник возле озера. Счастливые глаза и улыбки близких сменили эпизоды войны. Страшные эпизоды войны: рвущиеся рядом снаряды, гибнущие десятками, сотнями солдаты. Падающие людские тела с оторванными конечностями, окровавленные, искалеченные… Вытянутое лицо немецкого офицера СС. Вырываемая им человеческая плоть. Поедаемая им плоть. Промелькнули лица лагерных уголовников. Гавкающие и рвущие поводки овчарки. Обреченно идущие на смерть целыми колоннами мирные жители, вспыхивающее пламя горелок огнеметов. Газовые камеры концлагерей, заключенные в полосатых робах с номерными обезличивающими нашивками, тошнотворный запах…
Закашлявшись, Ильич вернулся к действительности. Едкий дым, выдыхаемый шаманом в его лицо, щипал глаза и нос.
– Ты видел всё?
– Я не увидел ничего нового… – Ильич вытер покрытое испариной лицо.
– Пойми, я тоже вижу только знаки между нашим миром и тем. Не знаю, как объяснить это доступно. Это… как прочесть ненаписанное, – шаман бросил пучок сухой травы в огонь костра, секундная вспышка высветила злую маску на лице хозяина юрты, – увидеть несуществующее, коснуться нематериального… Чего-то определенного там нет!
Ильич отмахнулся от выплывших на секунду из прошлого образов. Он устал от абстракций и недосказанности. Непонимание угнетало его.
– Что мне делать? – Ильич невольно потянулся к руке шамана, но его остановил взгляд узких глаз, проникающий в него, внутрь, глубоко.
Пауза. Ильич тонет в чернеющих глазах человека напротив. Треск дров и доносящиеся звуки внешнего мира растягиваются. Шорох шкур останавливает это наваждение. Шаман резко обернулся на очередное появление своей женщины.
– Тебе не нужно бежать! – Он принял из ее рук небольшой матерчатый мешок и протянул его Ильичу. На ощупь сухая трава. – Тебе надо идти к своему прошлому в будущем, только там ты найдешь ответы на свои вопросы. Только там твое избавление и покаяние.
Шаман поднялся, как старик, опираясь на руку своей спутницы жизни. Бубен, упав возле его ног, тоскливо звякнул. Черепки рассыпались на полу. В узких глазах женщины шамана неприязнь к Ильичу.
– Ты сам поймешь, что с этим делать. – Он кивнул на траву. – Прошлое уже сделало шаг тебе навстречу. Иди и ты к нему!
Ильич, вырвавшись на свежий воздух, почувствовал слабость. Он улегся в повозку и, укрывшись шкурами, вяло махнул рукой провожающей его, стоящей возле юрты паре.
Собаки тянули упряжку. Кричал им на своем языке погонщик. Мороз и вьюга сладко убаюкивали. Вдалеке зеленели всполохи северного сияния. Как вспышки артиллерийских взрывов из его прошлого. Неотпускающего прошлого. А теперь еще и идущего навстречу.
*
Прошлое же Ильича разделилось на несколько частей.
Контузия. Разрыв авиабомбы, сброшенной с бомбардировщика ведущего звена эскадрильи Военно-воздушных сил Красной армии, управляемого летчиком Сергеем Никитиным, сыграл в этом разделении немаловажную роль. То, что во время авиаатак и артобстрелов в войнах гибнут свои солдаты и мирные жители, ни для кого не секрет. Невинные жертвы войны. Но они меркнут на общем фоне, ведь все делается во имя победы. Это оправданные жертвы.
Авиабомба, разорвавшаяся рядом с Ильичом, смешав с кирпичной крошкой, погребла его заживо вместе с истерзанным телом офицера СС в общем «склепе». Накрывая их толстым «саваном» из земельной грязи, пепла и обломков здания.
В общей могиле два человеческих существа с бесчеловечными пристрастиями и поступками. Такое завершение жизненных путей обоих нелюдей, стремящихся друг к другу и потенциально ненавидящих друг друга, могло бы быть вполне закономерным.
Но вмешалась судьба или странное стечение обстоятельств, а может, просто любовь животных к своему хозяину или даже, скорее, нелюбовь.
Две немецкие овчарки, скулящие над еще дымящейся смесью почвы и крошки зданий, привлекли внимание стоящего на посту часового.
Стук железа лопат о камни. Донесшийся из-под земли стон.
Мурашки по коже у видевших многое за время войны воинов. Обезображенный труп немецкого офицера мертвой хваткой «держится» за издающего едва слышимый стон человека. Огромных усилий стоило разъединить полуживого и мертвого.
Завершением стала финальная сцена: овчарки, скулящие и привязанные во время проведения спасательных работ, сорвались с поводков и набросились на скрюченное тело мертвого эсэсовца. Они буквально рвали его на части, рыча и не подпуская к жуткой сцене советских солдат. Собак пришлось отстрелить.
Раненого и контуженого в тяжелом состоянии отправили в госпиталь. Не дано было умереть в тот день Ильичу, ведь он должен был «жить и убивать тварей».
Контузия, полученная при взрыве, частично стерев память Ильича – на тот момент командира партизанского отряда Ивана Кочубея и просто человека без документов, чудом избежавшего смерти, пришедшего убивать своего личного врага, – столкнула его с человеком, кто и свяжет его прошлое с будущим.
*
– Частичная дисфункция некоторых частей тела – конечностей, мышц лица – в результате контузии. – Главвоенврач нервно курил, глядя в неприятные глаза работника особого отдела. – И, что хуже всего, ослабление работы функций головного мозга.
– Это что значит? – Капитан Егоров, глядя «сквозь» врача, думал о своем, о наболевшем. – Он что, совсем у него не работает?
– Частично, я думаю… Надеюсь, в основном задеты клетки, отвечающие за память, – врач мимикой лица отогнал подбежавшую к ним медсестру, – но я думаю, всё восстанавливаемо. И все, в первую очередь, зависит от состояния его организма…
– Как долго?
– У всех это протекает по-разному: кому-то достаточно месяца, а кому-то не хватает и нескольких лет, но в этом случае, как показывает практика, – врач сквозь стекла очков взглянул в пустоту глаз Егорова, – память пациента не подлежит восстановлению.
– Плохо, доктор, плохо… – Егоров обвел глазами интерьер пустой операционной и пошел к выходу. – А разговор с ним…?
– Сейчас фактически бесполезен. – Врач за его спиной махнул рукой направившейся к ним помощнице. – Я думаю, стоит подождать какое-то время.
– Он что… – капитан остановился, словно услышал скрытую ложь в убаюкивающем голосе врача, – сейчас как этот кактус?
Они оба взглянули на одинокое ощетинившееся растение в треснутом горшке на окне. Каждый увидел в нем своё: капитан – голову мальчишки, не дающего ему спокойной жизни в школе и давшему определение жизненного пути в итоге, главврач почему-то – отправку на передовую простым санитаром, кем, в принципе, и служил во время Гражданской войны.
– Отчасти, – сглотнул слюну врач, – отчасти…
– Поработайте с ним, доктор, какое-то время, вспомните свое основное призвание как медика. – Капитан, пожимая руку врачу, смотрел в поблекшие зеленые глаза стоящего напротив него человека, мысленно определяя его судьбу. – Это в ваших интересах… Если он не восстановится, с ним будут работать профессионалы, светила медицины. Это подтвердит вашу некомпетентность, Игорь Викторович и, ко всеобщему сожалению, поставит под угрозу судьбу вашей дочери. – Капитан улыбнулся, глядя вдаль. – Вы же не забыли, замужем за чьим сыном она в данный момент?
– Но причем тут…?
–Работайте! Нам очень нужна информация, застрявшая в памяти этого пациента. Да, да, для вас он не раненый, а именно пациент. – Егоров похлопал сжавшегося от услышанного пожилого человека по плечу. – Или работать с вами будут светила из нашего ведомства, а это, как понимаете…
– Да, да… – Врач, расстегивая ворот кителя, беспомощно опустился на один из стоящих в коридоре стульев.
Ненависть. Нечеловеческая ненависть, погасшая годами ранее, захлестнула главного врача госпиталя. Ненависть к контуженному раненому, заинтересовавшему Игоря Викторовича своим появлением – неординарность случая и возможность исследований, ход которых остановила война. Ненависть ко всему персоналу, с пониманием «прочитавшему» диалог особиста и главврача. Ненависть ко всему политическому строю огромной страны, за который он когда-то так усердно боролся, воевал в рядах Красной армии. Ненависть к своей диссертации на тему «неизведанные участки человеческого мозга». И даже ненависть к своей дочери, в которой он души не чаял, но которая выбрала не того мужчину как спутника своей жизни.
Сто граммов разбавленного медицинского спирта разожгли огонь в груди Игоря Викторовича и слегка пригасили пламя ненависти.
–Что же в тебе такого незаурядного, кроме контузии, полупустых глаз и нечленораздельной речи? – Главврач смотрел через дверное стекло палаты, как пациента кормила сестра с ложки, ласково разговаривая с ним и вытирая испачканный рот. – Что же в тебе такого…?
Даже от тяжелораненого человека, находящегося в палате, исходила неведомая сила. Нечеловеческая. Демоническая. И это еще больше притягивало главврача: он понимал, что пациент перед ним уникальный, а угрозы особиста – тому лишнее подтверждение.
Раненый мычал что-то неразборчивое, тряся правой рукой. Левая сторона головы отнялась, делая из его лица уродливую маску с неподвижной половиной.
– Господи, – едва слышно всплакнула медсестра, вглядываясь в пустые глаза, подернутые поволокой, – неужели и жизнь твоя разделится на две половины…?
– Полина, заканчивайте кормежку! – Голос главврача заставил сестру вздрогнуть и поторопиться. – Остальные раненые ждут.
Не знала Полина, что не на две части разделится жизнь лежащего перед ней человека, а гораздо больше, пугая своей многоликостью, многогранностью и бесчеловечностью.
***
– Товарищ полковник, к вам Ефимцева, – раздался голос дежурного в трубке телефона.
– Пусть войдет!
Полковник Ярцев, вскакивая, одной рукой смел крошки со стола, второй бросил папку в сейф и вытянулся, одергивая китель. Повзрослевшая дочь его бывшего боевого товарища вгоняла его в неосознанный ступор. Только одним присутствием. Взглядом. Ярцев не знал причин и не стремился раскопать их в самом себе, он попросту пытался соответствовать образу человека, заменившего девушке отца.
– Товарищ полковник…
– Ксения, дорогая, – перебил входящую Ярцев, подводя к стулу, – проходи, располагайся, и сколько раз говорил: забудь ты о полковнике! Соблюдай субординацию на людях, здесь, в кабинете, ты всегда как дома.
– Спасибо, Егор Юрьевич. – Ксения устало разместилась на стуле.
– Вот, уже лучше, узнаю маленькую вихрастую Ксюху, тягающую печенье со стола и требующую исполнения романсов от матери… – Полковник осекся, понимая, что не следовало вспоминать ушедших родителей Ксении. – Чай!
Они молчат, пока подчиненный полковника неуклюже разливает «густой» напиток. Она смеется, как Ярцев, нервничая, выгоняет дежурного.
– Ты клади сахар-то. И шоколад трескай! – Ярцев, сложив руки под подбородком, умиленно смотрит на Ксению. – Бледная какая, прям неземная… Ты паек дополнительный получила?
– Да, спасибо, – она улыбнулась, – только не лезет ничего что-то, дядя Егор.
– Ну-ну, чтоб ела! Это приказ. – Ярцев наигранно нахмурился. – Или буду приходить проверять. А то… И кормить начну сам, с ложки.
Они рассмеялись, глядя друг на друга, гремя кружками о блюдца и хлюпая горячим напитком.
– Ну… Что у тебя, рассказывай! – Полковник отставил свою кружку в сторону.
– Этот Никитин, капитан… – Ксения замялась, словно рискнула затронуть закрытую тему.
– А что с ним не так?
–Да не знаю, кажется всё…
– Ну, лейтенант Ефимцева! Что за формулировки? – Полковник нахмурился и, отмахиваясь от дыма папирос Ксении, подошел к сейфу. – Мы проверили его по всем ведомствам. Всё в порядке. Была там одна мутная история… но она к делу не относится. – Он захлопнул папку с делом бывшего летчика. – Он лучший на данный момент в городе. Ты просто обязана с ним сработаться.
Ксения, докурив, нахмурившись, молчала.
– Моя интуиция…
– Ксения! Факты. Только факты! – Повысив голос, полковник расстроился, словно оскорбил любимого человека. Покраснел. И выходя из неловкого положения, принялся выгонять её: – Все, иди работай! И отчет мне в понедельник утром на стол.
Ксения обернулась возле двери, пытаясь что-то сказать.
– Только факты! Иначе уволю ко всем чертям из органов…
*
Никитин пересекал кабинет по диагонали. Будучи летчиком, он был стеснен габаритами кабины, но всегда знал, что за бортом боевого летающего крейсера необъятный простор, называемый кротким военным термином «воздух».
Сейчас же кабинета было мало. Так было всегда, когда эмоции зашкаливали. Причиной этих эмоциональных волнений была, конечно, лейтенант особого отдела, которой было поручено ведение непростого дела. Несмотря на его возраст, боевой опыт и опыт оперативной работы в уже мирных условиях.
И все же что-то было в ней – этой болезненно худой, с порой восторженными глазами, девушке. Что-то. Но это что-то не перевешивало чашу весов, на которой находились гордость и амбиции боевого летчика.
– Ну вот где она? – Никитин знал, что коллеги не ответят на этот вопрос, даже если знают ответ. – Где материалы дела? Где дела анало… гичных преступлений, о которых она тут пела?
– Она в Главное управление поехала. – Комов был единственный, кто мог вставлять фразы в подобные моменты эмоционального волнения своего начальника, а по совместительству напарника.
– С делом!? – Никитин на секунду остановился возле окна, заметив пикирующую птицу, его рука невольно потянулась к несуществующему штурвалу, но он вовремя вернулся в реальность. – Так взяла бы туда труп девочки отвезла, чтобы наглядно показать, …отчитаться, как полагается. Мы что, сидеть без дела будем?
– Так мы и так всё знаем… – Голос Комова перемешался со звуками глотков поглощаемого им чая и звоном бьющейся при этом о стекло стакана ложки. – Вон эксперты здесь, фотограф со снимками. Доктор с результатами, – Комов взглянул на дно стакана, – вскрытия…
– Комов!? – Впервые Никитин развернулся лицом к коллегам. – У тебя скачок по карьерной лестнице в сторону особого отдела!? Или твоя защита на чем-то другом основана?..
– Успокойтесь, капитан, – донесся голос Ксении из-за полуоткрытой двери кабинета. – Орете там, как на аэродроме…Всех уже тут распугали! За делами я ездила. – Она вошла, едва заметно кивнув всем, не удостоив взглядом только самого Никитина, – Взять их тоже не так просто. Надо подтвердить схожесть преступления хотя бы на пятьдесят процентов, поэтому и брала дело с собой.
– А что вашему слову… уже не верят? – Сергей снова отвернулся к окну, ища глазами в хмуром небе птицу, как ищет в небе самолет врага боевой летчик.
– Верят. – Ксения устало опустилась на стул. – Но до определенной буквы каждого сказанного мною слова.
*
Преступления действительно были идентичны. Тела расположены в различных позах на столах, словно жертвоприношения древним богам. Изгиб конечностей тела формировали очередной символ. Свеча, а где-то и две, дополняли ужасный «рисунок». Отличие в незначительных деталях: где-то вместо скатерти лежала простынь, сорванная второпях с кровати в спальне. Это подтверждало стремление убийцы (или убийц) придать священность, ритуальность своему страшному деянию.
Рабочие кадры, сделанные при плохом освещении, тем самым подчеркивающие ужасную реальность, заставили многих из присутствующих ощутить шевеление волос на голове.
– Ну что скажете, сыщики? – Ксения во время ознакомления с делом группой стояла у окна и курила. – На данный момент вы самые лучшие в городе. Какие первые впечатления? Часто от них многое зависит.
Сидящие за столом переглянулись между собой. Некоторые гордо приподняли подбородки. Многим из них не было и тридцати. Революция, Гражданская война и Вторая мировая омолодили ряды силовых учреждений, наделяя страшным кровавым опытом ее членов. Да и «зачистки»… Под карающий меч «правосудия» НКВД попадали в основном товарищи более старшего поколения, кто уже наделал жизненных «ошибок» высказываниями и своими мыслями или попросту мешал крутиться жерновам власти. Молодежь была ослеплена идеей «светлого пути коммунизма» и свято верила в его будущее.
Опять же, комсомол – незаменимый помощник партии.
Во многих ведомствах работали едва сформировавшиеся мальчишки и девчонки, имеющие в своей практике такое, чем в мирных условиях не каждый взрослый сможет похвастаться. Но только не в это время и не в этой стране. В стране, где террор и массовые убийства очередными вспышками в течение десятилетий оправдывались идеологическими мотивами и партийными тезисами. Оправданные жертвы…
Но это все отголоски демагогии. Несмотря ни на что, страна сплотилась и при помощи невероятных усилий победила фашизм. Даже с учетом репрессий, переполненных лагерей и невинно казненных своих сынов.
– Если делиться именно первым впечатлением… – Комов задумчиво рассматривал снимки из привезенных Ефимцевой дел, передавая их товарищам, сидевшим за столом друг напротив друга. – Исходя из своего личного опыта…
Гриша закашлялся, ощутив на себе полдюжины удивленно-встревоженных взглядов.
– Письмо! У меня складывается впечатление, что он пишет письмо. – Комов, поправив челку черных, как смоль, волос, краснея, нелепо улыбнулся. – Убийство – иероглиф с заложенным смыслом, еще жертва – очередное послание. Ч-е-го!? Я в детстве увлекался и писал девчонкам…
– Так, еще кто? – Голос Ксении, подстегивая кнутом, заставлял шелестеть листами папок и шевелить мозгами.
– Он определенно силен, если это одиночка, конечно. – Миша Данилов, рассудительный, не говорящий лишних слов, пришел в милицию после войны, сразу попал в отдел по борьбе с бандитизмом. Физически крепок, хладнокровен, прямолинеен; год во фронтовой разведке, десяток выходов за линию фронта и столько же диверсий в составе группы. – Да, жертвы преступления – дети и подростки до пятнадцати лет, но везде убит кто-то из взрослых. А в пригородном случае даже бывший военный. – Миша развел руки в стороны, опуская папку с материалами дела на поверхность стола. – Молодой, сильный мужчина, имеющий боевой опыт… Тут как бы все само за себя говорит.
