Read the book: «Мамины рассказики»

Font:

Дела, дела…
Дела – лишь пыль!
Слова? Слова
хранят нам быль,
а с нею – мысль
и нашу жизнь!..

Времени – восемнадцать ноль-ноль. Рабочий день закончен, пора домой, ждут другие, куда как более важные и занятные, чем дневные неотложные офисные, дела. Но до них ещё предстоит преодолеть часовую пробку – время нежданного затишья рабочего ритма, по пути сделав из машины по громкоговорящей связи ряд необязательных, но почему-то всегда таких нужных и приятных звонков своим… нашим домашним: детям, внукам, маме, находящимся теперь по различным житейским обстоятельствам не с нами.

Ах, сколько всего нового и интересного узнаёшь в этих необязательных разговорах с родными, сколько необычного для себя, удивительного и… даже забытого!

Что может быть лучше во взаимоотношениях людей, чем простой живой разговор, пусть даже и на расстоянии, но впрямую, без электронных посредников, мерзких буковок, рожиц и сленговых оборотов в электронных чатах?!

Мы как-то разучились говорить друг с другом – о чём? – предпочитая просто находиться в свободном доступе с миром в прямом, так называемом онлайн-контакте. Живые диалоги теперь всё больше пугают нас своим вторжением в наше замкнутое одинокое, сугубо личное пространство.

Это странно!

Люблю, бесконечно люблю эти наши неспешные живые беседы, разговоры в конце рабочего дня, особенно с мамой. Иногда, не заметив, мы можем проговорить с ней всё время, пока мой верный старенький джип-китаец – Ховер Маврович Кардиналов – тащится через все дорожные перипетии к дому на край города в районе Лахтинского разлива, чтобы заснуть там под окном многоэтажки до утра.

– Алло?! – обычно так, с лёгкой претензией и вопросом в голосе – мол, кто тут отрывает её от дум праведных? – мама поднимает трубку.

– Алло, – радуюсь, понимая, что всё-то у неё сегодня в полном порядке, хорошо, раз нет в голосе ни присущей старикам настороженности, ни предвзятого сомнения, ни даже какого-то ненужного испуга. – Мамуля, привет!

– Привет, мой хороший.

– Как ты там?

– Да всё нормально, – звенит родной голос, – всё хорошо.

– Что у тебя нового? – привычно втягиваю её в разговор.

– Да что у меня нового? – слышу в ответ её иронию, зная, что сейчас она перечислит все свои большие и малые дела за день, не забыв передать в мельчайших подробностях несущественные случайные диалоги с продавцами в магазине, соседями, подругами и прочими, прочими.

Они-то, эти простые случайные встречи, как выясняется со временем, и есть наша с вами жизнь, забирающаяся куда-то внутрь нас, в самую подкорку, что ли, головного мозга.

Маме всегда есть что вспомнить, а мне неспешно – из машины в пробке куда бежать? – выслушать её, удивиться в очередной раз и даже кое-что записать чуть позже для себя и… – кто знает? – может, и для кого ещё. Здесь, не мудрствуя лукаво, распределю по датам её повествования и, соответственно, появления «забытых диалогов» в моём блокноте, не пытаясь перераспределить их по степени важности или времени случившейся «подслушки». Итак…

Антонина
Первая подслушка-рассказ

Снег.

Лёгкий пушистый снег старательно укутывает мой старый – почти мне ровесник – двор.

– Валь! – слышу радостный голос. – Ты ли это?..

– Я-а-а, – тяну удивлённо, всматриваясь в совершенно незнакомое лицо.

– Не узнаёшь?.. – почему-то виновато улыбается. – Это же я, Тоня Щербакова из 58-й квартиры.

– Антонина?.. – дивлюсь. – Да неужто ты?.. Не может быть! Сколько ж лет-то прошло? Двадцать?.. Двадцать пять?

– Тридцать два… – обречённо машет рукой.

– Тридцать два?! – всплескиваю руками. – Полжизни…

– Мы ж тогда, в восемьдесят четвёртом, с мужем в Ленинград переехали. Дети настояли. Говорили, мол, им поближе к работе надо, к метро, – качает головой. – Цивилизацию им подавай! А вот видишь, вернулась обратно, к нам, в пригород, в Рамбов. Пришла проведать нашу солнечную пятиэтажку. Она мне там снилась… всё время, а приехать, хотя и недалеко, всё некогда было: де-ла-а! – тянет. – А вот теперь всё: нет дел… Кончились. Мужа в позапрошлом году похоронила… здесь, на Иликах! Ездила-ездила к нему на электричке, надоело мне, сказала, чтоб купили хотя бы угол в Ломоносове, рядом с ним… Никуда больше не хочу.

– О-ох, – выдыхаю, словно увидев прямо перед глазами его интеллигентную статную фигуру, выгуливающую на поводке их маленькую смешную комнатную собачонку – Тошку…

В нашем-то дворе сроду никто собак не выгуливает, особенно таких – маленьких, они сами во двор с ребятнёй бегать выходят. И все во дворе их знают: чьи, как зовут. А когда домой возвращаются, то сядут у подъезда и ждут, пока кто-нибудь из соседей им дверь не откроет да потом в квартиру не позвонит. Вообще, у нас собак да кошек все любят, не обижают – жалко, что ли, дверь-то открыть да до квартиры проводить! А тут – на тебе: на поводке, по-городскому, да ещё с пакетиком целлофановым и совочком.

– …Царство ему небесное, Тонечка, и мои соболезнования тебе, – с искренним чувством говорю ей. – Да ведь и мой в позапрошлом году умер…

– Знаю, Валечка, знаю, соболезную тебе тоже, – кивает она. – Видела памятник ему на кладбище в центре второго участка, моему-то в начале участка… У леса стоит, видно, чуть раньше хоронили. Я и себе там, рядом с ним, местечко приготовила. Вот и хожу теперь, говорю… с ним, с собой.

– А сколько? Сколько ему было?

– Да, почитай, как раз восемьдесят четыре… справили.

– У-ух, молодец какой, – смахиваю незваную слезу. – А моему-то и семидесяти семи ещё не было…

– А тебе? Тебе, Валечка, сколько? – уводит разговор Антонина.

– Под Новый год семьдесят пять… Юбилей, даст Бог, справлю, – отвлекаюсь, вспомнив, что как раз и вышла на мороз, чтоб пройтись по магазинам, купить что-нибудь к празднику.

– У-у-у, мо-ло-дая совсем, – доброжелательно смеётся. – Хорошо тебе, поздравляю, а мне-то уж восемьдесят три вышло, вот и заспешила сюда, домой… У парка в старой «кирпичке» трёхэтажной – знаешь? – квартирку дети мне сняли, сказали, выкупят её со временем, – увлекается. – Хитрят, видно!.. Да и правильно: зачем она им? А мне… и подавно: недолго уж.

– Пойдём ко мне, чаю попьём, – зову старую соседку, забыв о своих планах. – Я-то всё там же, в шестьдесят шестой… На пятом… Помнишь?

– Как не помнить, Валечка?! Ты же прямо над нами через этаж живёшь, – оживает, да вдруг, опомнившись, сникает: – жила… над нами…

Она поднимает глаза вверх – видно, на свои окна – смотрит, улыбается. А затем, вдруг как-то радостно-светло глянув на меня, быстро, словно боясь забыть, не успеть сказать что-то своё, важное, затараторила:

– Вот хотела в свою бывшую… заглянуть, да не смогла. Домофон на подъезде, а как набрать – не знаю, да и что скажу?.. А мне-то до сих пор – представляешь, Валечка? – почему-то казалось, что здесь, у нас, всё как раньше, по-прежнему: у подъезда сидят три неразлучные подружки-вдовушки: баба Зина, баба Тоня и баба Вера. Помнишь? А вот смотрю – и нет никакой скамейки, прямо как в городе. Там, – машет пренебрежительно куда-то в сторону, – как только лавку какую у подъезда поставят, жильцы тут же её прячут, уносят, лишь бы никаких сомнительных компаний, хулиганов под окна не пустить. Прорва их там теперь развелось, деваться некуда: галдят, безобразничают, дурью маются.

– Нет-нет, Тоня, у нас никто не прятал и не ломал. Наша скамейка сама от старости развалилась, давно уж, как не стало наших вдовушек войны да и детей их… постаревших. Некому стало сидеть здесь, не принято… вроде.

– А скажи, пожалуйста, кто из наших… тех, что в доме с самого начала, – с испугом и надеждой смотрит на меня, – с семьдесят второго, ещё живёт… здесь.

– Из на-аших-то, – тяну, прикидывая и загибая пальцы, – да, почитай, только я, Лёшка из шестидесятой да Катюха, твоя ж, кажется, подружка с первого этажа.

– Ка-а-атя, – радуется, смахивая набежавшие слёзы. – Надо же, как хорошо!

– Хорошо, Тонечка, что ты к нам вернулась, – радуюсь и я.

Лёгкий пушистый снег укутывает наш старый двор…

Тот самый двор – из книги «Секреты нашего двора». Она, правда, во время этой случайной встречи ещё не вышла в свет из недр замечательной редакции «Союз писателей» города Новокузнецка, но уже точно была написана. И – кто знает? – может быть, благодаря ей этот некогда подслушанный диалог не канул в бездну, как большинство из случающихся вокруг нас, а лёг в основу первого разговора в книге «Мамины рассказики».

…Солнце неуверенно скользит по окнам.

Нахохлившийся на старой вишне у подъезда воробей вдруг громко чирикнул, и в голове впервые пронеслась эта, ещё не понятая тогда, странная пронзительная мысль: «Ну, вот и всё!..»

30 ноября 2016 г.

День рождения
Вторая подслушка-рассказ

Зима.

Конец пятидесятых.

Где-то под Шимском в Новгородской области.

– …Ма-ам, а мам! Дай рубль… пожалуйста, – кричу с порога.

– Рубль?.. Возьми за иконкой, – слышу глухой голос матери откуда-то с заднего двора дома. – На что тебе?

– Да-а, на подарок, – отвечаю и, скинув валенки, иду в левый красный угол комнаты к иконам. – Должно хватить.

– По-да-рок? – удивлённо выдыхает она, входя из сеней в дом с полным до самых краёв ведром молока. Видно, только-только подоила нашу с ней любимицу – Февральку. – А кому, доченька, подарок-то?

– Зинке Бровкиной, – неохотно бросаю, отсчитывая мелочь. – Если что останется, верну до копеечки.

– До ко-пе-еч-ки, – по слогам тянет мать. – А что с ней стряслось-то?.. На что подарок?

– Как – что? – привычно бушую на её участие. – У Зинки же сегодня день рождения – первое совершеннолетие в классе! С района приедут паспорт вручать. Вот и меня пригласили на торжество.

– При-гла-си-ли, – снова тянет она, задумавшись. – Не ходи, доченька, не ходи, Валенька! – вдруг вскидывает на меня глаза, полные какой-то неведомой мне прежде у неё печали, горя…

– Как это – «не ходи»?! – возмущаюсь. – Ты что придумала?.. Это ж первый день рождения, на который меня… нас всех позвали. Понимаешь? Весь класс… первый раз.

– То-то и исть, что первый, – причитает мама. – И что весь класс – тоже.

– Не понимаю тебя, – почти кричу в сердцах. – И не хочу понимать!

– Глупенькая… У Зинки-то твоей отец – кто?

– Кто?

– Председатель!

– И что?

– А у тебя – кто?

– Кто?

– Ох, тошнёшеньки! – вздыхает. – Пропавший… без вести на бескрайних полях этой проклятущей войны. Ни письма, ни полвесточки, ни креста, ни могилы…

– И что? – упрямлюсь по инерции.

– А то!.. – говорит теперь не столько с грустью, сколько с бесконечной жалостью ко мне, моему максимализму. – У неё-то вернулся, выжил – ему почёт, уважение, а наш – нет! – обречённо отворачивается. – У Зойки на столе и угощение из города будет, и паспорт, сама говоришь, вручать приедут, и гармонист из клуба явится.

– Ну и что тут плохого? – говорю уже спокойно, без надрыва.

– Пойдёшь на праздник – должна будешь сама позвать, на свой… день, – виновато улыбается мать. – А что мы с тобой, окромя молока и картошки, на стол поставим? Да и паспорт никто нам не даст, я – вона! – до сих пор свой ни разу в руках не держала, говорят, где надо – там и исть. Вдова, мол, солдатка, что с тобой говорить?..

– Ну-у, не знаю, – тяну озадаченно.

– Сравнивать станешь… Не ты, так другие!.. А опосля искать начнёшь, а ответов нет… и не будет. Зачем тебе это?.. Нам?

Иду к своей любимой старинной, прошлого века иконе Богоматери с младенцем у сердца – той самой, из будущей маминой «Потерянной тетради»! – и кладу деньги на прежнее место. Подхожу к матери, обнимаю и, глядя в её понимающие глаза, говорю:

– Мам, давно хочу тебя спросить: а когда у тебя день рождения? В какой день? Что-то совсем не помню, чтоб ты хоть раз его праздновала. Вот и поздравить-то тебя – когда, не знаю.

– Да чего тут здравить-то? – слышу уставший голос. – Сама не знаю. У нас в деревне никто не праздновал эти дни. Не принято было. Разве что именины. Это теперь всё по-новому, по-городскому, в баре метим: каждому свой день подавай. Мама говорила – зимняя я, в крещенские морозы, что ль, на свет явилась. А в кой день – никто не знал. Да и правда: чего знать-то, справлять, будто радость какая! А ежели и радость, так чего ею в глаза-то добрым людям тыкать!

– Пойдём, мам, парного молочка попьём, – обнимаю её, улыбаясь.

– И то правда, пойдём… – улыбается в ответ. – Февралька целое ведро ноне выдала…

Где-то под Шимском, в Новгородской области-губернии.

Конец пятидесятых.

Зима.

25 декабря 2016 г.

Без четверти век
Третья подслушка-рассказ

– Алло, Капочка! – кричу в трубку. – Алло!.. Ты меня слышишь?

– Алло-алло, – хрипит в ответ динамик моего домашнего телефона. – Кто это?

– Капочка, здравствуй, это же я, Валя, – радуюсь, услышав знакомый голос подруги, с которой не один год вместе за одной партой проучились в нашей деревенской школе…

Её-то, той школы – два небольших домика на пустыре на краю деревни Верещено между молодёжным клубом (бывшей церковью) да погостом – уж полвека, как и нет вовсе. Первый (поповский) дом, где размещалась начальная школа, ныне зияет пустыми окнами, словно вглядывается в нас, сегодняшних, а второй, побольше, двухэтажный, и вовсе сгинул во времени, говорят, сгорел в конце пятидесятых, почитай стразу, как мы с Капой, отучившись, паспорта у нашего председателя колхоза вытребовали и уехали.

Тогда без председательского благословения из деревни уехать было невозможно: ни на работу, ни на учёбу – никуда не возьмут, не пустят. Но нас, детей войны, так просто не возьмёшь: и беда нам не беда, и председатель не указ.

Он нас – в дверь, а мы – в окно!

Он – в окно, а мы – под окно: стоим и своё гнём, протестуем, ничего и никого не боимся. Правда – на нашей стороне!

Ну и как ему было нас при себе удержать?!

Вот так почитай все наши сельчане, рождённые в суровые сороковые, и укатили – кто куда: на стройки, заводы, фабрики, в техникумы и институты. А школа спустя пару лет после нас совсем осиротела, опустела да и сгорела в итоге без присмотра. А восстанавливать-то её вроде б и не для кого стало.

– …А-а-а, это ты, Валечка, подруженька моя! Ну, здравствуй! Давно, давно тебя не слыхивала, – звонко, на деревенский манер с ударением на «О», звенит в трубку Капитолина. – Вот только утром с Барсиком на прогулке тебя вспоминали, пока рядом с домом твоим прогуливались.

– Как он там, кстати? – интересуюсь. – Домик мой родной, старенький.

– Да куды ж он тут денется-то, – смеётся подруга. – Стоит твой красавец, весь в снегу, дремлет, ни одного следочка вокруг, окромя Барсиковых, нет. Видать, разбойник-то мой у тебя там мышей ловить настропалился. Скучно коту: ни одной подружки в округе, как дачники по осени в город подались, не осталось, одни мы с ним тута. Да и кому ж тут, в нашей-то глухомани, в эту пору быть: не избы, не хаты – одни курятники щитовые понастроили, хоть и красивы, да негодны для житья в мороз. Вот и брожу тут одна с котом по дорожкам, нами же и протоптанным. Ныне, как снег в конце ноября лёг, чего-то и автобус нейдёт, говорят, мол, ездить сюда некому. Даже колеи на дороге не стало…

– Ка-пуш-ка, поздравляю тебя с юбилеем, – перебиваю её неспешный привычный деревенский монолог…

Бывало, и мама, царство ей небесное, заводила так свой нескончаемый неспешный тёплый рассказ о том о сём и обо всём сразу.

– …Без четверти век всё-таки тебе исполнился, – продолжаю, – как-никак дата, поздравляю тебя, дожила.

– До-жи-ла, – задумавшись, тянет та. – Как жизнь пролетела-то, не пойму? Вроде б ещё вчера мы с тобой в школу бегали, потом уехала, училась, замуж выскочила, сына, дочерей родила, вырастили их всех… Шесть внуков мои детки подняли, теперь вот за правнуками летом приглядываю. Боже мой, до каких лет-то мы с тобой, Валентина, незаметно дожили?.. Как?.. Когда?

– Твоя правда, Капушка, твоя, – подхватываю вслед за ней. – В зеркало смотришь и думаешь: я ли это? – И тут же, опомнившись, продолжаю тараторить своё заготовленное поздравление, летящее в новгородскую глубинку из города-героя Ленинграда: – Желаю тебе, подруженька моя, прежде всего крепкого здоровья, долгих лет жизни и, конечно же…

– Да-да, – перебивает задумчивый голос Капы, – любви и счастья!.. Правильно-правильно говоришь, Валенька, спасибо тебе. Вот как раз к Сашке собираюсь дойти, всё равно дома никого нет сегодня, мои лишь в воскресенье здравить приедут. Так я к нему… с ним сегодня отпраздную. Рюмку водки налью – ничего-ничего, она там, на морозе, не замёрзнет – за любовь и счастье, что с ним делила… делю, а то ведь, как снег выпал, и не была ещё. Он-то у меня, помнишь, аккурат под Новый год, после моего шестидесятилетия… Э-эх, надорвал себя картошкой той чёртовой! Немолодой, чай, был, а туда же. Говорила-говорила ему, мол, хватит нам ею, окаянной, весь погреб набивать. А он своё тянет: детям, детям в город надо… молодой, домашней.

– Да ты что? – волнуюсь я. – Куда же ты одна по голому полю три километра по бездорожью пойдёшь?.. На лыжах, что ли?.. Немолодая, чай, не школьница! В такой мороз, бывало, лишь вдвоём с тобой прежде ходили. С ума, что ли, ты там сошла, мозги заморозила?!

– А ты знаешь, Валечка?.. – будто не услышав, продолжает Капитолина. – Теперь-то её, картошку, и не сажает никто в деревне, говорят: невыгодно. Вот и я своим строго-настрого наказала не сажать её в этом году: мне нельзя, сахар, а они всё равно в городе всё готовое покупают, полуфабрикаты там какие-то… – А затем вдруг, словно дошло до неё, Капитолина рассмеялась: – Придумаешь тоже: на лыжах. Не люди, так покойники на погосте скажут: «Сдурела бабка! Сама сюда на своих двоих в последний путь заявилась». Да ты за меня не беспокойся: это ж по деревне дорога не езжена, «тута» кому чистить, сама знаешь. А там по большаку меж деревнями трактор ходит и… люди тоже. Вот и я с ними пойду, може, кто и подвезёт. Ну, надо мне туда, понимаешь, надо, чувствую, аж дышать не могу!

– Иди, Капа, конечно, иди… раз надо, – переживаю за неё. – Тогда и к моим загляни, поклон передай…

– Зайду, зайду, Валечка, ко всем нашим зайду. А там… все наши, сама знаешь, словно домой иду, – уверенно, радостно так говорит моя подруга, и от слов её на душе делается тепло, спокойно. – А ещё и к развалинам церкви схожу да на школу нашу гляну. Её-то, говорят, купил кто-то из городских, вроде как ремонт затеял, може, и жить в ней станет. Хорошо бы, коли так, а то у кладбища нашего совсем ничего, окромя старого гнезда аиста на дырявом куполе, не осталось. Неправильно это, чудно…

– Неправильно, – соглашаюсь с ней, – кладбище без жизни рядом – и не кладбище вовсе, а так – пустырь!.. Должна быть связь времён, а иначе что получается? Безвременье, пустота. Даст Бог, по весне и мы с сыновьями приедем всех навестить…

– Ах, да что ж это я! – вдруг запричитала подруга, заспешила. – И тебя, подружка моя милая, с наступающим днём рождения! Тебя ж двадцать пятого, ровно через неделю после моего, тож юбилей ожидает.

– Ожидает, окаянный, ожидает, – соглашаюсь. – Куда ж от него денешься?.. Спасибо, Капушка, да ведь заранее, говорят, не поздравляют.

– Да, чего нам с тобой теперь бояться-то?.. – смеётся трубка. – Чай, домой собираемся, не куда-нибудь, к своим. Мы ж с тобой из рождённых здесь в военное лихолетье последние остались, в любой момент может случиться, а неделю ещё прожить надо, сама знаешь. Вот и здравлю тебя теперь, а уж двадцать пятого ещё раз отдельно позвоню, коль доживу. Помню, баба Дуня, царство ей небесное, мама твоя, Евдокия Михайловна, рассказывала, что аккурат под Новый год, как только сели фрицы проклятые в доме вашем за стол, выгнав её на задний двор, так она и родила тебя там. Ты знаешь, я только теперь поняла, что не новогодний день то был, а Рождество ихнее, немецкое. Ох, и кричала ты, говорила баба Дуня, как резаная, не дала извергам покоя в ту ночь, будто весь мир перекричать хотела. А куды им деваться-то было в день рождения самого Иисуса? Грех гнать из собственного дома новорождённое дитя божье на мороз. А ведь ты тогда, как и Он, в хлеву родилась! Немцы об этом знали, вот и забоялись трогать вас – ушли, даже врача бабе Дуне прислали. Вон оно как бывает!.. Неспроста всё это! Испытание ниспослано всем: им, ей, тебе.

– Скажешь тоже: неспроста, – смеюсь над подругой. – Вот же выдумаешь! Ну да ладно, пора уже, заболтались мы с тобой! Всего тебе наилучшего и… С юбилеем тебя, Капа!

The free excerpt has ended.