Read the book: «Дешан»

Font:

Иллюстрация для обложки с картины И. Репина «Бурлаки на Волге»

Пролог

На лавке рядом с добротным пятистенным домом сидели трое: седой старик с клюкой, сорокалетний мужик в выгоревшей гимнастёрке, один рукав которой был заправлен под ремень, и местный дурачок – Васька Чокнутый. Васька щёлкал семечки и внимательно, как это могут делать только слабоумные, слушал беседу Ивана Захаровича и однорукого Дмитрия Петровича. Он иногда замирал на минуту с открытым ртом, потом согласно чему-то кивал, рукавом ширкал под носом и с удвоенной энергией продолжал лузгать подсолнухи.

– Гляди-ка ты, – вдруг прервал беседу Дмитрий Петрович. – Генерал, что ли, идёт?

Со стороны базарной площади и церкви, которая в двадцатых годах стала сельским клубом, а в годы войны использовалась как склад, шёл паренёк в военной форме. На вид ему было не больше семнадцати лет. В руках он нёс крохотный чемодан, прозванный в народе «балеткой». Но что удивительно – на его отутюженных брюках красовались генеральские лампасы.

– Не-е, – сомнительно произнёс Иван Захарович, – да какой он генерал?! Молоко ещё на губах не обсохло.

– А чего тут удивительного, – загорячился однорукий, – Берия в тридцать восьмом всех командармов к стенке поставил, а остальных старших офицеров Жуков на фронтах уложил. Вот теперь Сталин молодых генералов и готовит.

– Цыть ты, балабол! – стукнул клюкой о землю старик и с опаской поглядел по сторонам. Но рядом с ними лежал лишь здоровущий пес, который лениво зевал и косился на рыжую кошку, сидевшую на заборе. – Смотри, Димитрий, кончишь ты свою жизнь на Колыме.

– Ты меня, Захарыч, не пужай. Я на Курской Дуге уже напуганный. Мне там в прошлом году руку-то оторвало. Там я её под березкой, родимую, и похоронил. Так что мне теперь ничего не страшно, – и Дмитрий Петрович в раздражении начал ловко одной рукой сворачивать «козью ножку» с ядрёным самосадом.

Раскурив самокрутку, он поморщился от дыма и произнёс:

– Гляди, Захарыч, а генерал-то к дому Дешана сворачивает.

– Точно, – подтвердил старик, – к Василию Павловичу идёт.

– А сколько ему нынче годков?

– Да уж более ста лет есть.

– Иди ты!

– Я тебе щас дам – «иди ты»! – снова стукнул клюкой Иван Захарович. – Я в прошлом веке ещё совсем мальчонкой был, когда Дешан уже баржи по Волге таскал.

Анна Васильевна возилась у русской печи, из которой разносился запах картошки, запаренной на молоке. Несмотря на суровые военные годины, она вместе со своим свёкром Василием Павловичем сохранила бурёнку Стешку. И хоть та давала не так уж и много молока, но его хватало, чтобы прокормиться.

Со двора раздался лай Дружка, который сразу перешёл в радостное повизгивание. Значит, это кто-то свой.

«Кто бы это мог быть?» – подумала Анна Васильевна и вышла на крыльцо.

Во дворе стоял молодой генерал при лампасах, около которого на задних лапах прыгал Дружок. Хозяйка дома приостановилась в растерянности, пока не признала неожиданного гостя.

– Сашенька! Сынок! – вскрикнула она, машинально вытерла руки о цветной фартук и кинулась с крыльца к сыну.

На шум из курятника вышел могучий старик с окладистой бородой и мощной шевелюрой. Тяжелой поступью он прошёл по двору и встал рядом со снохой и внуком.

– Ну, хватит обниматься, – наконец сказал он. – Давай, Аннетка, веди генерала в избу.

– Не генерал я, дед, – высвободившись из объятий матери, сказал Александр. – Это у нас, у суворовцев, форма такая. А я к вам на побывку на две недели.

Через полчаса все трое сидели на кухне за столом и неторопливо, из старинных глиняных мисок, деревянными ложками вкушали наваристую картоху. Сашка уже снял форму и переоделся в цивильную одежду.

Теперь он очень походил на обычного школьника-старшеклассника.

Вся кухня была завешена рамками. В них под стеклом были прикреплены фотографии. Некоторые снимки совсем пожелтели от старости. На одной из стен висела репродукция картины Репина «Бурлаки на Волге».

– Дед, а правда, что на этой картине ты вторым стоишь? – спросил Александр.

– Правда. Только это давно. Мне тогда уже за тридцать лет было. Я в одной ватаге с Каниным ходил. Хороший бурлак был, отчаянный. Да и мы тоже не промах были. Мы тогда больше по притокам ходили: пароходчики всю Волгу самоходными баржами заполонили. А на Каме разбойнички ещё лютовали: несколько раз отбиваться пришлось.

– А Репин что?

– Репин нас часами заставлял каждого по отдельности ему позировать. Деньги за это справно платил, по пятачку за один раз. Смешные деньги. Но мы брали, чтобы его не обидеть: больно уж он добренький был, интельегентный, что ли.

– Интеллигентный, дед.

– Точно. Он самый.

– А за что тебя Дешаном прозвали?

– Это мне в одной драке на масленицу зубы сильно повредили. А я в то время большой спорщик был. У меня завсегда в кармане пятак лежал. И я как спорил, то пятак доставал и говорил: «В решку сыграем?» А после той драки несколько лет я букву «р» не выговаривал. Вместо неё «д» получалась. Вот меня «Дешкой» и прозвали. А с годами из уважения стали Дешаном величать.

– А почему ты бурлаком стал?

– Эх, внучек, ты не знаешь, что такое настоящая свобода, вольная волюшка. А у меня сызмальства не было тяги к крестьянскому труду. Всё время тянуло чужие края посмотреть. У нас в Астрадамовке немало было отчаянных людей, которые на летний сезон уходили купеческие суда по Волге водить. А зимними вечерами они нам, пацанам, разные разности рассказывали, аж дух захватывало. И как я подрос, мне уже четырнадцать годков стукнуло, то с ними и подался баржи таскать. При мне на Волге, почитай, первые пароходы пошли. А купцы платили нам отменно (а попробуй не заплати: ночью или расшиву спалят, или товар растащат, а то и пришибить до смерти могли). И так меня вольная жизнь прельстила, что женился я уже поздно, хотя дом себе уже отстроил. Хозяйничала в нём моя младшая сестра, ныне покойная. Позже Пелагея, бабка твоя, мне кучу детей нарожала. А последнего – Ванюшку, отца твоего… Царство ему Небесное. Пущай Гитлеру за него икается, чтоб ни дна ему, ни покрышки.

– Дед, расскажи о себе. Хоть немного, что помнишь. А?

– Ну, что помню – расскажу. Слушай.

Глава первая

Село Астрадамовка утонуло в пыли. Бабье лето нежно ласкало природу, паутиной забросав всё вокруг. Ни ветерка. С речки Яклы слышался визг бесштанной пацанвы. Якла, словно змея, извивается по низине. Огороды покорно повторяют все её повороты и излучины. Все астрадамовцы гордо зовут ее рекой. На самом деле она и воробью-то по колено. Но рыбы в ней! И вьюн, и ёрш, и краснопёрка, и, конечно, налим.

Ребятня радостно визжит, прыгая в воде и сверкая голыми задами. Коровы лениво жуют траву и сонно посматривают на купающихся, иногда бьют хвостами, отгоняя настырных слепней. Гомон на речке слегка заглушает скрип телег, которые со всех сторон стекаются в село. Лошади, чуя конец пути, прибавляют шаг и оставляют за собой клубы пыли.

Село стоит на перепутье многих дорог: недаром все ярмарки проходят именно здесь. Сюда съезжаются купцы из других губерний, зажиточные крестьяне, балаганные артисты, борцы, фокусники, жулики и мошенники. Здесь можно услышать и увидеть десятки национальностей. Тут и мордва, и чуваши, и татары, и русские. Всех не перечесть. Астрадамовка, одно из крупнейших и старейших сёл Симбирской губернии, была основана ещё до рождения императора Петра Первого. При Павле Первом здесь прихожане построили каменный тёплый храм на два престола во имя Живоначальной Троицы и Покрова Пресвятой Богородицы.

За редким исключением сельчане были набожными людьми: в пост усердно говели и отмаливали грехи. Однако и к знаниям тоже тянулись. Поэтому для дьяка приходской церкви выстроили большую избу, а его назначили учителем мужского начального училища.

Но сегодня мало кто думает об учёбе и молитвах: сельчане готовятся к предстоящей ярмарке.

Гружёные телеги, как огромные жуки, ползут по широким улицам. Хлопают калитки, слегка поскрипывают раскрываемые ворота. Хозяева встречают гостей, помогают сгружать товары.

На мосток через ручей выехала ещё одна битком набитая телега. Лошадь храпит от напряжения, но вдруг ускоряет ход, словно чуя скорый отдых. Её хозяин, смуглый до черноты татарин, натягивает повод и придерживает норовистую кобылу.

– Вай-вай, больно шибко ходишь! Побереги подковы, а то худо потом будет, – тонким голосом наставляет он свою лошадь. Но глаза на усталом лице радостно горят: наконец-то доехал.

– Эй, Рахмат Загитович! Ты куда это? – раздался мощный бас из подворотни. Голос принадлежал здоровенному детине, который, слегка пошатываясь от выпитого самогона, направился к телеге. Тяжелая рука легла на холку лошади. Та испуганно встала.

– Ты, Василий, шибко не озоруй! Я к Василь Палычу Дешану с нижайшим поклоном. Поговаривают, он с сезона пораньше воротился. Так я по старой памяти к нему.

– Никуда ты не поедешь, – как-то хрипло выдавил из себя Василий Моторкин. И тут только Рахмат заметил, что тот пьян.

– Как эта?! – вновь вскричал татарин. – Я вона Василь Палыча кликну – он тебе бока-то пообломает!

– Поворачивай ко мне, говорю, татарское племя! – рявкнул Моторкин и вдруг сник, уткнулся в гриву лошади и пьяно зарыдал. – Нету больше Дешана. Нету более Дешки. Долго жить заказывал. Заворачивай оглобли ко мне! Кому говорю? Пелагея Федоровна поминки по мужу справляет.

Татарин недоумённо захлопал ресницами. Смысл сказанного, видимо, еще не дошёл до него. Потом он вдруг замахал тонкими руками, как бы отгоняя услышанные слова, и запричитал:

– Ты брось эта! Видать шибко перебрал. Как сказал? Василий Палыч?

– Вот те хрест! – перекрестился Василий, потом медленно повернулся и пошёл отворять ворота.

– Вай-вай-вай! – тонко заголосил Рахмат и сел на обочину дороги, обхватил голову руками и стал раскачиваться из стороны в сторону. – Какой мужик справный был. Вай-вай-вай! Я ему гостинец вёз…

Моторкин слушал и молча разгружал телегу Рахмата. Потом, отсыпав немного овса кобыле, он одной ручищей подхватил гостя и понёс его в дом.

На столе, покрытом суконной расписной скатертью, лежала нехитрая снедь из солёных грибов, жареных цыплят и картошки в мундире. Посередине всего этого стояла початая четверть самогона.

Василий плеснул себе в кружку, а для гостя достал граненый стакан. После выпитого татарин совсем раскис и снова начал причитать:

– Вай-вай! Какой мужик был! Здоровше его, почитай, здесь никого и не было. И на тебе!

– Не тереби душу, татарское племя! И без того тошно…

– Как хоть он помер-то?

– Да как? Воротился он нынче раньше обычного. С Семёном Хмурым, ну, тот, что из Шатрашан, знаешь его.

Рахмат кивнул.

– Вот, с ним он в одной оравушке ходил по Каме. Купец хороший попался. Содрали с него они крепко. Дешан сразу две коровы прикупил и жеребца отменного. А потом, сам знаешь, дым коромыслом, и айда пошёл. А намедни лёг вроде как поспать, и всё…

Моторкин плеснул ещё себе в стакан.

– Эх! Жизнь сермяжная! Все мы околеем, как кобели. Прости меня, Господи!

Потом Василий зло выругался и хлопнул по плечу задумавшегося татарина.

– Ты чаво, Рахмат?

– Да вот приехал я в вашу Астрадамовку, а теперь на душе несладко.

– А от чего сладко-то может быть? Ты думаешь, от чего Астрадамовка Астрадамовкой кличется? А?

Не знашь? Вот то-то и оно. Откуда те знать-то? Страдамовка она. Понял? От слова «страдать». Начальную букву «А» потом кто-то для благозвучия поставил. Но всё равно, как была она Страдамовкой, так Страдамовкой и останется.

Моторкин уставился пустым взглядом на бутыль и заскрипел зубами.

– Эх, едрёна корень! Завтра на ярмарке точно какому-нибудь социалисту-студентишке зубы-то повыбиваю: понаехали сюда, смуту сеют. Вот так я их, вот так, – и Василий показал огромный кулак.

– Э-э, – закивал головой Рахмат. – Ты супротив Дешана, как овца рядом с амбаром, хоть ты с виду здоров. Только нет у тебя его силы.

Моторкина слова татарина слегка задели, но, однако, он тут же признался:

– Это точно. А удар у него – я те скажу! Мы с ним не раз на масленицу бивались. Здоров он был.

– А то, – подхватил Рахмат. – Ты бы с четырнадцати годков бурлачить пошел, вай, какой бы был!

Тут открылась дверь в избу, и в горницу вошла супруга Моторкина. Она встала в позу, уперев руки в бока, и вскричала:

– Что?! До поминок не утерпели, ироды?! Пелагея там ждёт. Почитай всё село собралось. А вы, значит, с похорон сюда – бездонное своё брюхо заливать?!

Рахмат встал с лавки и сразу засуетился, развязывая узлы.

– Я тут шибко хороший гостинец Василь Палычу вёз. Так хоть тебе, Василий, отдам, – приговаривал он, доставая красивую рубаху. – Держи, носи на здоровье. А эти конфетки-мармеладки я детишкам сейчас на поминках раздам.

Дом у Дешана был добротный. Пятистенка с двумя пристроями для гостей. Поэтому не случайно в базарные и ярмарочные дни к нему съезжались купцы из Симбирска и зажиточные крестьяне.

Но в этот раз вместо купцов и обозов во дворе стояли накрытые столы с кутьёй, блинами, мёдом и пирогами. Девки в сарафанах разносили чарки с водкой, чашки со щами и тарелки с горохом и отварной телятиной.

На одной из лавок сидела Пелагея. Чёрное платье, волосы распущены и накрыты тёмным платком. Глаза опустошённо смотрят перед собой. Сзади неё стоят старушки, прижимая к лицу платки, уныло и занудно причитают. На завалинке сидят семеро детишек Пелагеи Фёдоровны и Василия Павловича. Самые младшие – Ванюшка и Агафья – испуганно таращатся по сторонам и время от времени толкают старшего брата Захарку в бок. Тот, наконец, не выдерживает и, стараясь подражать взрослым, басовито цыкает на них:

– Тихо вы. Папаня помер.

На крыльце, повалившись на ступени, лежал Семён Хмурый. Мутным пьяным глазом он смотрел на собравшихся, которые поминали раба Божьего Василия. Вдруг Семён поднялся и бросился навстречу Рахмату.

– А ты какими судьбами, нерусская кровь?! – вскричал он, пытаясь обнять татарина. Но тот оттолкнул его от себя и тихо прошептал: «Убивец!». Потом подошёл к Пелагее и сунул ей в руку деньги, завернутые в платок.

К Рахмату подскочили Агафья с Ванюшкой и тоже получили подарок в виде карамелек. Они тут же забежали за угол избы, оттуда раздались хруст и чавканье.

Помянуть Василия Павловича пришли астрадамовские купцы Митушкин и Витушкин, торговавшие не только по всей России, но и с Германией, Францией и Швецией. Для них на лавку бабки быстро постелили полотенца. Положив Пелагее под тарелку по «екатериновке», купцы чинно сели. Перекрестившись и проговорив «упокой раба Божьего», они осушили по гранёному стакану водки.

– А-а! Кто пришёл! – вновь заорал Семён Хмурый. – Как дела с заграницей? Или после кровавого воскресенья русские купцы в Германии нынче не в почёте?!

Подлетевшие мужики мигом отволокли его в избу.

– Чо орёшь, дурень? – сказали они ему. – В ссылку захотел? Тут без тебя по всей России смута идёт. У нас хоть здесь порядок. Лучше молчи.

И на всякий случай ему дали стакан водки и пару тумаков, после чего Семён крепко заснул.

Проснулся он, когда во дворе уже убрали столы и скамейки. Пелагея сидела в той же позе, что и несколько часов назад.

– Прощай, Пелагея Фёдоровна, – сказал Хмурый. – Поеду я к себе до хаты.

Та очнулась, словно из забытья. Провела ладонью по лбу.

– Куда ты на ночь-то глядя? Оставайся уж.

– Не. Поеду. Да и лошадь моя за день в телеге застоялась. Поеду.

– Как знаешь, Семён, – и Пелагея снова уставилась в одну, только ей известную точку.

Семён вышел за калитку и прыгнул в телегу. Было заснувшая лошадь, встрепенулась, но осуждающе глянула на хозяина: мол, куда ты, пьянь, собрался на ночь глядя? Но Хмурый тряхнул поводьями.

– Н-но-о! Кляча доморощенная!

Телега заскрипела, затрещала, словно грозила развалиться, но всё же поехала.

«Надо бы подремонтировать телегу, – подумал Семён, но мысли перенеслись на другое. – Вот ведь как бывает. Сколько мы с Дешкой по Волге хаживали, сколько барж перетаскали. Воли хлебнули и в кутузках сидели, и битыми были, и других били. А уж силищи у Дешки – на десятерых хватит: а вот тебе – перепил чуток и теперь во сырой земле».

Совсем взгрустнулось Семёну. Прослезился пьяными слезами. Потом вдруг тряхнул головой.

– Да что это я? Баба чо ль? – в полный голос заговорил он. – Вспомни, Дешан, как бывалыча в одной упряжке как рявкнем все разом: «Эх, дубинушка, ухнем! Ой, лесовая сама пойдёт. Тянем-потянем, да ухнем!».

Его пьяный голос сразу разогнал тишину.

Луна замедлила свой бег и присела отдохнуть на тополя, что росли вдоль кладбища, мимо которого шла дорога в Шатрашаны. Семён направил свою клячу по ней…

Дешан очнулся от духоты. Перед глазами крутились красные круги. Ничего не видать. А в голове бухали тяжелые молоты. Сердце стучало перебоями. Руки и ноги – словно чужие.

Василий Павлович сильно, как только смог, зажмурился, напрягся всем телом и попробовал сбросить сковавшее его оцепенение. Но из этого ничего не получилось – его по-прежнему окружала кромешная темнота.

«Ослеп, что ли?» – подумал он.

Попробовал подняться, но тут под локтями что-то захрустело, а голова уперлась в твердое.

– Что за чертовщина! – выругался Дешан.

Голос прозвучал как-то глухо, будто в бочке.

– Пелагея! Зажги-ка лампаду, не видать ничего!

Но звук отдавался совсем рядом, как будто ему не было простора. Да и дышать становилось всё труднее.

– Пелагея! Кому говорю: зажги лампаду и окна открой. Оглохла, что ли? Задохнусь право!

Руки самопроизвольно начали обшаривать всё вокруг, но всюду натыкались на доски. А по бокам всё время что-то хрустело и хрустело. Пощупал – бумажное. Лепестки какие-то.

«Ба-а! Да это же венок! – дошло до него. – Господи! Живьём, чо ль, схоронили?».

Снова ощупал руками всё вокруг. Сомнений больше не оставалось: он лежал в самом настоящем гробу.

Лёгким уже не хватало воздуха, грудь судорожно вздымалась, всё тело покрылось липкой испариной. И тут Дешан понял, что это не розыгрыш, что его на самом деле по какой-то случайной ошибке заживо похоронили.

– Ну, нет, – прохрипел погребённый и с трудом перевернулся в гробу на живот. Долго прилаживал руки к днищу. Как смог, согнул ноги в коленях. Спиной уперся в крышку и что есть мочи рванулся вверх.

– И-ах!

Доски заскрипели, гвозди с визгом, нехотя, начали вылазить.

– И-ах!

Холмик на могиле заходил ходуном. Ещё не улежавшийся суглинок шуршал и осыпался к соседним крестам. Страшное зрелище наблюдала сверху лишь луна.

Огромные гвозди в изголовье вылезли полностью. Упершись на руку и поддерживая на плечах крышку гроба и всю тяжесть земли, Дешан другой рукой загибал гвозди в сторону, чтобы не пораниться. Комья суглинка посыпались в гроб.

Загнув гвозди, Василий Павлович стал запихивать землю под себя, а ногами отбрасывал её ещё дальше. В образовавшуюся между днищем и крышкой дыру просунул голову, а затем и плечи.

– И-ах!

Как крот протиснулся дальше. Рыхлый грунт забил рот, нос, уши. Голову сдавило, словно обручем. В закрытых глазах вдруг увидел ослепительно яркий свет. И в этом свете присутствовал ещё более яркий силуэт, напоминающий человека с крыльями.

Дешан никогда не верил по-настоящему ни в чёрта, ни в Бога, всю жизнь полагаясь только на свою силу и удачу. В церковь почти никогда не ходил, а крестился лишь по привычке, да и то потому, что так делают все. Молитв, кроме «иже еси на небеси» (да и то не до конца), он не знал ни одной. В общем, Бог для него был неким аморфным существом, с которым в бессонные ночи можно запросто побеседовать, поделиться своими горестями и радостями, ничего у него не прося и не требуя.

Но сейчас, когда он уже не дышал, так как воздух в гробу давно кончился, Дешан понял, что видит самого настоящего ангела. И видимо, ангела смерти.

«Всё, – подумал он, – смерть моя очень хреновая. Я думал, что умру на воле, на берегу Волги-матушки, где меня братва и похоронит. А тут – живьём, в гробу».

Неожиданно перед Василием Павловичем пронеслась вся его жизнь: детство, всё его бурлачество, друзья-товарищи, Пелагея, детишки родимые…

Дешану почудилось, будто ангел поманил его рукой. И так ему захотелось приблизиться к нему, что он рванулся вперед, вытянув руку вверх.

Рука вырвалась из земли, и кожу обожгла ночная прохлада. Из дыры в могилу донеслась песня: «Эх, дубинушка, ухнем! Дёрнем-подёрнем да ухнем!».

Ещё глоток воздуха добрался до лёгких. Ангел куда-то пропал, но мозги просветлели. А песня продолжалась.

«Что за наваждение?» – подумал Василий Павлович.

– И-ах! – рванулся из последних сил. Икры ног зажало крышкой гроба, однако голова вырвалась наружу. От обилия кислорода в голове всё закружилось и завертелось, как после двух стаканов хорошего первача.

– Эх, дубинушка, ухнем! – голос доносился со стороны дороги. – Ну, прощай, Дешка! Не суждено мне более с тобой хаживать по Волге родимой. Такого друга потерял! Пусть земля тебе, Василий Палыч, пухом будет…

– Семён, ты, чай, что ли?

– О-о! Нечистый дух! – воскликнул Семён, услышав до чертиков знакомый голос, и глянул в сторону могилы, куда только сегодня похоронили его друга.

В лунном свете всё было покрыто серебром. Из развороченной могилы торчала лохматая голова. В волосах застряли комья земли, тёмные глаза смотрели прямо на Семёна Хмурого.

– Сенька, да это ж я, Василий! Помоги выбраться, ноги гробом зажало, – вдруг заговорила голова.

– А-а! – дикий страх обуял Семёна. Он со всего маху огрел свою клячу кнутовищем, чего раньше никогда не делал. Та повернулась и осуждающе глянула на него, мол, допился, бить уже стал. Но, увидев ужас на лице хозяина, кобыла сама перепугалась и, как молодой рысак, сразу взяла в карьер.

– Стой, Семён! – могильный холмик заходил ходуном. И откуда сила взялась?!

Лошадь что есть мочи неслась по дороге. Телега прыгала на ухабах. Семён, ничего не видя вокруг, хлестал кнутовищем. Сзади раздался топот ног. В ночном мраке проглядывалась фигура бегущего человека. У седока от страха ослаб живот. Не удержавшись на очередном ухабе, он вывалился из телеги.

Топот ног приближался. Не найдя сил встать, Семён уткнулся в дорожную пыль и затих.

Звук шагов всё ближе, ближе. Вот они затихли. Рядом кто-то встал. Семён вжался в землю, пытаясь в ней раствориться, превратиться в букашку, в червя, в травинку, лишь бы его не было видно. Его тело била крупная дрожь.

– Сень! Ты чего это? Вставай.

– Мам-ма, – губы непослушно плясали. Сперва на карачках, потом на ногах, Хмурый кинулся прочь.

– Ах, едрёна корень! – раздался сзади голос, и мощная оплеуха сбила его с ног. – Да это же я, дурень! Живого меня схоронили. На, потрогай! На!

Семён после оплеухи немного пришёл в себя и призадумался. Сел на задницу и снизу принялся разглядывать выходца с того света.

– Голос навроде бы твой, – сказал он с сомнением. – А вот рожа чужая!

– Покуда из могилы вылазил – извозился. Да я это, кол те в башку. Ну, потрогай, что ли!

Пересилив себя, Семён Хмурый дотронулся до ноги Дешана.

– Ух, ты! Тёплая!

Встал. Вгляделся.

– Точно, ты! Так ты, чо? Живой, чо ли?

– А то нет! Башка вот только как с похмелья трещит.

– Раз трещит, значит, точно живой! Дешка! Жив, курилка, – и он обнял друга. – А я, брат, с твоих поминок еду. Хорошо тебя поминали – всем селом… Вот назавтра-то потеха на весь уезд будет!

Луну заволокло тучами. Сверху упали мелкие капли. Заморосил первый осенний дождь.

The free excerpt has ended.