Охота на убитого соболя

– Грустная жизнь у бичей.

– Но не такие уж они несчастные, танкисты и соболятники. – Суханов посмотрел на соседний стол, где жених и невеста совсем разомлели, словно куры, сделались квелыми и, похоже, не совсем уже отдавали себе отчет, где они находятся, что делают и вообще зачем все это: шумный говор, крики «горько» и звон бокалов?

Девчонки, которые ни разу не были в море, ввертывали в речь морские словечки, послушает их какой-нибудь парень из степной Оренбургской области или московский школяр – ничего не поймет, примет за жаргон. В общем-то, морской язык, если честно разобраться, и есть самый настоящий жаргон, что ни слово, то неясность, либо вообще нечто смешное, вызывающее смех и квохтанье у сухопутного жителя. А здесь, в Мурманске, все отмечено морем и пароходами.

Однажды Суханов отправился в Москву поездом номер шестнадцать, так проводница, узрев в нем родственную душу, долго плакалась, вытирала концами шерстяной шали мокрое соленое лицо, говорила: «Я живу без мужа, никто обо мне не заботится, в доме все опостылело, пустые стены, холодная плита, щи некому сготовить, – и в заключение: – Все у меня плохо, пора на берег списываться». Вот какое морское выражение у сухопутной проводницы: «Пора на берег списываться». Такую фразу только житель Мурманска или Одессы и может произнести.

Поезд тот был безалкогольным, в вагон-ресторане спиртного ни капли, зато борщ и бифштекс – отменные, видать, кухней заправлял бывший судовой кок – любитель и сам вкусно поесть, и вкусно покормить других. Картошка к бифштексу подавалась специфическая, северная – сушеная. Из вагона в вагон ходила накрашенная женщина с впалыми бледными щеками, предлагала кефир и булочки. Кто-то спросил: «Булочки свежие?» – «Конечно, не тысяча девятьсот семьдесят девятого года». На судах за хорошую шутку выдают дополнительную пайку хлеба. К таким людям Суханов всегда относился с уважением.

Парень, верховодивший за соседним столиком, начал уговаривать честную кампанию пойти завтра на кальмаров: уж очень это увлекательная штука – ловля крупных, мускулистых, прожорливых кальмаров. В Мурманске и раньше кальмары были, но только все больше мелкие, незначительные. Народ брезговал ими, рыбаки вообще нос в сторону воротили, считали, нечего пачкаться, да и недолюбливали они страшноватых, похожих на медуз морских обитателей, с нечистью сравнивали и все больше по семге стремились ударить. А тут кальмары особые появились, настоящие гиганты, приплыли с теплой водой Гольфстрима – действительно огромные, по полтора килограмма весом.

Ловят кальмаров обычной удочкой, прямо с борта. Бросает ловец в воду тройник, привязанный к прочной капроновой леске, а кальмар, дурак, он ведь ходит с ослепительной скоростью, как торпеда, заметив движение, устремляется к тройнику, хватает его с маху – крючок прямо насквозь и пролетает. Иногда на одного кальмара навешивается еще двое-трое, ошибочно посчитавших, что первый кальмар добыл что-то съестное и теперь в одиночку расправляется с вкуснятиной. Жизнь у кальмаров коллективная, ничего индивидуального у них нет и быть, как говорится, не может, вот и вытягивает иной ловец из воды вместо одного кальмара трех.

Можно бросить в шипучую холодную воду и маленький крючок, кальмар возьмет и его, но выдернуть добычу уже не удастся – крючок пройдет насквозь – ведь тела-то, плоти нет, кальмар весь жидкий, и крючку не за что зацепиться.

– Не-е, не пойдем на кальмаров, – вдруг очнулся жених и разгладил на груди суконную форменную куртку. Сонливость с его лица стекла, взгляд из отсутствующего, далекого, потустороннего превратился в живой и заинтересованный.

– Чего так? – спросил его предводитель стола, сделал сухое строгое лицо.

– Завтра мы будем у нас дома ловить кальмаров. Всех приглашаю. – Жених снова разгладил форменку на груди, видать, от гомона, шума, необычности ситуации у него начали потеть руки, он вытирал их о суконную грудь.

– Ушла на базу – вернусь не сразу! – хмыкнул тамада недовольно, но потом, поняв, что у него ничего не выйдет, верх не удастся взять, мгновенно развернулся на сто восемьдесят градусов и выкрикнул громко, на весь зал: – Кальмары отменяются. Ур-ра! Жора, жарь рыбу! А где рыба? Рыба…

– …будет, – кивнул жених.

– Жора, ешь больше компоту – он жирный, – предводитель стола любил старые анекдоты.

– И эти маленькие ребята плавают в Арктику? – с удивлением спросила Ольга.

– Плавают. И неплохо, представь себе. Мамы там нет, папы нет, заступиться некому, боцман ими командует. А из боцмана мама-папа, как из меня папа римский.

– Плавать в Арктике опасно?

– Иногда. Случается, плывешь, а навстречу шпарит, выставив деревянную пушку вперед, крейсер военно-морских сил страны Бегемотии. Чернокожие матросы на палубе скалятся, ром прямо из горла хлещут, кокосовыми орехами закусывают. Идут прямо в лоб, на ледокол. Если не отвернешь – крышка! Но ладно, когда ледокол один, а если сзади караван? Как тут отвернуть?

– По палубе матросы бегают, конечно же, в трусиках?

– В трусиках.

– А температура какая?

– Воздуха – минус пятьдесят, воды – минус четыре. Очень любят бегемотьевские матросы на северное сияние любоваться. Кокосами их не корми, дай посмотреть. Языками щелкают, пальцами показывают, фотографируют.

– При минус пятьдесят фотоаппараты должны отказывать.

– Они фотографируют дедовским способом: объектив утепленной чугунной крышкой закрывают. А фотоаппарат, чтобы не сорвался, шурупами к себе привинчивают.

– К рукам?

– Зачем к рукам? Бери выше – к груди. Чтобы каждый снимок сердцем чувствовать.

– И часто крейсера военно-морских сил страны Бегемотии в пути встречаются?

– Через день. А иногда и каждый день.

Суханов подумал о том, что он потерял самого себя, совсем не похож на того Суханова, которого знают друзья и знакомые, – ироничного, подтянутого, защищенного от всяких напастей, умевшего из сотни решений принимать одно, самое верное, а вот здесь он смят, зажат, и Ольга, которой тоже словно бы передалась его зажатость, удалилась от него, стала незнакомой, чужой.

– Ольга! – Суханов кашлянул в кулак.

– Что-то в мире происходит, Суханов, волны какие-то носятся вокруг нас. А может, это не волны – космические лучи, либо еще что-нибудь… Нити, волокна, круги – не знаю! Время наступило такое, что человек стал придатком машины, не он главный в жизни, а она. Семь грехов смертных – все у нее, и семь добродетелей… Что происходит, Суханов?

– Ольга, я прошу тебя не смеяться над глупостью, которую я сейчас скажу, – произнес Суханов.

– Хорошо, – пообещала Ольга и с интересом, хотя по-прежнему находилась не в «Театральном, а где-то в другом месте, взглянула на Суханова.

– Выходи за меня замуж, Ольга, – сказал Суханов.

Ольга вдруг коротко и как-то зло рассмеялась.

– Я же просил тебя не смеяться! И ты обещала! А, Ольга?

– Прости! – Она притиснула пальцы к вискам, помяла выемки. – Какой странный сегодня день. Иной бабе одного такого дня на всю оставшуюся жизнь достаточно. Прожить такой день – и куда угодно! Хоть в огонь, хоть в воду. Понимаешь, Суханов, я сегодня уже получила точно такое же предложение. Ровно час назад.

У него возникло ощущение холода, глубокой внутренней пустоты, тоски и безнадежности – будто он встал на край каменной бездони, мыски ботинок развел в стороны над страшенной крутизной и начал медленно покачиваться на ступнях: вперед-назад, вперед-назад. Если подтолкнет кто-нибудь под лопатки, то он сделает последнее движение. Такое ощущение еще возникает, когда стоишь возле угрюмого поморского креста, мрачного, вымороженного, такие кресты разбросаны по побережью всего Кольского полуострова с четырнадцатого-пятнадцатого веков и с той поры служат людям верную службу: кресты сориентированы точно на север, на Полярную звезду, по ним люди, которые уходили и уходят в море, проверяли свои компасы. Кроме того, эти кресты поклонные – им молились.

– На мне женится, Суханов, только неумный человек, не замечающий ничего на свете. Рассеянный и неумный… Но ты же, Суханов, умный. Ты понимаешь – у-умный.

Г-господи, какая все это мелочь: умный человек, глупый! Да и какая, в конце концов, разница между умным и глупым человеком?

Разница между умным и глупым в том, что умный вначале обдумает, что хочет сказать, и уж потом решает: надо говорить или не надо, и очень часто не говорит, глупый же вначале скажет, а потом начинает оглядываться, обдумывать сказанное. Хотя, с другой стороны, правильно замечено, что дурак, сознавшийся в своей глупости, – уже не дурак. Умный никогда не заметит промаха собеседника, глупый – заметит всегда и не преминет вылезти с вытянутой рукой, сказать об этом. Вообще-то каждый человек имеет право быть глупым – и вряд ли кто станет останавливать, возражать, отговаривать, – только нельзя этим правом слишком часто пользоваться.

– Но это еще не все, Суханов, – Ольга тряхнула головой, плотные тяжелые волосы приоткрыли виски, обнажили лоб и вновь легли вольно, накрыли плечи; видно, движение это было отработано Ольгой – так же как и манера держать предметы, глядеть, разговаривать; отработана была и «изобразительная часть»: рисунок губ, изящная, внешне почти невидимая подводка глаз, оттеняющая их блеск и глубокий цвет. Суханов заметил, что глаза у Ольги цвет свой меняют: еще десять минут назад они были глубокими, серыми, таили в себе что-то пасмурное, а сейчас вдруг посветлели, приобрели морскую голубизну, безмятежность, зрачки сделались черными, опасными. Холодная пустота в груди у Суханова расширилась, заколебалась – сейчас поползет пузырь вверх, начнет выстуживать сердце, легкие, ключицы, глотку.

Человек может ходить один по жизни только до определенной черты, наступит момент – и он обязательно попытается подыскать себе пару, иначе ему не одолеть старость, возможно, он даже в чем-то ошибется, вместо милого долгоногого существа с радостной улыбкой поведет под венец какую-нибудь прорву с выкрашенными в морковный цвет волосами, либо старуху со слезящимся взглядом и хромыми ревматическими ногами, на которые ничто, кроме галош да драповых домашних тапочек, не налезает… А возможно, что именно со старухой он и будет счастлив. Если, конечно, в нем все перекипело, перебродило, все подвиги оставлены в прошлом, подведена черта под большим куском жизни. А если не подведена?

В своей жизни Суханов немало поплавал, он работал спасателем, ходил на сухогрузах за границу, возил пассажиров в теплые моря, был удачлив и неудачлив одновременно – всего было понемногу, как у всякого человека, с Ириной, например, он потерпел неудачу, да такую, что когда сейчас думает о происшедшем, ему делается больно, внутри будто смоляная плошка загорается, начинает подпаливать сердце. Он вспомнил, как познакомился с Ириной. Давно это было. В ту пору он на спасателе плавал.

Одно судно из-за растяпства второго помощника капитана, несшего вахту, село на мель. Вообще большинство неприятностей почему-то случается в вахту вторых помощников: то банка какая-нибудь, не занесенная ни на одну карту, подвернется, то приглубая льдина вынырнет, то вдруг русалка на нос вскарабкается и, мокрая, одуряюще броско, красиво посверкивающая в лучах прожекторов, уляжется у борта, руки в клюзовое отверстие сунет, вытянет их в изящном движении, чтобы ухватить пригоршней брызги, то еще что-нибудь произойдет, второй помощник обязательно захлопает глазами, растеряется, и все: дальше – дело техники, считай, что беда ему петлю-удавку на глотку накинула.

В таком месте то судно село на мель, где никто никогда не садился, у самого берега, в узенький, облепленный мелкими камнями наволок въехало. Тут этих наволоков – выступающих мысов – не так уж много, но все-таки есть, и довольно поганые, судоводители знают их наперечет, как собственные пальцы. Один из таких мысков, кстати, называется Погань-наволоком. Кто прозвал его так, по какой причине – неизвестно. Видать, обижен был человек, зуб имел – наволок тот недобрым оказался, принял в свою мягкую вязкую плоть судно того морехода и засосал навсегда. Есть Поп-наволок, есть Цып-наволок. Да мало ли их на мурманской холодной земле!

Наволок – это язык берега, земля, выступающая в море. Все наволоки крутые, с высоким срезом, каменные, видные издали, а Погань-наволок, и тот наволок, в который въехало судно, – плоские, как блины, мокрые, хлюпающие, того гляди, плоть их раззявится, с чмокающим холодным звуком втянет в себя все, что окажется на поверхности: человека, шлюпку, катер, птицу, неосторожно севшую на песчаный срез, палатку, наскоро срубленный дощаник…

Почему пологие пляжи считаются плохими? Да потому, что волна закручивается на них, вихрит песок и стаскивает его назад, в море. Такие наволоки надо обходить далеко, за добрые две мили, чтобы не видеть, как вода набегает на вязкую плоть, взметывается валом, дыбится крутой водяной горбушкой, под которой, кажется, глубь должна быть страшенная, а никакой глуби там нет, сплошное обманное мелкотье, где судно легко садится на киль.

Второй помощник капитана и обманулся высоким валом воды, посадил свое судно. Не на киль, конечно, но все-таки прочно посадил – своим ходом не одернуться, нужна была помощь. Суханов как раз на месте находился и двинулся на подмогу.

Близко подойти к засевшему судну никак не удавалось – было слишком мелко. Спасатель хоть и невелик, но тяжел, мощь имеет большую, ход хороший, в воде сидит глубоко. Подгребли к бедолаге кормою как можно ближе, затихли малость, чтобы отдышаться, понять, что к чему и как судно можно будет на глубокую воду вывести. Тут надо не семь, а семьдесят раз отмерить, прежде чем взяться за ножницы. Начал оглядываться капитан Суханов и с большим удивлением отметил, что в глубине наволока стоят два ярких, блестких от свежей краски сборных домика – исследователи морских берегов обосновались, оказывается, на наволоке, поставили жилье, берег обиходили, мачту в камни врыли, к ней приладили полосатый длинный чулок, чтоб знать, откуда и куда дует ветер. В общем, возник поселок, который ни на одной карте не был помечен. Суханов поморщился, приказал вахтенному штурману нанести домики на карту.

– Так они ж временные, Ксан Ксаныч, – попробовал было возразить лентяй-штурман, – сегодня есть, завтра не будет.

– Спасатель – не торговое судно, штурман. Торговый пароход на полгода в Африканских морях скроется и ему наплевать на береговые изменения, а мы даже ворону, которая из-за собственного растяпства в песке лапами увязла, и ту обязаны на карту наносить. Ясно?

Вахтенный штурман состроил кислую мину и взялся за карандаш, Суханов кислую мину засек и подумал, что от такого штурмана надо будет освобождаться.

Кинули первую ракету на застрявшее судно. Ракетами они называли линеметы – на бедствующий пароход надо обязательно подать тонкую капроновую бечевку – линь, чтобы за линь зацепить трос и протянуть его к бедолагам, а потом уже тросом выводить их на воду. Ракета прошла между двумя мачтами, стукнулась о камень, оторвалась от линя и с тяжелым пугающим свистом пронеслась над домиками-времянками. Оттуда послышался грозный женский крик:

– Вы что из «катюш» садите? Прекратите сейчас же!

Суханов усмехнулся – шутка насчет «катюш» ему понравилась, с таким юмором люди и в тяжелый мороз без теплой одежды не пропадают, и он решил линемет отныне звать «катюшей», – сделал выговор боцману, стоявшему за линеметом.

Въехавший в наволок сухогруз к этому времени уже совсем обсох, вокруг него ходили люди в сапогах, переговаривались – начался сильный отлив, и все спасательные операции, пока отлив не кончится, проводить было бесполезно. Оставалось одно – ждать. Ждать, пока не подойдет вода прилива.

Тут среди плечистых дядьков появилась маленькая ладная женщина в красном плаще, бойкая, голосистая, проворная. Была она зеленоглаза – такие лешачьи ясные глаза может иметь только лесная жительница, и оказалось, точно: Ирина родилась на Валдае, жила среди вековых сосен, ловила рыбу в прозрачной зеленой воде, в Питере окончила институт и получила назначение сюда, на север, – нос был обметан аккуратными трогательными конопушинами, Суханов даже не подозревал, что такое вот седло из конопушин, надетое природой на нос и беззащитные лешачьи глаза, могут так сильно подействовать на человека.

После того наволока Суханов встретился с Ириной в Мурманске, женился на ней, но счастье было недолгим: Ирина все-таки – земной житель, хотя и имеет прямое отношение к морю. Море в ее душу не вошло, осталось где-то в стороне, любви к соленой воде в ней не было. В общем, ей, земному человеку, нужен был земной муж. Она потребовала, чтобы Суханов перевелся работать на берег – тем более, ему лестное предложение сделали – должность капитана порта, вместо старого, умершего, по прозвищу Тигра, но Суханов не мог жить и работать на берегу, где угодно мог – в вонючей луже плавать, в штормовом рассоле тонуть, зубами отгрызать приросшие к донному илу звезды, питаться немыми, без запаха и обычной цветовой нежности кувшинками, но лишь бы это была вода. Пришлось с Ириной разойтись.

– Ох, Суханов, Суханов, что мне делать – не знаю, – Ольга сжалась в комок, губы у нее обметало морщинами, уголки обиженно, как-то по-детски дрогнули, Суханов понял, что на душе у красивой, чуждо чувствующей себя в этом расхристанном шумном кафе Ольги – осень, сырые вязкие туманы приволокли с собою избыток влаги, пролился дождь, краски поблекли – холодная осенняя влага оказалась скорбной и ядовитой.

– Знаешь, что тебе делать, – тихим твердым голосом произнес Суханов, – хорошо знаешь. Одно тебе надо делать, Ольга, – выйти за меня замуж. Выйдешь – вместе мы тихо покатимся в старость. – Он увидел, что Ольга отрицательно качнула головой, предупредил следующее движение. – Все-то ты знаешь, Ольга. Гораздо лучше меня. Ты умная женщина, опасно умная…

– Не могу понять одного, – проговорила Ольга, – то ли я заблудилась на собственной дороге, то ли попала на чужую, но если это чужая дорога, то верно ли я иду по ней.

– Слушай саму себя – и все будет верно. Не отрывайся от реалий, не смотри на шикарных, прибывших из «плаванья налево» моряков, сидящих за соседним столом, и ты поймешь, какое счастье тебя ожидает, – он усмехнулся, – налево я не хожу, только направо! Работай над собой, думай, знай, что благородные мысли рождают благородные поступки, как милосердие рождает ответное милосердие, и так далее. Твори добро, и это добро воздастся тебе.

– Ты прямо библейским проповедником заделался, Суханов. На тебя молиться как на святого нужно.

– Молиться не надо, а вот ставку на меня делать, как на беговую лошадь, можно. Мы с тобой, Ольга, отпили по полному глотку кипятка, поняли, что это крутое варево. Ты была замужем, я был женат, реакция у нас естественная – дуем не только на воду, дуем на шампанское, ножом не только мясо режем, но и рыбу, хотя даже бичи талдычат: «Фи, маркиз, рыбу-то ножом!», а мы в рыбу все равно ножом лезем, мы даже куриные яйца, сваренные всмятку, и те с помощью ножа пытаемся съесть. Образованность свою хотим показать… Все усложняем, усложняем, усложняем! А чего усложнять-то, Ольга? Надо идти по пути упрощения. Все ясно ведь, как Божий день.

– Может быть, ясно, но только не все просто, Суханов.

– Надо держаться, Ольга, и принимать жизнь такою, какова она есть.

– Прописная истина.

– Мир стоит на прописных истинах. Увы, и истины – вечный материал – от употребления тускнеют.

– Легко поучать!

– Я не поучаю, я утешаю. Я прошу, я призываю тебя, Ольга, быть мудрой, великодушной, способной прощать все, кроме подлости. В этом долг женщин.

– В первую очередь мужчин, Суханов.

– Быть женщиной, Ольга, – это призвание: обихаживать дом, стирать белье, готовить мужу обеды, склочничать на кухне, давать детям подзатыльники, проверять уроки, выглядеть красивой и стараться, чтобы супруг тоже выглядел красивым, был всегда веселым, пахнул табаком, нравился чужим женщинам и умел остроумно излагать мысли.

– То самое, что женщины не прощают мужчинам.

– Все взаимосвязано. Женщине прощается глупость, но не прощается пошлость, мужчине прощается пошлость, но не прощается глупость. Быть мужчиной или быть женщиной – это, Ольга, профессия. Вторая профессия после профессии быть человеком. Третья профессия – уже то, что мы имеем в трудовой книжке.

– Слишком много теории.

К их столику снова приблизилась полная красивая девушка, пощелкала пальцами, глядя на Суханова. Суханов подумал, что она требует сигарету. Оказалось, нет.

– Вы так и не хотите познакомиться с московскими гуманоидами? – спросила девушка.

– Не хочу.

– Жаль, – девушка вторично пощелкала пальцами. – Тогда сигарету, капитан.

Все-таки, выходит, сигарету…

– Пожалуйста! – Суханов сделал резкое движение, и две сигареты стремительно вылетели из пачки. Прежде чем они нырнули обратно, Суханов зажал их пальцами.

– Ловко, – восхитилась девушка, взяла обе сигареты и отошла от столика.

– Кто это? – спросила Ольга заинтересованным голосом.

– Не знаю.

– Довольно примитивная особа.

– Ни тебя, ни меня это не касается. Это – ее личное дело, – сказал Суханов, подумал о том, что эта полная нетрезвая девица смогла, оказывается, зацепить Ольгу – вот что значит пути Господние неисповедимы, а женские – тем более. Покосился на Ольгу, подумал, что правы были древние, когда говорили: лисица, которая не в состоянии дотянуться до винограда, убеждает всех, что виноград этот – кислый и противный, а какой-нибудь полусъедобный барбарис, которого полным-полно и добраться до него ничего не стоит, – сладкий, словно ананасовое варенье, и есть его – одно удовольствие.

Верно: Ольга оглядела шумную молодежную кампанию, сидящую за соседним столиком, задержала взгляд на женихе с невестой.

– А эти вот – хорошие ребята.

– Когда спят, – хмыкнул Суханов, понял, что сказал пошлость, и помотал в воздухе рукой, будто обжегся. – Зачем мы с тобой ссоримся, спорим, воюем, а, Ольга?

– Представления не имею.

– В таких войнах ведь не бывает победителей – только побежденные. И вообще, какая радость ходить покусанным, побитым, исцарапанным? Всякая война укорачивает человеку жизнь.

– Всякая война противна, – сказала Ольга.

Суханову хотелось, чтобы Ольга оттаяла, пришла в себя, сделалась прежней Ольгой, которую он знал. Он понимал и одновременно не понимал, что с нею происходит. И что происходит с ним? Зачем он вылез с этим предложением насчет женитьбы? Перед глазами проползло что-то темное: тень – не тень, а какое-то пороховое облако, клок большой дымовой завесы, и Суханов с печалью подумал: вот оно, старческое, что всегда нежданно-негаданно приходит, еще немного, и невидимые птички затиликают в ушах, разведут певучую клюкву – прямой показатель того, что подступила старость, а с нею – склероз, одышка, мокроглазие и желание ни в чем, ни в каких делах не участвовать. Лишь только созерцать, отведя себе роль постороннего наблюдателя. Впрочем, довольно капризного наблюдателя, поскольку это часто бывает присуще старым людям.

– Значит, нет, Ольга? – спросил он тихо, мотнул перед глазами рукой, стараясь отогнать пороховое облако, застрявшее перед взором, ни туда облако не хотело двигаться, ни сюда, оно будто бы остекленело, застыло на одном месте, он знал, какой будет ответ. Короткий, как удар хлыста: нет!

– Значит, нет, Суханов, – сказала Ольга. В следующий миг торопливо добавила: – Но мы остаемся друзьями, Суханов!

– Это, выходит, никем, – сказал он.

– Ты не веришь в дружбу между мужчиной и женщиной?

– Не верю.

– Напрасно. Самая благородная дружба из всех существующих на свете.

– Такое может придумать только м-м-м… женщина, всю жизнь просидевшая за пяльцами и вышившая четыре сотни голубей крестиком, две тысячи цветиков ноликом, строчкой, стежком или… какие еще способы в этом нитяном рукоделье имеются?

– Не будь злым, Суханов.

– Я не злой, мне просто от людей отвернуться хочется. У меня душа угасла, Ольга. Мне в Арктику надо. Давай выпьем за Арктику, раз уж мы за нас с тобою выпить не можем.

– Почему за нас с тобою не можем? Можем.

– Знаешь, как в Арктике тостовали под муху?

– Не знаю.

– Каждый свежий человек, который ехал в Арктику, обязательно вез с собою муху. В пустой коробке из-под спичек – самое удобное жилье. Приезжал на зимовку, там его, естественно, встречали. Спрашивали, чего из живности привез? Как чего? Грустную худую муху. С Большой земли. Пока вез, она все тосковала в своей коробке, воли требовала. Выпустим ее пожужжать? Выпустим. Муха на радостях начинает носиться по помещению, звенит, поет, радуется, о стены стукается, рикошетит, снова звенит. Пока она летает, мужики разливают по стаканам спирт, тихо чокаются и ждут, когда муха устанет, сядет на какую-нибудь занавеску… Ты обратила внимание, Ольга, что мухи всегда любят садиться на занавески? Обязательно пристраивают себя на чем-нибудь мягком… Пока муха сидит, в тиши выпивают спирт. Главное, не спугнуть ее в этот момент. Если спугнут – питие немедленно прекращается, обязательно надо бывает подождать, когда муха кончит жужжать и вновь сядет на что-нибудь мягкое.

– Почему? – не поняла Ольга.

– Иначе неинтересно. Наливают по новой. Для этого муху опять поднимают с мягкого места, слушают, как она жужжит. И поверь, заматеревшему грубому мужику кажется, что жужжанье мухи – голос самой жизни, Большой земли, что ли.

– Ерунда какая-то!

– Не совсем. Я знаю случай, когда человека, убившего муху на зимовке, списали на материк без права работать на Севере.

– Беситесь вы там, мужики, в Арктике у себя…

– Придешь в порт меня провожать? – неожиданно спросил Суханов, постучал пальцами по ножке Ольгиного бокала.

Ольга удивилась, не ответила на вопрос.

– Никто никогда в жизни не провожал меня в порту, – пожаловался Суханов. – Ни одна из женщин. Даже бывшая жена.

– А чайки? Чайки всегда вслед за кораблями из порта идут. Чайки – это женщины.

– Чайки – это птицы.

– Если уж муха для вас, мужики, человекообразное существо, то чайка – тем более.

– Чайке на роду начертано провожать.

– В этот раз тебя будет провожать красная чайка. Тебя ведь красная чайка тоже не провожала?

– Что-то не слышал о такой, – Суханов усмехнулся.

– Ну как же, как же! Один писатель даже целое исследование красным чайкам посвятил.

– Не читал. Должно быть, большой выдумщик тот писатель. У писателя ведь как – всякая книга состоит из трех частей: одна часть угадана, другая слизана из жизни, третья выдумана. Книга этого письменника состоит только из одной части, из третьей. Красных чаек нет.

– Есть, Суханов! Я своими глазами видела.

– Увы, это бред. Я-то Арктику знаю!

– Поспорим?

– Поспорим. Если я докажу, что красных чаек нет – а я это докажу, Ольга, предупреждаю, – голос Суханова сделался тихим, чужим, будто и не Суханов это говорил, – то ты выходишь за меня замуж. Если будешь права ты, то я никогда больше не пристану к тебе с глупым предложением, со сватовством и жалобным куриным квохтаньем. Годится?

– Ты упускаешь из виду еще одно, Суханов!

– Что же?

– А вдруг я уже приняла предложение, сделанное мне другим человеком?

– Цинизм! Ну зачем же бить лежачего? – только и сказал Суханов, на большее его не хватило. Сощурился жестко, горько, Ольга, глядя на него, вдруг улыбнулась. Было сокрыто в этой улыбке что-то обнадеживающее.

Когда они выходили, то в раздевалке снова увидели бича. Тот, видать, не до конца выработался, теперь дотягивал свой репертуар до занавеса. До самой последней реплики, после которой обычно следуют аплодисменты. Бич колотил себя по груди, раздвигал дым руками – в этом маленьком предбаннике, где временно устроили раздевалку, было холодно и все, что имело температуру выше минуса двадцати, источало плотный белесый пар, шкворчало, будто сало на сковородке, и дымилось.

– Я прошу вернуть мне шапку! – бич, оказывается, выдавливал из себя самые натуральные слезы, он был настоящим актером. – У меня была роскошная шапка, ондатровая, сто пятьдесят рублей отвалил, по знакомству взял, а без блата пришлось бы отдать все двести пятьдесят – была и нет ее! Прошу вернуть мне шапку! Либо… либо двести рублей наличными. Сейчас же!

Гардеробщица – худенькая востроглазая женщина с всосанными щеками и обломленными клычками зубов – след тяжелой беременности и неудачных родов – испуганно глядела на бича и мотала головой. Ее била какая-то нехорошая нервная трясучка, на коротеньких жидких ресничках дрожали мутные дождевые капельки. Она ничего не могла сказать в ответ хамоватому бичу, видимо, считала – раз тот говорит, что у него была ондатровая шапка, – значит, была.

– Эй! – сориентировавшись, окликнул бича Суханов.

Бич мгновенно отозвался.

– Чего надо, капитан?

– Поди сюда, – сказал ему Суханов, и бич, готовно наклонив голову и глядя снизу вверх на Суханова, подошел. Суханов пошарил в кармане, достал новенькую хрустящую десятку, зажал ее двумя пальцами и поднял свечкой, будто собирался ее поджечь и устроить небольшой факелок. – Вот тебе еще червонец и отстань, пожалуйста, от бедной женщины, – сказал Суханов. – Ты же видишь, она ни сном ни духом не ведает, где твоя шапка? И какая она была у тебя…

– Стоит ли развращать клошаров деньгами, Суханов? – спросила Ольга.

– А потом ты и сам не помнишь, что носил в последний раз – кепку, шапку или пожарную каску, и если все-таки шапку, то из чего она была состряпана, из кошки или из двух корабельных крыс, – не обращая внимания на Ольгу, продолжал свой диалог с бичом Суханов.

– Червонца мало, капитан, – деловито заявил бич, хлюпнул простудно носом, сложил пальцы в щепоть и пошевелил ими – общепринятый жест, условное обозначение: бич требовал еще денег.

– Значит, считаешь, что этого мало? – недовольно проговорил Суханов. Голос у него сделался сиплым, усталым, словно бы он весь день простоял на мостике и пролаялся с командой крейсера страны Бегемотии, отказывающегося уступить дорогу его пароходу, в медную переговорную трубу, у которой не было половины заклепок, и голос, вместо того, чтобы громыхать металлически, досадливо, глохнул. – Ну-ну!

– Мало, мало, капитан. – Бич изо всей силы хряснул себя кулаком по груди, в лицо Суханову шибануло пылью. Из распаха пальто у бича вылетел клок грязной тельняшки и шлепнулся на пол. Этот клок, отрезанный от полосатого подола углом, бич пришил к рубашке, чтобы была видна его морская душа, но не рассчитал удара, и «морская душа» шлепнулась под ноги, на заплеванный грязный пол. Бич покривился лицом – ему было жалко терять «морскую душу».

Входная дверь скрипнула – и в нее вкатился тугой белёсый вал: то ли снег это был – размолотый в пыль обломок соседнего сугроба, словно старый сыр, изъеденного глубокими кротиными норами, то ли остекленевшая морось, принесенная с длинного, как дамский чулок, Кольского залива, в который заходят благотворные теплые воды Гольфстрима, то ли просто уличный пар, лишенный всякой романтичности, воняющий бензином, потом и сырой нечищеной обувью, – не понять. Гардеробщица всхлипнула, прижала слабые детские руки к воронкам всосанных под скулы бледных щек, и это решило все.