Read the book: «Охота на волков»

Font:

Посвящается исполнителям этой операции Станиславу Николаеву, Анатолию Одейчуку, Виталию Шамраеву

Серия «Любимый детектив» была удостоена

Премии МВД РФ в 2018 году.

Глава первая

Он лежал на вершине взгорбка и лениво покусывал жесткую высохшую травинку, от которой попахивало полынной горечью и терпким мятным духом одновременно.

Осенний воздух был чист, глубок, небо просматривалось высоко, очень высоко, было оно по-летнему голубым, безмятежным, в душе от него рождалось некое сонное спокойствие, когда совсем не хочется что-либо делать, суетиться, куда-то спешить, добывать деньги на житье-бытье, прятаться от недругов, дыша вонью подвалов и схоронок – даже шевелиться и то, кажется, не хочется.

Вправо от взгорбка уходило влажное рисовое поле, ровно, будто по линейке расчерченное на чеки, влево, за небольшой дамбой, зеркально блестели гладью воды два озерца, которые охраняли люди в черной форме с нашивками на рукавах: эти озера были набиты рыбой, карасями и зеркальным карпом, любого, кто пробовал сунуться сюда с удочкой или с сеткой, встречали дробью, либо «коброй» – перечным газом, выедающим всякому любителю полакомиться дармовой рыбкой глаза.

Неподалеку от лежавшего человека влажно зеленела скошенная низина, в которую неуклюже спланировал аист – здоровый, голенастый, с угловатыми мозолистыми коленками, сгибающимися назад, поклацал клювом и неожиданно сделал проворный бросок в сторону.

Человек – фамилия его была Бобылев, – приподнялся на локте: интересно было, что же там углядел аист, птица в здешних местах редкая, обитающая все больше в Белоруссии, на российском западе, да в Прибалтике, но сейчас, когда ни зверю, ни птице нигде нет покоя, аистам, потерявшим свои гнезда и забывшим про извечные пути миграции, приходится селиться там, где менее голодно, а уж природные условия – дело второе, третье, восьмое, когда есть нечего, как в Абхазии, красота природы лишь раздражает…

Аист громко щелкнул клювом, в ответ на щелчок из травы стремительной пружиной выметнулась крупная серая змея, зашипела яростно, сделала бросок в сторону аиста, но аист на бросок даже не отреагировал, он хорошо знал, что может сделать змея, а чего не может. Змея снова сделала бросок в сторону аиста, но тот от нее даже не отшатнулся, начал рисовать длинными ногами круги около змеи. Змея с высоко поднятой головой сейчас была вроде бы как неподвижная ножка циркуля, некий центр ситуации, а аист – подвижной ножкой, которая вращалась вокруг центра.

Сделал аист один круг, второй, третий, четвертый, он двигался ровно, его можно было действительно проверять по циркулю – голенастая неуклюжая птица действовала четко, ловко, не делая отклонений в сторону ни на сантиметр.

Змея внимательно следила за перемещениями аиста – приподнявшись, она резво вращала маленькой приплюснутой головой, не выпуская голенастого зверя из вида ни на мгновение, ни на краткую долю секунды – чувствовала, что тот может напасть на нее в любой миг. А аист все ходил и ходил около нее кругами и очень внимательно следил за змеей.

Тело змеи свивалось жгутом, будто пеньковая веревка, которую для крепости надо как можно сильнее скрутить, и вот наступил момент, когда змея скручиваться уже не могла, надо было отработать задний ход, чтобы вновь начать движение. Как только змея начала раскручиваться в обратную сторону, аист стремительно подскочил к ней и клювом нанес два сильных удара по голове.

Змея дернулась, зашипела звонко, со стеклянными нотками, возникшими в глотке, помотала плоской, опасной головкой и вновь выпрямилась – пришла в себя. Аист вновь стал невозмутимо, будто ничего и не было, творить около змеи круги.

И опять змея начала скручиваться в жгут, но скручиваться до бесконечности или хотя бы как в прошлый раз уже не могла – все броски ее, даже на длину расправленного тела, не доставали до птицы, змея лишь пусто шипела, щелкала зубами и бесилась от иссушающей ее злости, совершенно бессильной, хлопала хвостом по сочной зеленой траве и старалась приподняться над землей как можно выше.

Голова ее неотрывно следовала за аистом и крутилась, крутилась, крутилась. Вновь наступил предел, надо было разворачиваться вторично, змея дернулась, приподнялась, щелкнула пастью и на мгновение упустила аиста из вида. Тот мигом засек это и вторично нанес своим железным клювом пару резких ударов по змеиной голове, кроша череп. За вторым заходом последовал третий, за третьим четвертый, пока змея не сникла и не ткнулась носом в землю.

Аист проворно подскочил к ней, ухватил клювом за шею, лапой наступил на обвядшее тело и с силой дернул, отрывая голову.

Через полминуты змея была мертва. Аист отшвырнул в сторону голову – самое несъедобное и самое опасное, что было в змее, клювом подцепил тело, будто толстую резиновую кишку, подхватил ее поудобнее и косо подпрыгнув, тяжело оторвался от земли. Полетел в сторону недалекой станицы, поблескивавшей на солнце крашеными железными крышами домов.

Там у аиста, в четвертом доме с краю, на прибитом к макушке старого обпиленного дерева колесе от обычной телеги, было свито гнездо.

– Ловко, – перестав кусать зубами травинку, шевельнулся Бобылев, вытянул правую, затекшую от лежания ногу.

– Не совсем, – послышался за спиной густой басовитый голос, – аист должен был убить гадюку с первого раза, максимум со второго, а он справился лишь с четвертого. Бракодел, а не аист, у нас в Узбекистане аисты работают много лучше.

Скользнув рукой по бедру – проверил, на месте ли кнопочный нож, Бобылев поспешно поднялся и, склонив голову набок, колюче глянул на приближающегося к нему человека. Рот у него дрогнул в слабой, словно бы неохотной улыбке.

– Не знаю, плохо это или хорошо, но я такой спектакль видел первый раз в жизни. Интересно было.

– Я видел хоть и не в первый раз, но мне тоже было интересно, – пришедший, в свою очередь, также цепко, не пропуская ничего, оглядел Бобылева, отметил землистый, совсем неюжный, будто человек этот никогда не нежился на благодатном здешнем солнце, цвет лица, налитые жидкой сталью глаза, твердый рот и неожиданно усмехнулся, не удержался – у Бобылева были пухлые, словно лепешки, красные уши, резко оттопыренные в обе стороны. Очень похоже на Чебурашкины локаторы. – А чего бледный такой?

Бобылев также внимательно, стараясь, чтобы из взгляда ничего не выскользнуло, ни одна мелочь, рассматривал пришедшего, – фамилия его была Шотоев, – Шотоев был черноволос, курчав, насмешлив, глаза у него были синие и холодные, как зимнее небо, гладко выбрит – ни одна ворсинка не проступает на щеках, ноги кривоватые, ступнями чуть набок, но, несмотря на дефект, они крепко держат плотное тело на земле. Сбить с ног этого человека было непросто.

– На дне лежу, потому и бледный, – нехотя ответил Бобылев.

– Грех имеешь большой? – спросил Шотоев, хотя прекрасно знал, что за грех числится за Бобылевым: в драке тот сгоряча пырнул ножом парня из одного горного аула, рана оказалась глубокой и бедного парня не довезли до больницы, по дороге он попрощался с матерью, с отцом, с родной землей, с высоким здешним небом и испустил дух. По законам гор убийца должен был лечь рядом с убитым, вот родственники того парня и выслеживали Бобылева.

– По российским понятиям – не очень, – медленно, тщательно выговаривая, словно бы прожевывая каждое слово, ответил Бобылев.

– Ладно, если мы сговоримся, – Шотоев наклонил голову, прикидывая что-то про себя, – тогда с благословения Аллаха и с родственниками повидаемся и постараемся все решить полюбовно.

– Денег у меня нету, я гол, как попугай с общипанной задницей. – Бобылев почувствовал, что голос у него дрогнул, пошел предательскими трещинами, недовольно сжал губы: слишком много он стал говорить, суетиться, вилять хвостом, лебезить – насчет того, что гол, как покалеченный попугай, мог бы помолчать, все это лишнее, сладкие слюни, изюм вареный, все это надо держать при себе. Он резко и зло рубанул рукой пространство, развалил воздух. – В общем, чего я объясняю, и так все понятно.

– А насчет дела… Предложение какое имеешь? – словно бы и не заметив потемневшего лица Бобылева, ноздрей, которые от гнева на самого себя сделались выпуклыми, как у негра, поинтересовался Шотоев.

– Есть кое-какие адреса, – голос у Бобылева выровнялся, трескучесть исчезла, – адреса-адресочки… Тряхнем куркулей по этим адресам – и деньги у нас будут, и желтизна, и брюлики. Все, что имеется в тех домах, – будет наше.

– Ладно, предложение принимается, – подумав немного, сказал Шотоев, провел носком начищенного ботинка по земле. – Садись. Чего поднялся-то?

– Да так…

– Я же не первый секретарь райкома. Это раньше перед первыми секретарями надо было тянуться.

На щеках Бобылева взбугрились желваки, он мрачно поглядел на Шотоева и опустился на траву.

– Больно ты горячий, – сказал ему Шотоев, – как молодой чеченец.

– Таким родила меня мама, переделываться поздно. – Бобылев посмотрел в сторону озер, где показались два охранника, совершавшие обход – в черной форме, с дубинками на поясах, с пистолетами, нехорошо поиграл желваками: – Будто немцы… эти самые… гестаповцы.

– Дети, – отмахнулся Шотоев, – им только из детских ружей палить. Скрутить их и пустить на дно озер – дело трех минут.

– В озера неплохо пару гранат кинуть. Хорошая уха может получиться.

– Понадобится – кинем, – в синих глазах Шотоева шевельнулось что-то безмятежное, загадочное, он сделался похож на цыгана, мечтающего о степном ветре, – как-нибудь на отдых приедем сюда и – кинем.

Речь у Шотоева была правильная, без акцента и искривлений, присущих здешним горцам, без гортанных «гх» и «гэ»; поскольку Шотоев приехал сюда из Узбекистана, то на родной горский язык у него напластовался узбекский, узбекский и сделал его русскую речь правильной, он говорил так же чисто, как и Бобылев. Бобылев сел на траву, Шотоев сел рядом.

– Значит, так, – Шотоев загнул на левой руке один палец, – нам нужно прикрытие. Для этого надо организовать товарищество с ограниченной ответственностью или акционерное общество закрытого типа. Именно закрытого, чтобы никакие мухи не залетали к нам в суп. Это р-раз. Два – прикрытие должно заниматься чем-нибудь коммерческим, скорее всего – торговлей. Пусть торгует водкой и «сникерсами», исправно платит налоги и отстегивает деньги рэкету. Три – у меня тоже есть кое-какие интересные адреса. Их надо объединить и разработать программу действий – может быть, даже на бумаге. А потом выполнить ее. Всякое дело тогда становится делом, когда оно попадает на бумагу. – Шотоев изменил речь и сталинским голосом, с сильным акцентом произнес: – Панятна, таварищ Бабылев?

У Бобылева невольно дрогнули уголки рта – вона, и фамилию его уже цитирует на память… Все запомнил чернозадый. Он шмыгнул носом и вновь рукой потрогал карман брюк, где находился кнопочный нож.

– Панятна, – неохотно отозвался Бобылев.

Конечно, кнопочный нож – это баловство для малолеток, у которых на губах еще не высохли следы мамкиной сиськи, забава, годящаяся для того, чтобы капусту на засолку пластать да пшеничные булки для семейного обеда резать, а не на охоту ходить. Тем более, на ту охоту, где зверей нет – есть люди.

– И четыре – кадры, – продолжил свое выступление Шотоев. – «Кадры решают все» – так, кажется, любил говорить наш незабвенный генералиссимус…

– А как вы относитесь к Сталину? – Бобылев неожиданно перебил Шотоева. Хоть Шотоев и обращался к нему на «ты», Бобылев решил пока держаться на расстоянии и быть вежливым, на «вы».

Шотоев это мигом засек, улыбнулся, показав крепкие, желтоватые, как у каннибала, зубы.

– Со мной можно на «ты». На «вы» пусть дамочки в новоиспеченных гимназиях сюсюкают, это обращение для людей с наманикюренными пальчиками. К Сталину я отношусь положительно. Как и все люди кавказской национальности. Так нас, кажется, величают в столице нашей Родины Москве? Хотя… – Шотоев замолчал, проводил глазами старый сельскохозяйственный самолет – четырехкрылый «кукурузник», пролетевший над гибкими островерхими тополями станицы и через несколько секунд исчезнувший в желто-сером осеннем пространстве, – хотя я и не всегда понимаю Иосифа Виссарионовича.

– Иосиф Виссарионович остался в прошлом, в бывшести, чего о нем говорить в настоящем времени?

– Все это – из области филологии, что в лоб, что по лбу – все едино. И последнее, пятое – оружие.

– По-моему, все пять пунктов выполнимы, противопоказаний нету.

– И я так считаю.

– Надо разделить нагрузку – кто чем будет заниматься, чтобы не было пересечений. Я, например, могу взять на себя оружие.

– Только не надо покупать его на рынке. Рынок находится под колпаком у кагебешников. Как их зовут ныне? Феэскашники? У чекистов, в общем.

– У меня есть свои каналы. Автоматы новенькие, в смазке, можно купить в воинской части. Патроны – там же. Насчет пистолетов… на примете имеется один умелец. Любой пугач или свистульку, пуляющую водой, может превратить в боевое оружие.

– Это хорошо, – сдержанно похвалил Шотоев, – такой человек нам нужен.

– По части людей тоже кое-кто есть. Например, один афганец, мужик двухметрового роста, награжденный орденом Красной Звезды

– А зачем он нам? – не дав договорить Бобылеву, спросил Шотоев. – Он наверняка слишком правильный, обласканный властью, люб демократам и партократам, патриотам и монархистам, белым и коричневым, Гайдару и Зюганову, а нам такие не нужны.

– Как не нужны? – возразил, начиная горячиться, Бобылев. – Он же в Афганистане в таких тисках побывал… Ничего не боится. Владеет всеми видами оружия – от ножа, выдернутого из мясорубки, до этой самой… сверхзвуковой ракеты, которой сбивают реактивные самолеты. Называется «Оса».

– «Жало осы». «Стингер».

– Афганец может стать стержнем, сердцевиной любой группы.

– Ладно. Только давай каждый раз эту сердцевину не в два глаза, а в три, в четыре, в шесть и в восемь глаз рассматривать и оценивать строго. Договорились?

– Договорились, – нехотя согласился Бобылев, в голосе его возник далекий напряженный звон; он вообще все время находился в напряжении, человек этот все время пребывал под эмоциональной нагрузкой, того гляди, где-нибудь закоротит, вспыхнет искра, загорятся невидимые внутренние провода – в нем постоянно горел, подымливал запаленный кем-то фитиль.

– Нам нужны будут два классных водителя, еще лучше три. Но… – Шотоев поднял указательный палец, – водилы должны быть именно классные, которые умеют ездить не только по асфальту и не только по горизонтали. По асфальту да по утрамбованной земле и мы с тобою умеем ездить.

– Есть такие водилы.

– Хорошо. Водителей также посмотрим вместе… Испытаем на прочность.

– Что, мне не верите?

– Верю. Но нам с тобою надо вести себя, как тот аист, – Шотоев ткнул пальцем в поблескивающие в неровном воздухе станичные крыши, – а он вел себя хоть и не первоклассно, не по-бойцовски, а очень мудро – сколько змея ни бросалась на него, ни разу не достала. А не рассчитай он пару сантиметров – валялся бы сейчас в траве с задранными вверх лапами. Но вместо него в траве змеиная голова валяется. Кстати, в Средней Азии змея до тех пор не считается убитой, пока у нее не оторвана голова.

– Может, он из Средней Азии, аист этот?

– А что? Может. Здесь живет летом, а в Средней Азии зимой. Только змей здесь таких нет, что есть в Средней Азии, нет тут и самой подлой, самой опасной из них – гюрзы. Гадюка перед гюрзой – аленький цветочек, букет ромашек, тьфу на палочке.

– Не знаю, не видел никогда.

– Теперь распределим наши обязанности, чтобы не дублировать друг друга. Я займусь юридическим оформлением нашей конторы – чтобы и устав у нее был, и название, и печать, и свои бланки, зайсмусь финансами, а ты давай – занимайся оружием, транспортом, людьми. Договорились?

Бобылев, поняв, что экзамен он прошел, теперь можно не бояться ничего и никого, ни мести кровников, ни ножа в спину, согласно наклонил голову с венчиком редеющих волос.

– Договорились, – сказал он и крепко сжал рот.

– Тогда чего… тогда по рукам! – Шотоев встал, протянул руку. Ладонь у него была маленькая, жесткая, с плоскими, словно бы вырезанными из дерева бугорками, пальцы короткие.

«Похож на музыканта, но явно не музыкант, – подумал Бобылев и протянул Шотоеву свою руку – корявую, исчерканную жилами, длиннопалую, с оплющенными крепкими ногтями. – Ни на гитаре он не играет, ни на мандолине, пальцы у него как щепки».

Пожали друг другу руки. Шотоев хотел было уйти и шагнул уже в пошумливающие листвой темные кусты, за которыми стояла его машина – нанятая на стороне «девятка», но вдруг остановился, развернулся всем корпусом, словно собирался принять внезапный удар.

– Слушай, одна деликатная вещь… Я хотел было спросить, да мы что-то заговорились. Ты ведь на дне лежишь?

– На дне.

– А деньги у тебя есть?

– Нет.

Шотоев сунул руку в карман куртки, достал оттуда нераспечатанную пачку розоватых пятидесятитысячных купюр, перетянутую крест накрест полосатой банковской лентой, протянул Бобылеву.

– Извини меня за несообразительность.

– Спасибо. – Бобылев взял деньги, глаза у него сжались холодно и жестко: Господи, сколько же добра, тех же автомобилей можно было купить на эту сумму еще совсем недавно… А сейчас? Только водки ящик, да пару килограммов колбасы. Еще – десяток «сникерсов». Тьфу! Но все равно это деньги, хорошие деньги. – Спасибо.

– Одним «спасибо» не отделаешься.

– Еще раз спасибо.

– Насчет кровников больше не тревожься, я это дело улажу. Не думаю, чтобы меня не послушались – обязательно послушаются. – Лицо у Шотоева сделалось домашним, глаза засияли синью, словно бы он что-то вспомнил из своего детства, и верно ведь, вспомнил… – Дня четыре еще полежи на дне, а потом смело выгребай наверх.

– А как же работа?

– Работу начинай сегодня же. Рискуй, но начинай. Не думаю, чтобы они быстро добрались до тебя. Я, в свою очередь, тоже потороплюсь. – Шотоев прощально махнул рукой и шагнул в кусты, раздвинул их бесшумно и исчез. Словно бы и не было среднеазиатского кавказца.

Бобылев постоял еще немного, подождал, когда Шотоев отъедет – шум у его машины был едва слышен, не шум, а шорох, потом глянул в одну сторону, в другую, не засек ничего подозрительного и тоже исчез в густых, по-летнему еще свежих кустах – в отличие от кавказца он не имел под руками машины, обходился своими двоими. Но ничего, скоро все изменится, скоро все здорово изменится.

Глава вторая

Семен Лапик сидел на высокой, застеленной пледом панцирной кровати, свесив босые ноги, и держал в руке книгу в черной дерматиновой обложке.

– Слышь, Юр, какие прекрасные слова встречаются, ни в одном языке их нет… Ой, какие прекрасные слова! – Лапик пошевелил пальцами ног и подмигнул своему гостю – давнему, еще со школьной поры знакомому Юрию Бобылеву. – «Визгун» – машина с сиреной, «виталик» – туалет, «влажный» – пьяный, «внутряк» – психика, «прикинуться ветошью» – разыгрывать из себя простачка… А! Красота какая! – Он звонко и дробно, по-девчоночьи как-то рассмеялся. – Люблю родимый русский язык! Хорош он – сочный, образный…

– Я к тебе не за этим пришел, – мрачно, скашливая что-то изо рта в кулак, будто простуду какую, проговорил Бобылев.

– А кашляешь чего? – встревожился Лапик, смешно пошевелил пальцами босых ног. – Не заболел ли?

– Нет.

– А вот какая прелесть, послушай… Как в восемьдесят четвертом году, при Андропове, расшифровывалось слово «водка»? «Всесоюзное одобрение деятельности коммуниста Андропова». Каково? – Лапик вновь коротко и звонко хохотнул. – Прелесть! Есть еще и вторая расшифровка. «Вот он добрый какой, Андропов».

– Не согласен. Лучше и выразительнее матерного языка нет, знаю по себе.

– Матерный язык – на любителя, а этот – на всех. Что такое «внепапочный», а? Ребенок от неизвестного папы.

– Ну ты и… Закинь свой полуматершинник куда-нибудь подальше, иначе я из тебя самого… внепапочного за три минуты сделаю, понял?

– Это, Юра, не полуматершинник, это вообще не матершинник. – Лапик сожалеющее вздохнул, поскреб одной ногой другую и отложил словарь в сторону. – Ладно, давай хряпнем медицинского спирта, настоенного на грецких орехах. Очень полезная для здоровья штука.

– Ну, это все же лучше, чем пустые словеса из рукописного блокнота.

– Зато удовольствия – море. – Лапик спрыгнул с заскрипевшей всеми пружинами панциря койки, поймал ногами домашние тапки.

– Ты чего ложе свое древнее никак не поменяешь?

– А зачем?

– Скрипит уж больно противно.

– Скрип – это голос прошедших лет, звук старины. – Влажные карие глазки Лапика, маленькие, как у китайца, залучились непонятным восторгом, губы растянулись в размягченной улыбке. – Ничего ты в этом, Юра, не понимаешь.

– Угу, не понимаю, – пробурчал Бобылев в ответ. – Мне, кстати, и не надо ничего понимать, это вредно для здоровья.

Лапик потянулся, зевнул – нечесаный, заспанный, он походил на старый пыльный кактус с отвалившимися иголками, в котором ничего, кроме волосьев да слоистой пыли, не осталось, – подскребся на сгибающихся ногах к холодильнику.

– Та-ак, что тут у нас есть к любимому напитку всех времен и народов? Колбаса под названием «чайная» пойдет?

– Глина, перемешанная с картоном, – бросил Бобылев брезгливо. – Ненатуральный продукт.

– Понял. Ты, как всякое хищное животное, любишь натуральные продукты. Ножки Буша, копченые на местном мясокомбинате, годятся?

– Это годится. Ставь на стол!

– Огурчики соленые, хрустящие, с перцем и хреном?

– Тоже годится.

– Колбасу я все-таки тоже прихвачу. То, что ты ее не хочешь, вовсе не означает, что не хочу я. – Лапик выложил все на стол, проворно распределил по тарелкам, в центр водрузил бутылку с чистой коричнево-золотистой жидкостью, стукнул по ней ногтем: – Если пить только это дело и ничего другого, то никакие болезни никогда не пристанут.

Спирт Лапик настаивал не на самих грецких орехах – ни ядра, ни скорлупа в дело не годились, настаивал на перепонках, отшибающих, к слову, сивушный дух у любой, даже самой низкопробной водки, у табуретовки и горлодера, который невозможно и напитком-то назвать, в результате получалась качественная настойка, по вкусу мало чем уступающая хваленому грузинскому коньяку.

– Ты чего сегодня не на работе? – спросил Бобылев.

– Свободный день. Я ведь, как ты знаешь, медик, а все медики после дня дежурств имеют два дня отдыха. Тем и ценю свою работу.

– Зарплаты хватает?

– Да ты чего-о? – Маленькие влажные глазки Лапика округлились, он недоуменно похлопал ресницами. – Хотел бы я видеть человека, который сегодня умудряется жить на одну зарплату.

– Подработать хочешь?

– Странный вопрос. Покажи мне на дурака, который не желает иметь приварок к зарплате.

– Что-то ты, Семен, болтлив стал… как старая баба на сковородке. – Бобылев засопел недовольно, поиграл желваками. – Возрастное, что ли?

– Ну, насчет возраста еще рано выводы делать. А насчет болтливости, то я этим отличался еще с детства. С памятью у тебя чего-то не того… Помнить должен.

– Всего не упомнишь. – Бобылев достал из кармана небольшой аккуратный пистолет, положил на стол и пальцами придвинул к Лапику. – Взгляни-ка!

У того в глазах зажглись бронзовые огоньки, будто внутри щелкнул невидимый выключатель, Лапик ловко подхватил пистолет, подкинул в руке.

– Австрийский. Газовый. Сделан надежно. Осечек обычно не дает.

– Переделать под боевой можно?

– Как два пальца об асфальт. Под малокалиберные патроны?

– Лучше под малокалиберные. – Бобылев, вскинувшись внезапно, словно бы услышал что-то тревожное, опасное для себя, выждал немного, ничего опасного не обнаружил и, постучав ногтями по столу, добавил: – Да, это лучше…

– Через два дня будет стрелять не хуже «макарова». А машинка хорошая. – Лапик, держа пистолет в одной руке, восхищенно огладил его пальцами другой. От удовольствия даже почмокал. – Умеют буржуины работать. Хорошие вещи делают.

– Практика, в отличие от нас, есть. А ракетницу под охотничьи патроны переделать сможешь?

– Это еще проще.

– И пару глушителей на стволы.

– Сделаем.

– Вот и все. Считай, что работой я тебя загрузил. Гонорар получишь чуть позже. С процентами.

– Даже так?

– Даже так. Считай, что ты положил тугрики в банк и с нынешнего дня на них побежали проценты.

– Хорошее дело, – Лапик разлил настойку по стопкам, – я «одобрям-с»! – Поднял свою посудину, сощурился хитро: – Ничего, что с утра?

– Мы же не пьем, мы лечимся.

– Тоже верно. – Лапик смешно подвигал носом из стороны в сторону, понюхал настойку. – Совершенно ничего грубого, сивушного…Пахнет бальзамом.

Бобылев не задумывась опрокинул в рот свою стопку, его такие мелочи, как «пахнет» или «не пахнет», не интересовали совершенно, потянулся к толстой куриной ноге.

– Такое впечатление, что в Америке не куры растут, а индюки, – сказал он и отхватил зубами от ноги приличный кусок, – жирные, как слоны.

– Похоже. – Лапик вздохнул и аккуратно, не пролив ни одной капли, высосал настойку, замер, словно бы слушая, что происходит у него внутри, задумчиво почмокал губами.

– Что-то не так? – спросил Бобылев.

– Соображаю, не надо ли чего добавить в напиток под названием «лапиковка».

– Поздно соображать. Через пятнадцать минут твоей «лапиковки» уже не будет.

– Это я на будущее.

– И в будущем ничего не изменится, – скупо ухмыльнулся Бобылев, – наливай по второй. Между первой и второй не должно быть перерыва, иначе начнут синеть кончики пальцев. Знаешь это?

– Синеющие пальцы – это плохой признак. – Лапик не выдержал, засмеялся, поспешно наполнил стопку гостя, засмеялся еще раз. – Я могу наливать на слух, по количеству булек: семь булек – стопка, двадцать одна булька – граненый стакан, двадцать восемь – стакан тонкого стекла.

– Артиллерист!

– Скорее подводник. Это на подводной лодке надо иметь хорошие локаторы. – Лапик съел кусок колбасы, замер, прислушиваясь к тому, что происходит внутри, проговорил огорченно: – А ведь ты прав. Мыло пополам с пропущенной через мясорубку туалетной бумагой.

– Хорошо, если эту бумагу еще не использовали по назначению…Гайдаровская колбаса.

– Ныне все – гайдаровское. И мы, Юра, с тобой – тоже гайдаровский продукт. Тимуровцы. – Лапик потянулся своей стопкой к стопке Бобылева. – Будь здоров и не кашляй!

– И ты не кашляй. – Бобылев выпил настойку залпом, ему не был важен вкус, важно действие, которое производят крепкие напитки, то приятное теплое оглушение, в котором притупляется реальность, жизненные углы становятся менее острыми, даже дышать делается вроде бы легче; Лапику же, наоборот, важен был вкус, а точнее, послевкусие, та горчина, что остается на языке, словно бы прилипнув, держится на нёбе, обжигает глотку и пищевод. – А хочешь, я вообще возьму тебя в свою компанию? – резко, в упор, спросил Бобылев.

Лапик даже спрашивать не стал, что это за компания, главное не это, главное, чтобы к скудному фельдшерскому заработку его замаячил постоянный приварок, а там… Там видно будет.

– Бери, от хорошей компании я не откажусь, – прикрыв глаза, Лапик кивнул: он изучал послевкусие напитка, хотел понять, чего надо в настойку добавить, а чего, наоборот, убавить.

– Через два дня я зайду за пистолетиком, – сказал Бобылев. – Добро?

– Заходи, буду рад тебя видеть.

– Успеешь сделать?

– Я же сказал… Дуреха будет не хуже немецкого «вальтера».

– Не надо, чтобы плевался по кривой за угол шкафа, надо, чтобы по прямой бил точно в десятку.

– Насчет десятки не ручаюсь, но в девятку будет бить обязательно.

Через пятнадцать минут Бобылев покинул жилье Лапика, выглянув из подъезда, посмотрел влево, посмотрел вправо, ощупал глазами людей, пространство, остановившийся неподалеку от дома трамвай, припаркованную к тротуару легковушку, проверил, нет ли среди прохожих и пассажиров трамвая горбоносых чеченцев, поднял воротник куртки, на глаза натянул американскую синтетическую кепку с надписью «Минессота» и зашагал по тротуару к широкой, на которой делали конечный круг троллейбусы, площади.

Работа по сколачиванию «товарищества с ограниченной ответственностью» началась.

Через двадцать минут он уже находился на квартире у Пыхтина – тот, огромный, гибкий, с могучими плечами, ходил по полу босиком, вскидывал ноги и бил ступнями по точкам, намеченным карандашом для удара – на стене, на полированном боку шкафа, на серединной перекладине оконной рамы, – входная дверь в квартиру была открыта – Леша Пыхтин не боялся никого, никаких разбойников и дверь квартирную почти никогда не запирал на замок.

Бобылев невольно поморщился: «Однако…»

– А вот и ты, Юр, – не оборачиваясь проговорил Пыхтин, словно бы давно ждал Бобылева, сделал огромный кенгуриный скачок и резко, изо всей силы ударил своей железной ступней в высокий оконный карниз, на котором висела штора – чуть-чуть не достал.

– Однако, – на этот раз вслух произнес Бобылев, – не сдержался.

– Очень не хочется жиреть, закисать, – сказал ему Пыхтин, – вот и стараюсь держать себя в форме.

Он сделал два длинных резких удара ногой, Бобылев невольно поежился – таким копытом можно проломить грудь кому угодно, даже ломовой лошади. Не выдержал, отвел взгляд в сторону, увидел в хорошей буковой рамочке, под стеклом, фотографию бравого Алексея Пыхтина: тот был снят в полевой форме, с автоматом через плечо, с сержантскими погонами, при ордене и двух медалях, одной нашей и одной афганской, на лице – веселая людоедская улыбка, зубы что клавиши у фортепьяно, колючую проволоку вместо саперного резака перекусывать можно, глаза сощуренные, пьяноватые – немало, видать, кровушки пролил Леха Пыхтин в далекой пыльной стране.

Минуты через три Пыхтин закончил разминку.

– Садись, чего стоишь, как столб в африканской тундре? – сказал он гостю.

– А что, в Африке есть тундра?

– В Африке есть все. Не стой, возьми себе стул, сядь.

– Твоим изображением лучше стоя любоваться, – Бобылев как-то кособоко, по-инвалидному приподнял одно плечо, – вот и стою.

– Изображение как изображение, – проворчал Пыхтин довольным тоном, – ничего в нем нового.

– Оно, знаешь, неординарное. – Бобылев медленно, по слогам выговорил неудобное, какое-то деревянное по своему строению слово.

– Ну ты и даешь! – Пыхтин не нашелся, что и сказать.

– Выпить хочешь? – неожиданно спросил Бобылев.

– Не пью, – жестким тоном отозвался Пыхтин, – совсем не пью. Ни грамма, ни полграмма, ни вот столько. – Он свел вместе два пальца, стиснул их. – В рот не беру.

– А тут, – Бобылев покосился на снимок в буковой рамочке, – тут ты вроде бы под газом.

– Так это Афган. В Афгане мы пили все. В основном «ватановку». «Ватани» по-местному родина, а «ватановка» – родимая. Пили мы родимую по-черному. Без спиртного там запросто можно было заработать дырку в брюхе либо вообще загнуться. От разных микробов, лямбий-блямбий, гепатита, пыли, грязи, холеры – от всего, что там было. А было в Афгане все. Лекарство же существовало одно – водка.