Волшебный стакан, или Пушкин и Кошкин. Петербургские бывалые и небывалые истории

© Василиус Кошкин, 2021

ISBN 978-5-4498-4382-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Василиус Кошкин младший

Волшебный стакан, или
Пушкин и Кошкин
Петербургские бывалые и небывалые истории

Пушкин был поэтом и все что-то писал.

Д. Хармс

К читателю от сочинителя

Читатель, ты вижу взялся за мои творенья, это похвально – чтение вострит глаз и ум, и порой иные поначалу и не имея собственной мудрости чтеньем, однако, вскоре вполне обретают оную.

Да и, право, не будь на свете умных книжек – так, пожалуй, человеки давно бы уж уподобились обезьяшкам, кои весь досуг свой тратят лишь на ловлю блошек да вошек или же барашкам, курам да букашкам-таракашкам, чье ежедневное занятье составляют только жеванье да клеванье, меканье да кукареканье и разновидное неосмысленное барахтанье да ползанье по телу планетному.

Нет, положительно, без писательства скоро б и захирел окончательно род человеческий! Да и всякое просвещение и развитие непременно бы в корнях своих прекратились.

Но слава Богу водятся еще на белом свете сочинители вроде Пушкина да Кошкина.

Ну, а знаешь ли ты приятель, кто такой собственно Кошкин? Как тебе неведом Кошкин? Значит ты не знаешь и Пушкина! Потому что Пушкин без Кошкина все равно, что дерево без листвы, пруд без воды или гусар без усов. Пушкин и Кошкин были такие друзья, что и водой, как говорится, не разольешь. Не будь одного так и другой не имел бы, пожалуй, такой изрядной значимости, хотя Кошкин и оставался чаще в тени, то ли по скромности или более по природной своей лености. Но Пушкин, однако, очень уважал и весьма ценил Кошкина за оригинальность мнений, изобретательность и остроту мысли и бывало частенько говаривал:

– Ты Кошкин, конечно, не муза, а скорее представитель мира животного, но не без шармов, чем видно и привлекаешь к нам муз, этих своенравных богинь – покровительниц наук и искусств человечьих. Похоже, что они, как и большинство наших дам любят общество Мосек да кисок. И кто знает, без тебя они быть может и меня бы не посещали столь часто и тогда бы, верно, и весь родник поэзии моей вскоре иссох безвозвратно.

Но Кошкин на такие замечания обычно помалкивал и только лишь щурился да пошевеливал усами и ушами, вероятно, от удовольствия, кому уж похвалы-то неприятны, а особенно Пушкинские.

Правда, некоторые не особенно доверчивые лица все же сомневаются: был ли Кошкин и на самом деле действительной персоной или же лишь выдумкой досужих шелкоперов? Мол, Пушкин-то ничего про него не упоминал! Но, однако, не сам ли Пушкин и сказал собственным стихом своим: «Старик Державин нас заметил…»

Кого это «нас», простите? Пушкин – ведь не царь и множественным числом себя отродясь не именовывал, а то бы ведь, пожалуй, и написал: «Мы памятник воздвигли нам нерукотворный…» Тут уж ясней ясного видно кого это «нас» заметил старик Державин: Пушкина да Кошкина, разумеется! Только Кошкин-то себя не особо афишировал и на публику открыто не выставлялся отчасти по природной скромности, а больше просто из любви к покою. Помечтать, подремать да расслабиться на диванчике ему уж и хорошо.

А что слава? Слава – дым, хотя, говорят, и тешит человека, ну да жизнь-то все одно пообтешет.

Не робей, друг читатель, дерзай, читай! Да не кори сочинителя, коли чем тебе не потрафил, ибо цель всякого писания есть отнюдь не безтолковое развлечение, ведь и без того-то все твари земные довольно развлекаются, но назидание. А сего то в наш вольный фривольный век право уж никто не любит.

Читай, мудрей да назидайся, приятель.

Зри, что на одном лишь собственном своем опыте далеко нынче не уедешь.

Для сего и составил труд сей по семейным хроникам, слухам и прочим преданиям, дабы вдруг не канули в безвестности славные мысли, деяния и явления времен минувших, слуга ваш всепокорнейший и преподносит вам ныне с нижайшим поклоном

Василиус Кошкин младший

Пушкин и Кошкин

Жили были Пушкин да Кошкин: друзья – ну, просто уж – не разлей-вода. Жили и совсем, надо сказать, не тужили, а все как-то так да этак, но впрочем иногда очень даже и ничего.

Если Пушкин в лес, то и Кошкин в лес. Пушкин за стол и Кошкин за стол. Пушкин на реку рыбу ловить и Кошкин туда же. Пушкин по грибы и Кошкин по грибы, словом, куда Пушкин туда и Кошкин, куда Кошкин туда и Пушкин. Просто тебе друзья – не разлей вода.

Раз пошел Пушкин купаться, а Кошкин купаться не любил да и в баню редко ходил, а оближет себя просто с хвоста до головы ему и хорошо. А Пушкин все равно как морж был, его бывало из воды никаким канатом не вытянешь. Если бы не Кошкин, так он бы может и навсегда в воде жить остался. А без Кошкина ему все же как-то не того, вроде как и скучно в царствии-то водном-подводном.

У Пушкина даже костюм был специальный купальный, полосатый такой в клетку. А Кошкин зимой и летом, как говорится, одним цветом – серый в полоску, только на лбу совсем белое пятно, будто при его Кошкина рождении у природы вдруг все краски истратились.

Пушкин поэтому часто и говаривал:

– Ты Кошкин вроде как тигр, только серый.

А Кошкин только мурлыкал себе в усы, не поймешь от удовольствия или сердился. Конечно, летом так все просто очень даже как расчудесно бывало! Хотя и зимой и весной, да и осенью тоже ничего: не больно, правда, чтобы совсем уж отменно, но, однако, ничего – терпимо.

Пушкин правда стихи писать любил, а Кошкин не очень, потому как у Пушкина-то все же рука, а у Кошкина как ни крути простая лапа. Пушкин бывало сидит и пишет:

У лукоморья дуб зеленый…

А Кошкин подсглядит у него да и накорябает тут тоже, как уж получится. И ничего порой очень даже складно выходило, почти как у Пушкина:

Плывет по морю зверь зеленый,

В зубах несет флакон стекленый…

Правда Пушкин очень уж над этим cтихoтворчеством смеялся, ну да он и без того всегда смеялся, чего уж с него возьмешь, на то ведь он и Пушкин – просто уж сплошной Вольтер насмешник.

– Что это за зверь такой особенный по морю плывет? Не змей ли зеленый, что в бутылке таится? – спросит и заржет бывало минут этак на десять-двадцать, ровно что жеребец степной дикий.

– А флакон из какой сказки? И почему стекленый, а не стеклянный?

– Ну, это же для рифмы, брат Пушкин! Непонятно что ли! – уже и сердится Кошкин, – А зверь зеленый, если хочешь знать, так это просто крокодил. Тоже мне, поэт называется, а никакой фантазии! Педант ты Пушкин вот кто! И все-то тебе объясни! Нет, право, лучше уйду в лес жить.

Тут Пушкин еще и пуще смеется. И так бывало целый божий день у них этакое словопрение происходит покуда совсем не утомятся да не успокоятся.

А тут уж и лету конец.

И осень там глядишь наступила, а следом и зима. И сидели всю долгую зиму у печки и бросали в печку дощечки Пушкин да Кошкин, друзья – не разлей вода.

Путешествие

Жили Пушкин да Кошкин и не то чтоб и тужили, а так разве что скучали порой, да пришло им раз на ум путешествовать. Пушкин и говорит:

– Давай, брат Кошкин, купим лодку и уплывем в Ирландию, Голландию, Германию или Испанию, а то может еще и того дальше: махнем в самую Индию или даже и совсем в Америку!

– Нет, – говорит Кошкин, – если уж покупать, то лучше коня. Лодка – что, просто деревянный предмет, а конь живое существо: можно хоть и в карету, хоть и в телегу запречь. А можно и так просто – верхом скакать хоть на охоту, хоть на войну.

– С кем же это ты воевать-то собрался? – Пушкин спрашивает, – Уж не с Васькой ли соседским?

– Мало ли, – отвечает Кошкин, – француз или германец опять вдруг наступит, у них в Европах-то тесно, вот они к нам вечно и лезут. Ну, а на коне оно дело скорое, хоть направо, хоть налево езжай… А вода вещество волнистое, хлипкое. Как опрокинет лодью-то, так и поплывешь прямо к русалкам на дно. Да и рыбины больно матерые бывают, метра два три. Дрыганет этакая хвостом и все судно почитай пополам…

– Бабкины сказки, – Пушкин говорит, – таких и рыб-то сроду не бывает.

– А вот и бывают! – сердится Кошкин.

– Может и бывают, – соглашается Пушкин, – да только не у нас.

– А вот и у нас! А вот и у нас! – уже выходит из себя Кошкин.

– Да нет, брат, быть того не может! – сердится и Пушкин.

– А вот и может! А вот и может! – И так они тут расспорятся, что и про лодку, и про коня и про путешествие совсем забудут.

– Тебе бы, Кошкин, только противоречить! – возмущается Пушкин, – Это ведь уже просто смешно. Поглядеть на тебя, так ты просто сплошной тиран. Все только по твоему и быть всегда должно.

– А я вот возьму чемодан и уйду в лес жить! – заключает тут спор Кошкин на свой обычный манер, – Или лучше в горы. И живи себе тут тогда один, без меня и без муз.

– Да у тебя и чемодана-то нет, – смеется Пушкин.

– А вот и есть! – возражает Кошкин.

– Да где же это? – интересуется Пушкин.

– А под кроватью.

– Ну и ну, – удивляется Пушкин, – до сих пор что-то никаких чемоданов под кроватью не замечал.

– Потому что он невидимый, – поясняет Кошкин, – и только одни лишь искушенные мудрецы его и видеть могут.

– А я значит неискушенный! – уже и обижается Пушкин.

– Да видать не очень, коли чемодана не видишь.

И так спорят и спорят они до самого позднего вечера пока совсем не утомятся. А потом попьют чайку да и успокоятся. А там уж и сны их поджидают.

Пушкин и царь

Пушкин просто уж страсть, как любил наряжаться. Нарядится бывало Наполеоном, испанцем, цыганом, турком, папой римским, а то и Ноздревым или Чичиковым и ходит себе этак-то по Невскому весь божий день.

А однажды нарядился Кошкиным. Кошкин проснулся, думает, что зеркало пред ним, а это Пушкин наклонился да еще и мурлычет, прямо вылитый Кошкин! Просто совсем оборотень зеркальный! Да и говорит так, точно он самый Кошкин и есть:

– Вставай Кошкин, чай пить пора. Кошкин просто диву давался, вроде и Пушкин, но словно бы и Кошкин.

А как-то решил Пушкин себя царем нарядить, а Кошкина собачкой. Так и вышли они на Невский прогуляться, все равно как дамы обычно с собачками гуляют. А народ-то им тут прямо в ноги падает – дамы и господа поклонами да реверансами просто так и заваливают. Не каждый ведь день увидишь, как царь с собачкой прогуливается. Гуляли себе гуляли хотели уж назад, домой поворачивать, а тут навстречу вдруг настоящий царь с настоящей собачкой выступает. Ну и потеха! И бывает же такое!

Публика, конечно, глядит и туда и сюда, направо да налево и вкривь и вкось и ничего, конечно, понять не может. Как ни гляди, а прямо тебе параллельное зеркальное изображение выходит.

– Вот те на! Как же так, – говорят, – у нас два царя теперь оказывается, а мы-то и не знали!

Пушкина, однако, ж за настоящего царя признали, он де более на царя-то похож и бакенбард вроде попышнее. Да и Кошкин, тоже лучше по собачьи-то тавкает и ножку ловчее подымает, чем царский-то песик. Царь после очень уж на сей Пушкинский метаморфоз сердился и даже Пушкина насовсем в Сибири поселить хотел, а то и вовсе на Северный полюс отправить вместе с Кошкиным, конечно. Но потом все-таки передумал. А подумал:

– А чего уж с Пушкина-то возьмешь – стихоплет-шелкоперец! Да ну их совсем к лешему, чертей этих пиитов!

И сослал его тогда просто в творческий отпуск в Кишинев – саранчу считать.

Кошкин и султан

Однажды Кошкин взял да написал письмо турецкому султану. Он и вообще любил письма писать, но только уж самым важным персонам: царю например, папе римскому или же королям-императорам разным, ну и Пушкину, конечно, потому что Пушкин, как ни крути, а гений, это уж всем известно.

– Дорогой царь Салтан, – писал Кошкин, – извиняйте, а как уж по батюшке-то, Ваше султанское величество именуется мне, однако, не знамо и не ведомо.

Сказывают, не то Селиваныч, не то Сулеманыч, да думается ежели поразобраться, то это все одно, что и Иваныч. Так что вот дорогой Салтан Иваныч, Ты живешь там, конечно, в землях теплых, плодородных, ананасы и финики каждодневно употребляешь, ездишь на верблюде и гуляешь под пальмами с голопузыми турецкими девушками или же куришь кальян и пьешь кумыс.

А у нас тоже ничего, не плохо. Летом грибы, ягоды всякие и на сеновале, опять же, расслабляться страсть как приятно. А зимой на санках с горки катаемся или в снежки кидаемся… Так что хватит тебе, друг любезный, султанить, приезжай-ка лучше, да отдохни у нас в краях прохладных северных.

У нас это запросто. Право слово – приезжай, я и Пушкин уж так будем рады. Попьем чайку, а то может и чего покрепче. При сем кланяюсь с надлежащим уважением.

Василиус сын Кошкин.

Свернул письмо, заключил в бутылку, пробкой заткнул да и забросил прямо в шипучую, серо-зеленую невскую волну.

– Пусть плывет, – говорит, – сама уж знает куда. Она и поплыла.

Два года пожалуй прошло после, а может и три, Кошкин и про письмо и про бутылку уж и думать забыл и подумывал было отписать чего-нибудь и самому президенту американскому прямо в Нуль Ёрк, а тут вот однажды султан и в самом деле вдруг приезжает и прямо к Кошкину во двор вступает.

Кошкин, как раз, после обеда на диване поприкорнуть вздумал, да слышит вроде шум какой-то во дворе. Глянул в окошко – мать честная! Сам султан турецкий у ворот стоит весь в шелках да парчах и Кошкина спрашивает.

А вокруг него янычары в колпаках поварских своих с пиками да с ятаганами наголо стоят и султана строго охраняют. Ежли кто ему поперечит – тут же хвать за грудки и башку долой, просто как траву человеков косят.

Кошкин тут из окошка прямо на сук вспорхнул и вмиг на самом верху дуба оказался, того самого что Пушкин однажды у самого лукоморья поместил.

Правда, «дуб» то сей сроду у лукоморья и не бывывал, а рос себе изначально скромно во дворе, да и был-то на поверку и не дубом вовсе, а обыкновенным тополем. Да правда и сам-то Пушкин у лукоморья этого никогда не бывал да и Кошкин тоже.

И где это лукоморье-то самое находится, кто ж его знает! Может и приснилось оно просто Пушкину в пиитических его грезах? И султан, верно, ничего про лукоморье это не ведает, хотя и полмиром вроде владеет, ну да вот лукоморья-то у него все же нет.

Влез тут Кошкин на самую верхушку дуба этого, что, однако, тополем являлся, но не от испугу, конечно, а от естественного удивления. И ни звуку не издает, как будто и нет его совсем в местах сих. А султан стоит грустный такой внизу и все спрашивает:

– Да идэ жэ моя друх Кошкин попрападала? Моя для нему падарка силна болшой прывозил.

Кошкин тут из любопытства и пониже спустился, взглянуть, что ж там за подарок такой будет. Тут то его султан и заприметил да и говорит:

– Хто ш эта твоя будышь добрай чалвэк?

– Кошкин я, – Кошкин отвечает.

– А, твоя-та моя и нада, – говорит султан. – Твоя-та моя и прихадыл. А твоя пашему на дэревэ жывошь?

– Да нет, я только на першпективу с высоты маленько повзирал, – Кошкин отвечает.

А султан ему :

– Силна спасыба тыбэ друх Кошкын, ошен твоя моя уважал.

Моя ныхто ныкахда пысма нэ пысал. Твоя одын пысал. На быри скарэй твой падарка, – и подарил ему слона – самого настоящего слона, но не большого слона, конечно, а так совсем уж малюсенького слоника, не больше козлика рогатого.

Но Кошкин все равно очень радовался, не у всякого ведь слон есть, даже и у царя много чего есть, а вот слона нет.

Подарил султан слона, поклонился, повернулся и дальше со своими янычарами отправился царством – государством своим турецким управлять. У султанов-то ведь и своих султанских дел не почесть: молиться надо раз по пять на дню да и гарем тоже нежных вниманий постоянно требует, а то возьмут да поразбегутся все дамы его голопузые.

А Кошкин поскольку коня не имел, то и стал с тех пор повсюду разъезжать на слоне: хоть в гости, хоть на бал или в театр да и на охоту тож. Завел себе чалму и халат и собирался не раз уж даже в гости к султану турецкому нагрянуть, да покуда все никак не собрался.

Но, право, нет ему уж прежнего покоя, то зеваки толпами его преследуют и все дивятся – то ли на слона, то ли на самого Кошкина. А если нет зевак, то и скучно вдруг станет и не чувствуется никакого своего значения. А Крылов Иван Андрейч даже там чего то вроде такое про слона насочинял, только Кошкина, слышно, в Моськина переделал и оно, вроде как-то и обидно.

А Пушкин? А Пушкину все некогда. Он, то стихи пишет, то прозу, а то и с дамами или девицами прогуливается, для моциону, конечно. А если Кошкин ему порой надоедает или уж черезчур сильно пристает, то говорит:

– А шел бы ты, право, брат Кошкин, к султану! И действительно помогает, Кошкин тогда больше не пристает, а идет себе спокойно лежать на диван, где на подушке и действительно вышит крестиком турецкий султан.