Read the book: «Всему своё время»

Font:

Глава первая

Не рассудок управляет любовью…
Мольер

Старательно тайны свои береги.
Саади

Издали казалось, что вертолет горит – ластается по небу дымящаяся страшная головешка, оставляя за собой длинный сизый хвост, – еще немного, еще самая малость, и головешка клюнет носом, с визгом, с воем, вышибающим сыпь на коже, с треском пойдет к земле, задевая макушки деревьев, сбивая сучья и тяжелые сосновые лапы.

Но вертолет не горел, нет, он уверенно и спокойно шел дальше.

Когда на здешнюю землю наваливается холод, сдавливая все вокруг, превращая снег в жмых, заставляя ежиться сугробы – а сугробы в сильные морозы, сжимаясь, шевелятся как живые, – он рвет ноздри, рот, затыкает горло твердыми непроглатываемыми пробками, выдавливает глаза. Воздух становится сухим и горьким, в нем не остается ни капли влаги, почти ни грамма кислорода, и потому вертолет на ходу дымит, судорожно перебрасывая свое грузное тело по воздуху, рубит с отчаянным хрипом небесное сухотье, перхает мощным движком, задыхается, пуская из выхлопных патрубков длинные струи, оставляет позади дымные следы. На целые сто-полтораста метров тянется за машиной сизый шлейф.

Люди, когда видят в такую пору вертолет, невольно останавливаются, задирают головы и, ловя громкий надсаженный стук его, следят за полетом чадящей диковинной машины, чутко прислушиваются к хлопанью лопастей – нет ли в них какого сбоя?

Надо заметить, что вертолеты тогда, в начале шестидесятых годов, были большой редкостью – не то что сейчас, использовали их при самой крайней необходимости, когда беда брала за горло: погибали люди или еще какая напасть сваливалась на них, кончалась еда, горючее, запчасти – то, без чего прожить было нельзя.

Вертолет вел Константин Николаевич Корнеев, безотказный летчик, готовый подниматься в воздух даже в пургу, когда на улице пальцев на руке не разглядеть – метет густо, дома жалобно скрипят бревенчатыми толстыми стенами – их допекает ветер, птицы, попрятавшись в снег, мерзнут, коротая худое время, и вся жизнь на земле вообще сходит на нет. Никто не летает в такую погоду, а Корнеев летает. Конечно, такие полеты не могли продолжаться до бесконечности – где-нибудь да должна была ветка надломиться, но пока: тьфу, тьфу! Корнеев, когда думал об этом, весь мрачнел, на переносице собирались ломкие глубокие складки, в глазах застывала то ли усмешка, то ли печаль, не поймешь поначалу, что…

Приглядевшись, можно было понять: все же усмешка. Ну а если уж случится худое, то больше всего Корнееву будет жаль экипаж – двух хороших людей, летавших с ним. Наземный контроль часто перестраховывается и, учуяв легкую прозрачную поземку или слабый ветерок, на полеты накладывает запрет, никого не выпускает в воздух. Но что делать, если где-то человек богу душу отдает?

Был Корнеев высок ростом. У них в роду все высокие: и отец, и дед, и братья. У таких людей плечи очень часто бывают узкими – опять-таки согласно конституции человеческого тела: каждому ведь отводится одинаковое количество «глины», одних природа лепит, вытягивая вверх, других, наоборот, старается слепить круглыми, плотными, мячикоподобными, а Корнеев и его братья – нет, они широки в плечах, пригожи, каждый – настоящий Добрыня, только вот Костя телом не так гибок, не так ловок, как ловок был тот былинный деятель. У Кости тело негнущееся, одеревеневшее – и фронтовые ранения сказываются, и полеты. Летать приходится, часами ие поднимаясь с тесного пилотского креслица, надо окостенеть и, вглядываясь вперед и вниз, стараться зацепить глазом все приметное, что попадается в белой стылой мути, в мятущихся космах пурги, в отвалах снегов. Лицо у Кости загорелое, будто он месяцами не вылезает с южных пляжей, на самом деле это мороз и ветры так продубили кожу, лик у северянина все время подкопченным бывает, подбородок твердый, тяжелый, с шрамом наискосок (старый след уличной драки), волос короткий, густой, глаза – упрямые.

Два брата у Кости, оба моложе его, – Сергей и Владимир. Сергей искал сейчас нефть недалеко от Малыгина – родной, можно сказать, деревни; Володька же, этот черт, хоть и младший в семье, самым головастым оказался – в науку ударился. Вспоминая его, Костя всегда улыбался – он любил младшего брата.

У всех троих были квартиры в областном центре – у Кости как семейного человека побольше, двухкомнатная, у холостяка Володи тоже двухкомнатная, ему как ученому мужу, кандидату наук была положена дополнительная площадь, но менее роскошная, менее просторная, чем у Кости. Неустроеннее всех жил Сергей, средний брат. Человеком он был бродячим: сегодня здесь, завтра там, и как Володька, не обременен узами Гименея – не до женитьбы ему, раз все время мотается по тайге и болотам, – привык больше обитать в землянках, балках, засыпушках, дощаниках, спать на земле и в снегу, подстелив под себя охапку еловых лап, – словом, где и как придется, и на собственное жилье ему было пока наплевать. Сергею Корнееву выделили комнату в старом бревенчатом доме, сложенном прочно и по-сибирски старательно, будто средневековая крепость. Улица, где он жил, была глухой, сплошь в заборах, с темными промороженными домами, охраняемыми чуткими псами, которые, если что, шагу не дадут ступить, раздерут в клочья.

Костина жена, Валентина, работала на телевидении редактором, но часто вела и передачи, поэтому ее считали диктором. Она и выступала, кстати, лучше многих профессиональных дикторов – раскованно, с той непринужденностью, даже небрежностью, которая отличает талант от бездари. Любо-дорого смотреть, когда Валентина выступает по «ящику», как нынешняя молодежь зовет телевизор.

Идет вертолет вперед, одолевает километры. Только вот неспокойно что-то Корнееву на душе. Отвлекшись от своих мыслей, Костя прислушался к хлопкам лопастей, посмотрел на термометр. Минус тридцать. Для глубокой зимы мороз подходящий, в самый раз, а для ноября – крутоват. Но ничего, все равно природа равновесие удерживает: закручивая гайки в одном месте, отпускает в другом, вполне возможно, что у Сереги на буровой сейчас оттепель.

Покосился на второго пилота. Колесничук – небольшой, шустрый, как колобок, подвижный, румянощекий человек, почувствовав на себе взгляд командира, скосил глаза в его сторону.

– Раскочегаривает свой холодильник старик, уже тридцать за бортом, – проговорил Корнеев в черный пластмассовый пятачок ларингофона – бортовой переговорки.

Второй пилот в ответ улыбнулся широко, лицо его еще более округлилось, стало как пшеничный каравай. Он ткнул большим пальцем правой руки вниз. Есть общепринятая сигнализация: если дела идут хорошо, палец вздергивается вверх – известный жест, если средне, «ни туда ни сюда», – он ставится горизонтально, в положение часовой стрелки на тройке или на девятке, если же плохо – палец поворачивается вниз, к земле.

Колесничук уже больше двух лет работал с Корнеевым, они в геологических партиях, на буровых всегда появлялись вместе, в их адрес даже смешки отпускали: шерочка с машерочкой. Где шерочка, там и машерочка, где иголка, там и нитка. Колесничук, проворный колобок, всегда катился впереди, сияя, как красное солнышко, одаряя улыбкою встречных; Корнеев, сдержанный, спокойный, неспешно двигался сзади. Был Колесничук родом из Луцка, любил свою Волынь, каждый год ездил в отпуск только туда – подышать воздухом, понежиться на украинском солнышке, послушать местных птиц и неспешное журчанье речной воды. Но вот какая вещь: когда он был в Сибири, то скучал по Волыни, стоило ему прикатить на Волынь, как наваливалась тоска – ему остро начинало не хватать Сибири. И тогда Колесничук начинал терять вес и свою округлость, щеки у него опадали, взгляд тускнел. Поэтому часто он возвращался назад, не догуляв отпуск до конца.

– Давай-ка мы с тобою, Колесничук, погреемся, а? – предложил Корнеев.

– Это как? – полюбопытствовал в бортовую переговорку механик Петуня Бобыкин.

Они шли на высоте метров в двести – низко очень, чувствовалось даже, как снег снизу «припекает», – и Корнеев начал поднимать вертолет. Знал он: на высоте примерно полутора километров проходит теплый инверсионный слой – воздушный Гольфстрим, – в него-то Костя и целил. Угодил точно, хотя Гольфстрим был узким и плоским и попасть в него было трудно. Прошло буквально минут пять, и градусник за бортом начал показывать уже не тридцать, а минус двадцать три, потом двадцать и наконец застыл на отметке – минус восемнадцать. В вертолете действительно сделалось теплее.

В морозы перепады температуры, даже ничтожные – любая малость, – ощущаются остро, и люди реагируют на них однозначно. Бывает, вызвездится пятидесятипятиградусный трескотун, сдавит землю, народ в полушубки и в дохи по самую макушку закутает – идет человек, живого места не видно, одни только глаза в притеми одежды поблескивают; а спадает мороз до минус сорока – и мужики уже полушубки до рубашек распахивают, пальцами затылки чешут, ухмыляются: «Что-то жарко сегодня…»

Сдала температура, и Костя шлем с себя стянул, расстегнул одежду, расслабился. Внизу один и тот же пейзаж – скучная равнина, болота, покрытые снегом. На редких твердых пятаках земли, отделяющих одно болото от другого, растут хилые кривоствольные сосенки. Если свернуть с курса немного на север, в сторону Малыгина – Костя летел сейчас в «Три единицы», в Ныйву, «Три единицы» были позывными Ныйвы, – то через некоторое время покажется река с одним крутым берегом, на берегу настоящая тайга, а тут сплошная ровнота, где и глазу-то зацепиться не за что.

– Давай веди машину, – сказал Корнеев Колесничуку.

Второй пилот кивнул. Он, помыкивая про себя бессловесную песенку, глядел сощуренными глазами перед собой, остановив взор на масляной грохотной капельке, прилипшей к горизонту, – солнце в эту пору тут совсем в небеса не поднимается, нехотя выползет из-за земного края, покажет народу свой заспанный унылый лик, повисит немного над горизонтом и вновь уползет назад – даже не уползет, а рухнет в свою привычную колыбель. Дорогу в «Три единицы» Колесничук знал хорошо: добрую сотню раз, если не больше, летал туда вместе с Корнеевым.

Если бы у Корнеева спросили, что или кого он хочет увидеть больше всего, ответ был бы в любую пору – сейчас, вчера, сегодня, завтра – одинаков: жену.

Счастлив тот человек, кому встречается одна-единственная женщина из всех женщин, обитающих на свете, – тогда жизнь его бывает не такой, как у других. Пасмурный туманный день становится радостным, солнечным и прозрачным, затхлый воздух старого неубранного дощаника – летнего дома в Ныйве, в котором им отводят место на ночевку в одной и той же комнате, начинает пахнуть лесными цветами, кукушкиными слезами, медуницей и кипреем, суровая свинцовая вода недалекой реки превращается в нежные прохладные струи какого-то райского водоема, настырное чириканье вечно голодных воробьев – в соловьиные завораживающие переборы. Валентина была для Кости Корнеева именно такой женщиной: в болезнь – лекарством, в жару – прохладой, в холод – теплом, в печаль – радостным промельком.

Была Валентина красивой, повезло Косте, ничего не скажешь: чалдонская добрая порода, с нежным чистым лицом, на котором как-то беззащитно и одиноко темнели глаза, то ли темно-синие, то ли темно-зеленые – не сразу разберешь, какого они цвета, лесные или речные, хитрые, безмятежно-чистые, невинные одновременно, светлые волосы гладко и плотно облегали голову и, прихваченные у затылка пластмассовой заколкой, растекались, словно дождь, по спине.

Колесничук тем временем перестал помыкивать песенку, всмотрелся в затуманенную морозную даль.

– Пора снижаться, Николаич. Минут через десять – «Три единицы». Уже видно.

Поселок Ныйва возник на месте старого остяцкого становища – шесть надежно укрытых снегом засыпушек, дощаник да три баркаса, вытащенные из реки на берег. В каютах баркасов также жили люди.

– Снижаемся!

Через десять минут – тютелька в тютельку, Колесничук знал, что говорил, – приземлились в Ныйве. Лопасти вертолета выдули на площадке снег до «дна» – обнажились промороженные твердые маты, постеленные летом, чтобы вертолет не утопал в вязком болотистом грунте.

Второй пилот и бортмеханик остались в машине – движок посмотреть, бензин залить, а Костя пошел к засыпушкам, в летную комнатенку, где была рация, куда стекались все новости. Диспетчер дядя Володя Карташов, седоусый морщинистый старик с коричневым печеным лицом, встретил Корнеева хмуро. Пробасил, кивнув на табуретку:

– Садись.

Корнеев сел, уперся руками в колени.

– Какие новости?

– Лучшая новость – отсутствие всяких новостей. Так, кажется, умные люди говорят?

– Раз умные, то стало быть так.

– Сергей тебя разыскивал. Хочешь с ним по рации потолковать? – Карташов покосился на свою громоздкую угловатую аппаратуру – целый шкаф «говорящего металла», мешавший тут не то чтобы сидеть, даже дышать.

– И без того, наверное, эфир замусорен. – Корнеев тоже посмотрел на старую тяжелую рацию, отметил: военного еще образца. – Случилось у него что-нибудь?

– У него? Насчет «него» не знаю, не докладывал. По части засорения эфира не бойся, – Карташов отогнул рукав куртки, взглянул на циферблат плоскобокой, с оранжевым веселым циферблатом «молнии» – старых карманных часов, к которым были приварены ушки, а в ушки продет ремешок: получился вполне сносный ручной будильник, – время сейчас такое, что рано еще мешать. – Карташов неожиданно горько поморщился, тронул пальцами затылок, уши. Вздохнул: – Беда, Костя, случилась, – и выждав немного, одолевая в себе сопротивление: было слышно, как дышит тяжело Карташов, что-то внутри у него скрипит и повизгивает, больно Карташову, – не хочет он говорить, а говорить надо, произнес: – От тебя ушла жена, Костя.

Корнеев не сразу понял, что на самом деле означают эти слова. Они как-то прошли мимо него, ни за что не зацепившись, – просвистели, словно ветер. Потом он почувствовал резкий укол в затылке – будто иглу туда вогнали, голове сделалось горячо.

– Ты что, дядя Володя, смеешься? – сохраняя прежний ровный тон, произнес Костя. – Шутки у тебя что-то плохие.

– Какие тут шутки. Эхма, – Карташов сморщился, поболтал в воздухе рукой. – Какие тут шутки, Кость? Разве такими вещами шутят? Она, эта твоя Валентина… актерка! – Карташов горько сжал рот. – Актерка! – Сочувствуя, он положил руку на Костино плечо.

– Ошибка какая-то, дядя Володь. Не верю. – Корнеев поднялся, с тоской посмотрел в исчерканное морозом оконце, в которое тихо вливался скудный ноябрьский свет. Карташов, старый человек, ругал сейчас самого себя – зачем он впутался в это дело?

Эх, знать бы, где упадешь – обязательно соломы подстелил бы. Молчал старик Карташов, немо коря себя, молчал и Корнеев, всем брат и выручальщик.

Наконец Корнеев оторвался от разрисованного оконца, вздохнул. В нем будто сразу вымерзло что-то. Лицо было спокойным – не лицо, а маска из папье-маше или из гипса.

– Дядя Володя, мне куда лететь?

Карташов помедлил немного:

– В Малыгино, Костя. К Сергею давай. И его повидаешь, переговоришь с ним, и парня одного подбитого – драка, похоже, у Сереги на буровой имела место – возьмешь. В больницу доставишь. Затем снова в Малыгино возвертывайся, ночевать будешь там.

Не говоря ни слова, Корнеев хлопнул кожаным шлемом по колену, вышел из летной комнатенки.

Глава вторая

Итак, начинается песня о ветре…
Владимир Луговской

Слова, как и монеты, бывают разной ценности.
Антуан Ривароль

У Корнеевых было заведено доброе правило: на праздники собираться вместе. Где бы ты ни находился, что бы ни делал – должен все бросить, освободиться и хотя бы на несколько часов прилететь домой.

Собирались обычно у Кости с Валентиной: у них и квартира просторная, и быт налаженный, можно и отдохнуть, и повеселиться-подурачиться, и погрустить, уединившись, нырнув с головой в самого себя.

Собрались и в этот раз. На Первое мая. Погода была не ахти какая, промозглая, дырявая – кажется, из каждой небесной прорехи текли тонкие холодные струи.

– В общем, так, – объявил Костя, он был старшим в семье, ему надлежало принимать решения, пасти младших, – на улицу сегодня не пойдем, в дожде купаться не будем, будем веселиться дома… Как?

– Не быть там, где сегодня все, по-моему, нескромно, – сделал замечание представитель науки, серьезный человек Володя.

– Ты у нас, Володька, правильный, как штатив, – улыбнулся Костя.

– При чем тут штатив?

– А он никогда не отклоняется и не ошибается, ему всегда ценную аппаратуру доверяют.

– Нашел сравнение!

– Не обижайся, – назидательно произнес Костя. – Обижаться – удел слабых. Ты же у нас не слабак… Нет?

– Нет.

– Люблю искренних людей, – входя в роль, рассмеялся Костя. – Всегда ребята прямы и откровенны, никогда не кривят душой – открытая душа, – он пробежался пальцами по собственной груди, словно играя на баяне. Поинтересовался неожиданно: – Ну что там наша наука говорит насчет нефти? Будет нефть, или как? А? В газетах пишут: если в Сибири найдут нефть, то это станет открытием века.

– Но при этом добавляют, что нефть по прогнозам не у нас находится, а восточнее, в Минусинской впадине. Мнение профессора Татищева, к сведению, – Володя сделался еще серьезнее, – очень весомое мнение.

– Бурить сейчас надо осторожно, – подал голос Сергей, – я бы сказал, подробно. Нужно пробиваться на глубину и подробно пытать каждую скважину. Что она скажет на одной глубине, на второй, на третьей… Коли ничего нет – пробурить опять немного и опять испытать. А вдруг пласт? И так до самой преисподней. Я сейчас так собираюсь бурить. Если ничего не найдем – все очки в пользу Татищева.

– С покойным академиком Губкиным Татищеву-то драться легко, дать по мозгам некому, – произнес Володя.

– А ты? – Костя тронул беловатый шрам на подбородке, сощурился, лицо его стало твердым, беспощадным. – Чего не даешь-то?

– Я не академик. Буду академиком – можешь поручить подобную миссию. – Володя хлопнул ладонью по колену.

– Но тем не менее ты… – Костя поднял вверх палец (указующий жест, от кого его только Костя унаследовал?), – представитель науки, фигура.

– Каждая фигура собственное «я» должна иметь. «Я» – это авторитет.

– Не прибедняйся!

– Эх, мужики, – по-сиротски тихо, совсем неожиданно для всех, произнес Володя, – если будет найдена нефть, то черт возьми… Утрутся многие!

Костя вскинул голову, будто охотник, услышавший звук недалекого выстрела, хотел что-то сказать, но лишь выкрикнул зычно:

– Ма-ать!

– Да? – отозвалась из кухни Валентина.

– Поскольку ты у нас одна-единственная, любого из нас можешь выбирать в помощники. Хочешь меня, хочешь Володьку, хочешь Серегу. Выбирай! Выбранный будет исполнять у тебя роль кулинарки.

– Не кулинарки, а подсобного рабочего, – рассмеялась Валентина.

– Уточнения вредны для здоровья.

– Ошибочная теория, Корнеев! Присылай на кухню Володю, он ученее всех вас, толку от него больше.

– Давай топай, избранник, – Костя подтолкнул Володю к небольшому узенькому коридорчику, ведущему на кухню. Коридорчик был обит деревянной вагонкой – узкими гладкими рейками, ладно подогнанными друг к другу, обработанными морилкой и лаком, – сделан со вкусом, как, собственно, и вся эта квартира.

В кухне тоже много дерева – тонко распиленных горбылей, опаленных огнем паяльной лампы, покрытых бесцветным лаком. Кое-где из горбылей торчали черные кованые гвозди, на которых Валентина развесила разные украшения и утварь: маски, ложки да поварешки, «шанцевый инструмент» – щетки, половник, решетчатые подставки для посуды. Соединившись вместе, эти вроде бы совсем не соединяемые предметы – маска и поварешка – делали кухню уютной, теплой, обжитой.

У Володи Корнеева, едва он вошел в кухню, почему-то онемели губы – бывает такое состояние, немеют губы, ни раздвинуть их в улыбке, ни сжать, вялыми делаются, непослушными.

– Чего такой потерянный? – спросила Валентина.

В ответ тот лишь плечи приподнял. Валентина улыбнулась одними только глазами; свет их сделался ярким, резким, насмешливым – насмешливость всегда отрезвляет людей, как стылая колодезная вода, – спросила и будто гвоздь в стену вбила, попала в самую точку:

– Уж не влюбился ли? Может, помощь нужна? Либо совет, как лучше девушку окрутить, а? Ты не стесняйся, говори…

От этих вопросов у него даже испарина на ладонях появилась. Не знала, не ведала Валентина ничего, иначе не стала бы задавать такие вопросы.

– А ведь действительно влюбился!

Молчал Корнеев: не мог он говорить на эту тему, никак не мог. Хотя тайну, говорят, можно выдать не только словом, а и молчанием.

– Когда человек влюблен – в душе соловей поет, – покачала головой Валентина, улыбнулась чему-то своему, далекому, ведомому только ей одной – наверное, в прошлое свое возвратилась, – весна в душе, цветы цветут…

Задумалась на мгновение, тряхнула головой, светлые тяжелые волосы поползли у нее по плечам вниз, будто живые. Володя закусил губу, чуть не охнул от боли, поймал ее взгляд, отвел глаза – боялся, что Валентина все поймет. Женская душа – проницательный, чуткий механизм, реагирует на все – на чужую боль, тайну, приязнь или неприязнь, женщина всегда докапывается до истины, узнаёт в чем дело, где тайна, как эту тайну ни скрывай.

– Ладно, шутки в сторону, – Валентина окинула взглядом столы, заставленные едой. Всюду блюда, блюда, блюда…

– Скоро вы там? – послышался из комнаты Костин голос.

– Начинаем носить, – отозвалась Валентина, – готовь стол, Корнеев!

Стол был давно уже готов, не за этим задержка.

Володя бросил на Валентину быстрый взгляд. Хотелось ему одного лишь: почувствовать на своем лице теплую жалеющую руку этой женщины, хотелось подставить под эти гибкие пальцы лоб и щеки, закрыть глаза и забыться. Что же это делается с ним?

Когда стол был уже полностью заставлен, осталось только сесть, раздался звонок в дверь: пришла «обещанная» средним братом Сергеем дама – рослая и быстроглазая, по-праздничному шумная, с мокрыми от дождя щеками.

…Если сейчас восстановить по деталям это майское застолье, то каждый из собравшихся, наверное, вспомнит что-то свое, эпизод, засевший в памяти, клочок праздника, «свою» часть и, может быть, и весь праздник. Володя Корнеев позже просыпался иногда ночью от одного, лишь одного ощущения: он танцует с Валентиной, несется, несется по кругу, сбиваясь с ритма, чуть не падая.

Он видел совсем рядом лицо Валентины, ее глаза, блестящие, с ошеломляюще глубокими зрачками, своим особым светом, видел тонкий точеный нос, отмечал белизну гладкой кожи, тяжесть волос, крупными прядями опускавшихся на плечи, наползавших на шею, покрывавших грудь и руки. И тогда пробивала его боль.

– Володя, ты что так плохо танцуешь? – время от времени покрикивала на него Валентина, и пол комнаты невольно кренился, дрожал. – Чего ноги заплетаются?

– Просто я на практике познаю, что для танцев нужны не только хорошие ботинки, – пробормотал Володя, испытывая неловкость и еще что-то сложное, чему, пожалуй, и названия не было, – он стыдился своей неловкости, Костиных насмешливых взглядов и, конечно, Валентины. Он бросал ответные взгляды – невидящие, грустные. Костя, который в танцах участия не принимал, лишь щурился, гудел басом, словно майский шмель:

– Володька-то, Володька, а… По танцам он кандидат наук, а не по нефти. Во дорвался! Как бы плохо не стало.

А тому действительно было плохо. Еще как плохо – и об этом никто не догадывался. Он умоляюще смотрел на Валентину, будто хотел что-то спросить, но никак не решался, и Валентина, умный человек, всегда все понимающий, ничего, решительно ничего в данном случае не могла или не хотела понять.

Она, наверное, даже представить не могла, о чем думал сейчас, чего стыдился младший Корнеев.

В какой-то миг в нем обломилась некая защелка и он, ощущая пропасть, в которую в любую минуту можно сорваться, прошептал, еле двигая вялыми чужими губами:

– Валя… я тебя… Я тебя люблю.

Но Валентина и этого не расслышала, не поняла ничего – мешали музыка, шарканье подошв, горячее дыхание, быстрота танца. Лишь взглянула на него немо, но даже не поинтересовалась, что именно прошептал Корнеев. Володе стало обидно. Но обида скоро прошла и, как всегда бывает в таких случаях, появилась смелость, решимость, желание совершить нечто ошеломляющее, громкое, и Володя, перебарывая себя, притянул к себе Валентину, почувствовал, как напружинилась ее легкая спина, прикоснулся губами к ее волосам, проговорил внятно:

– Я тебя люблю.

Она будто споткнулась, откинулась, повисла у него на руках, словно птица, по неопытности попавшая в силок, поглядела испуганно. Но тут же Володя уловил любопытство, пробившееся сквозь испуг, что-то жадное, жаркое, и комната, в которой они танцевали, для него словно бы озарилась новым светом.

– Ты что сказал? – на лбу Валентины в недоумении собрались морщинки.

– Я тебя люблю, – повторил он, глядя не в глаза ей, а на эти морщинки.

– Перестань, Володя, что ты, что ты, – рассыпчато зачастила Валентина, – что ты, что ты…

Внешне ничего не изменилось: по-прежнему призывно гремела музыка, горели, беззвучно потрескивая в саксофонных взвизгах и гитарных переборах, свечи – в этом доме любили, чтобы горели свечи, – кружились Володя Корнеев с Валентиной, Сергей со своей рослой девушкой, по-прежнему насмешливо щурил глаза Костя. А внутренний психологический сдвиг уже произошел, готовилось стихийное бедствие: маленький катыш снега, брошенный с вершины вниз, покатился, набирая скорость, грозя за собою поволочь куски льда, валуны, щебень, этот поток начал выдирать из земли пни, деревца и деревья, цепкие, ни за что не желающие расставаться с жизнью низкорослые колючие кусты. Такова сила страсти: проходит всего несколько мгновений – впрочем, эти мгновения могут растянуться на годы, – и загрохочет, понесется вниз лавина, сметающая все на своей дороге.

В этом доме становилось особенно уютно, когда выключали электрический свет и зажигали свечи. Валентина обожала свечи и из каждой командировки – в Москву ли, в Ленинград ли – обязательно привозила их. Свечи были самых разных форм и калибров: квадратные, круглые, витые, треугольные, похожие на пирамиды Хеопса, пахнущие ландышем, хвоей, фиалками, медом, смолой и воском, были они разных цветов – красные, янтарно-желтые, слепяще-белые, словно вырезанные из дорогой слоновой кости, голубые, даже пепельно-черные, едва приметно отдающие синевой, с весенним жасминовым духом и те были – разные редкие штуки умудрялась доставать Валентина.

Когда в квартире зажигались свечи, устанавливалась какая-то особая прозрачная тишина, в которой человек слышал самого себя, ловил собственное дыхание, радовался тому, что живет на белом свете.

Человек всегда любил, любит и будет любить живой огонь, подрагиванье светлого пламени, тихий треск горящего фитиля, запах дыма – все это находит отзвук в каждом сердце.

Были в этом доме свечи совсем уж чудные, немалых денег стоившие, настоящие архитектурные сооружения – такие свечи даже жалко сжигать. Но Валентина не жалела дорогих свечей. Костя одобрительно хмыкал: правильно, Валька, нечего быть рабою вещей! Пусть живой огонь горит, пусть доставляет людям радость, И оплавлялись, кривились, сгорая в пламени, искусно сработанные из парафина церковные маковки; кованные из непрочной восковой бронзы массивные кружки с крученым фитилем, торчащим из углубления вверху, рождающие высокий розовый огонь, пахнущие ладаном; отлитые из прозрачной горючей массы боевые слоны Гамилькара с любопытно-черными точечками глаз и роскошными ездовыми корзинами, установленными на спине; свечи в виде александрийского столпа, гордые и высокие, словно они были сработаны из мрамора; свечи-птицы, свечи-звери, свечи-корабли и свечи, отлитые в виде старинных автомобилей и колясок.

Человек любит смотреть на огонь. Спокойным и умиротворенным становится его лицо, во взгляде рождается мечта, по щекам пробегают светлые тени. Огонь заставляет человека думать – думать! – такова внутренняя сущность этой таинственной силы, огня. Огонь позволяет человеку не только жить, не только кормить себя и обогревать, а и исполнять высочайшее предназначение, отведенное венцу природы, – рождать мысли. А впрочем, что ж тут удивительного: венец есть венец, он должен мыслить. В нем есть все: злость и веселье, удаль и трусость, порок и добродетель, он способен умирать и возникать из пепла, все в этом мире подчинено ему, в том числе и огонь.

Всхлипнул и угас последний гитарный аккорд, музыка кончилась. Володя опустил руки, Валентина вырвалась из силка и тут же унеслась на кухню: гости, они ведь кофе потребуют, а к кофе и сладости, и все это надо подать. Володя с колотящимся и будто раскаленным сердцем прошел на свое место. Он вдруг заметил стоявшую на столике в углу фотографию. Снимок был наклеен на плотный картон-прессшпан, сзади к нему неизвестный мастер – может быть, даже сам Костя – прикрепил ножку, чтоб снимок не падал. Он был сделан вскоре после войны, когда Костя демобилизовался и вернулся домой в ладной летной форме с золотыми капитанскими погонами. В погоны для особого шика были вставлены фибровые пластинки, и погоны, ровнехонько-прямые, гладкие, тугие, плотно прилегали к литым Костиным плечам.

Старший Корнеев, хороший летчик, не боялся лезть в драку и был не раз награжден. Жизнь после фронта казалось ему безмятежной, она должна была состоять сплошь из розовых зорь, из одних только улыбок. Долгие лишения на войне должны были окупиться удачами мирной поры, и в глазах у Кости буквально жило некое предчувствие побед на всех фронтах мирной жизни, побед без пулеметного треска, без задыхающегося моторного клекота, без зенитных хлопков, без стонов и без крови, без дыма, без вздрагивающей земли, что как живая стонет и плачет, когда в нее врезается грудью поверженный самолет, без могил друзей, оставленных на обочинах пыльных дорог, – туго оббитых лопатами земляных холмиков, поднявшихся посреди пожухлой травы; побед без страхов и бессонных ночей. Но мирные победы давались непросто. Легкие горькие складки, что протянулись от крыльев носа к губам, говорили, что не так много розовых зорь выпало пока на Костину долю.

На карточке он сидел в самой середине собравшихся – герою почет, место в центре, – слева находился Сергей, он стоял, положив руку на плечо брата, прямой и сосредоточенный, с настороженным взглядом, справа – Володя, крутолобый, ловкий.

Фотограф, снимавший братьев, сделал три отпечатка – каждому, но потом Костя, перед самой свадьбой, потерял свой, пришел к Володе как-то, попросил:

– Дай мне фотокарточку нашу. Переснять надо. Понимаешь… потерял. Говорят, потерянная фотография – к раздору.