Семьдесят четыре, вместе одиннадцать,
Сложишь – в лото «барабанные палочки»,
Будто годы спешат и толкают в спину,
Здесь и печки тебе, и лавочки.

Из-под них не метут веник, швабры и прочее,
По углам тоска свернулась комочком,
И ворчит, и канючит, и денно и нощно,
Потому и не сплю, с боку на бок ворочаюсь.

А давай-ка пошире раскроем окна,
Занавески откинем, пусть солнце ворвётся,
Ты увидишь – тоска заскулит и смолкнет,
А кто в это поверит, тот верой спасётся.

Лунная сказочка
(внукам и внучкам)

В тьму месяц закрался ночью,
Как кошка прыжком на крышу,
Свернулась она комочком,
Да кто здесь её услышит.

А месяц бледен от страха,
Что вором в чужой квартире,
И будет охать и ахать,
Один он в пустынном мире.

Отчаялся, сник и точка,
Ему в облаках бы скрыться,
Не светятся звёзд комочки,
Сколь темень та будет длиться.

А ночь его ждёт и нежит,
По лунной бежит тропинке,
Он вспыхнет румянцем свежим
Растаяв в рассветной дымке.

Кузьминское кладбище

Выдержав все приличья,
Близится эта встреча,
Прожитых лет табличка
Давит и грудь и плечи.

Как неуёмный странник,
Рушу, что сам построил,
Знать бы о том заранее
Кто нам глаза закроет.

Урны, могилы, склепы
Тех, кто почил, скрывают,
Тёмной ограды скрепы
Их от нас охраняют.

В зелени спят Кузьминки,
Тишь на исходе лета,
Тесные две могилки,
Места на надпись нету.

Там мать, отец и тётка,
Бабушка, младший братик,
Дятел долбит чечёткой,
Дни Христа ради тратя.

Здесь упокоюсь в бозе,
В древности так сказалось,
Строго с меня Он спросит,
Там, где конец – начало.

Покрывало дней

Мне утренняя в радость тишина,
В сугробах снег, огней фонарных нитка,
За Раменкой притихшие дома
От снов никак не могут пробудиться.

Встаю я до рассвета в шесть утра,
Вот, скажут, рано, мне ж не много и не мало,
Так каждый день «сегодня» со «вчера»
Сшивается лоскутным одеялом.

И слово есть такое: пестрорядь,
Мелькают годы, где-то рядом старость,
Всё в суете, а обернёшься – глядь,
Дней лоскутки, что нам сшивать досталось.

Одни, как сон, вобрали неба синь,
Другие праздничны, нарядны яркой краской,
А третьи блёклы, впрочем, не с кого спросить,
Не расцветили их и тратим понапрасну.

Но, видно, нам степенность не дана,
И суета чертою жизни стала,
Жаль не живём мы в эти времена,
Когда так бережно сшивали покрывало.

Что до себя, о том и погрущу,
Ведь доживать немного лет осталось,
И думать повседневно не хочу,
Когда укроет жизнь лоскутным одеялом.

Более о паскудстве, чем об искусстве
(о Вальке Воробьеве)

Он «Враг народа» и «Левак»,
И «Графоман», но не дурак,
В писаниях «нечестных правил»
Художник злобный след оставил.
Его мы многие познали,
Присвоил славу он Вазари,
Но только с жаром, пылом, страстью,
Не избежав дурной напасти,
Впадая в ложь, хулу, паскудство
«Другое» описал «искусство»,
Склоняя всех и так и сяк,
Слепил друзей ареопаг,
При этом, прямо или вскользь,
К их славе грязи кинуть кость.
Не станем мы на то сердиться,
Кому от зависти не спится
В своих стенаньях бесполезных
Страдать «за что же я безвестный».
К кому всю жизнь ломятся в гости,
Кому в удел крысиный хвостик.
Да будь ты «профи», дилетантом,
Всё ж надо обладать талантом,
А не предвзято и игриво
Точить на славу зубы криво.
Срывая многие личины,
Он в людях видел только зло,
И это главная причина,
За что ему не повезло.
Явления такого сорта
Ему от слов: себе покорствуй,
Для пакостника, знамо дело,
В говне все, он в рубашке белой,
Но кто дозволил для «ликбеза»
В чужие матки правду резать?
Пройдоха, бомж, Лобанов-ль князь,
Ты никого не пожалей,
Пиши, макая мордой в грязь,
На то ты шустрый Воробей,
Что каркает вороной грозной,
Владимир пусть, Иван ли Грозный,
Будь Рюрик иль Романов род,
Хотел он всех е… ть бы в рот,
Достоин кто его молвы —
Не перечислить всей хулы.
Как спецпатологоанатом,
Как циник, всех пославший на х… й,
Пороки он вскрывал людей
И видел гнойники, нарывы
Тех, кто ему «не вышел рылом»,
Сей пасквилянт и лицедей.
И всех, кто хочет иль не хочет,
Он оболжёт, в дерьме замочит,
Хотя он с ними долго знался
И в дружбе верной, вечной клялся,
Ему едино – враг иль друг,
Живут пусть там, пусть здесь живут,
В суд подадут за клевету.
Он верховодит, судит, рядит,
Всем обвинитель, прокурор,
А в довершение нагадит
Завистливый «парижский вор».
Будь президент Барак Обама,
В терминологии Воробьева,
Почище сленга воровского,
Он ниггер и Бардак Е… аный,
Но визгу и хулы не будет,
Коль на язык попался б Путин,
Какое б вы сказали дело
Нам до того? Слиняла смелость.
Шизофрения, пьянство, блядство
Его «конёк», святое братство,
Сменив палитру на поллитра,
Живописать и рисовать —
У них лишь время отнимать,
И, как писал еженедельник,
«В Парнас вскарабкался бездельник»
И объявил всё это злом,
Короче, людям повезло,
Ведь для реклам такого рода
Настала оттепель погоды.
Так стали Воробьёва книги
Всем нам показанные фиги,
В которых много злой брехни
Его героев, их родни.
Пора бы стих и подытожить —
Вселенский гул, эффект ничтожен,
Но сколько пыла, силы страсти,
Карает всех его рука.
Но, ради правды, я не скрою,
В его пасквильных «Леваках»
Есть три богатыря – героя,
Которых он слегка уроет,
Но выдаст за борцов идейных.
Пусть Нусберг, Ситников и Гробман
Забыты памятью народной
И мне их вспомнить что-то лень,
Да шайку этих прохиндеев
И не отмоет судный день.
Что ж, будь прижизненный я классик,
Иль это только лишь мечта,
Сказал бы: все мы в Божьей власти,
И те, в ком правды ни черта.

Моя тропа

Не пойму, почему, как же так,
Что не знал я вас прежде,
Но почти уже свыкся,
Пусть, впрочем, сноровка не та,
Лишь теперь понимаю,
Что эти озёра Медвежьи,
Для меня, заплутавшего,
Верная волчья тропа,

Там, где спрятался лес
В стекленеющих глянцевых водах,
В их бездонной глуши,
Отраженье небес синевой,
Нахожу я себя,
От сует отвернувшись, и чтобы
Мне не в стае брести,
А своей лишь дорогой одной.

С каждым годом она
Всё сужается, меньше и тоньше,
И конец уж пути,
Вероятно, совсем не далёк,
И в вечернем закате
Церковный звенит колокольчик,
И склонится во ржи,
Синь небесную скрыв, василёк.

Звук плеснувшей волны
Проскользнёт отголоском в затоне,
Рыба, плеща, всплывёт,
Невзирая на риск свой и страх,
И пасутся в лугах
Рыжегривые резвые кони,
И стрекочут стрекозы,
Ведя хоровод в камышах.

В который раз

В пруду Кусково жёлтые кусты
С их отраженьем карусель заводят,
Задумчиво скульптуры в тенях бродят,
На холод ёжатся намокшие листы.

Замрут на миг, фигур печальны лица,
Пусть немы, но быть может меж собой
В общенье, в темень скрывшись наготой,
Чтоб с белизной покровов снежных слиться.

Близь них мне задержаться, лисий хвост
Игривой осени приметить на опушке,
И вспомнить, что писал про осень Пушкин,
Как стих его изыскан был и прост.

Но не дано мне, скажут «стихоплёт»,
Порой удачны пусть бывают строки,
Но всё же каждый год приходят сроки
Ловить строфу, что с осенью придёт.

Но не спешу совсем, не унываю,
Нас много, пишущих, тому свидетель сам,
Но истин возвышающий обман
По осени охотней принимаем.