Read the book: «Держава», page 9
– А наш император другого склада человек: «Война есть война, и солдат гибнет за Отечество. А казнить – грех!» – высказал своё мнение Банников. – На мой взгляд, это неправильно. Врагов следует уничтожать. Правильное решение принял прадед Николая Второго, повесив пятерых декабристов. Если бы его правнук велел вздёрнуть полдюжины воинствующих фрондёров во главе с Гучковым, в стране наступил бы так нужный сейчас внутренний мир и спокойствие. Пусть бы последующую сотню лет либералы сочиняли обличающие царя памфлеты.
– Согласен! – продолжил экскурс в паутину революционных партий Глобачёв. – В данный момент эсдек Ульянов никого не казнит, а тихо живёт в Швейцарии, в Цюрихе, в доме обувщика, что чрезвычайно связывает его с рабочим классом, – хмыкнул начальник питерской Охранки, – и пишет политические статьи. Агент доложил, что публицист часто подавлен, потому как их никто не читает. Ежедневно гуляет привычным маршрутом, но иногда, когда избавляется от мерехлюндии, то есть – от хандры, меняет его, забредая в незнакомые парки, скверы и улицы. Переписывается и встречается с Инессой Арманд, подчас помогающей вождю пролетариата скрасить тяжёлые эмигрантские будни. Как-то, перепив пива, на всю пивную шумел: «Если Христос любил Магдалину, то почему мне нельзя любить Арманд?» – Полагаю, это явная инсинуация. Агент заразился от Ильича унынием и решил таким образом поправиться, – вызвал улыбки слушателей. – Ближайшие его сподвижники и, разумеется, наши заграничные агенты в курсе, что сердце Ленина временами трепещет от бурной нежности к некой Анжелике Балабановой… И он не ждёт никаких революций, привыкнув за двадцать эмигрантских лет к размеренной спокойной жизни в цивилизованных культурных странах. Недавно, читая лекцию группе швейцарских молодых рабочих, пессимистично заявил: «Революции в Европе будут, но мы, старики, вряд ли доживём до них». О революции в России даже не мечтает… Вот такой, господа, расклад оппозиционных сил, – поднялся со стула Глобачёв, протянув Банникову кожаную папку. – Здесь краткие рапортички и мои выводы о сегодняшней ситуации в стране, – распрощался с гостями Константин Иванович.
Император искал верных людей, но они были наперечёт.
За январь месяц Николай дал около полутора сотен аудиенций, обстоятельно обсуждая с принятыми лицами текущий момент и ближайшее будущее.
Некоторые из них предупреждали государя о надвигающихся беспорядках и об угрожающей ему лично опасности. Государь успокаивал их, отвечая, что они сгущают краски и что к лету, после завершения победоносной войны, всё образуется: «Всё в руках Божиих и на всё Его воля. Я категорически против дарования ответственного министерства, то есть против конституции, особенно во время войны. Победим, тогда и станем решать вопрос о конституции».
Председателем Государственного Совета государь назначил бывшего министра юстиции Щегловитова – волевого, умного, опытного в политике учёного-юриста, яростно ненавидимого левыми кругами и еврейской диаспорой.
«Ванька Каин», – называли они его за антисемитские взгляды и за то, что состоял в монархической организации «Русское собрание».
Но даже Щегловитов негативно отозвался в 1916 году о тогдашнем правительстве: «Паралитики власти слабо и нерешительно борются с эпилептиками революции».
Иван Григорьевич, став председателем, преобразовал состав Госсовета, освободив престарелых членов и поставив на их место молодых людей консервативных взглядов.
Дабы выяснить настроение армии, кроме гражданских лиц, Николай принял в январе некоторых высших генералов. Все они заверили верховного главнокомандующего в верности войск и их желании поскорее разбить противника.
Принимая генерала Гурко, император высказал ему пожелание вызвать в столицу на отдых с фронта кавалерийские части: « А то скоро съедутся на Конференцию высшие чины союзников и негативные эксцессы были бы нежелательны».
Вскоре Гурко доложил императору, что переговорил с командующим Петроградским военным округом генералом Хабаловым и тот заявил, будто в Петрограде и окрестностях нет места для расквартировки такого количества войск. Государь высказал сожаление и повелел вызвать хотя бы Гвардейский экипаж.
В конце января в российскую столицу начали прибывать миссии союзников в лице представителей Англии, Франции и Италии. Всего 37 человек.
Поселить их запланировали в самой фешенебельной гостинице Петрограда – «Европейской», состоящей из 300 номеров ценою от 4 до 40 рублей за сутки.
Главный представитель союзнической миссии лорд Милнер благополучно прибыл на английском крейсере в порт Романов на Мурмане.
«Какой у этих русских, кругом беспорядок», – критически оглядел горы военных и гражданских грузов на пристанях порта.
Однако его настроение улучшилось, когда увидел отведённые ему роскошные апартаменты отеля. Отдохнув, министр британской короны пригласил на обед посла Бьюкенена, постояльца этой же гостиницы мистера Самюэля Хоара, официально – главу британского Бюро информации, неофициально – резидента английской разведки Сикрет интеллидженс сервис в Петрограде, и заранее вызванного из Москвы генерального консула Роберта Брюса Локкарта.
В просторной гостиной, обставленной мебелью в стиле Людовика Четырнадцатого, джентльмены уютно устроились вокруг кофейного столика, надумав прежде обсудить за чашечкой кофе ситуацию в России и планы союзников.
Мистер Хоар, как истинный разведчик, заблаговременно узнал, что сэр Альфред безумно любит кофе а не чай, как большинство англичан, потому подсуетился и в магазине Жоржа Бормана у «пяти углов», заказал лучшие бразильские зёрна.
Бесшумный официант с безукоризненным пробором в редких волосах – лейтенант интеллидженс сервис, а не унтер с Охранки, принёс напиток и тут же по-английски испарился, дабы удостовериться – нет ли поблизости русских коллег из охранного или жандармского отделений.
И на дух не переносивший кофе сэр Джордж, пригубив для приличия глоток этой мерзости и брезгливо утерев салфеткой губы, достал из принесённого несессера блокнот в сафьяновом переплёте и, раскрыв, дабы чего не забыть, стал рассказывать военному министру подоплеку постепенно разворачивающихся событий, начав с того, как пресса критикует правительство:
– Несмотря на цензуру, журналисты и редакторы давно намастачились обходить разного рода запреты.
Закончив о политике, перешёл к экономике, поведав «брату», близкому к Ротшильдам, о положении на Московской и Петроградской биржах, и о курсе рубля, который: «благодаря нашим стараниям, резко покатился вниз», – перескочив затем к намечающемуся дворцовому перевороту, заявив, что если Николай не пойдёт навстречу буржуазной общественности, то они его свергнут.
– Даже придворные сферы затронуты идеей переворота. И уже сочувствует этому часть высшего генералитета.
– Я ещё встречусь с председателем военно-промышленного комитета Гучковым, князем Львовым, председателем Госдумы Родзянко, бывшим министром иностранных дел Сазоновым и досконально прозондирую политическую обстановку в стране, сделав потом свои выводы. Открою секрет. Главная цель моего визита – заставить русского монарха допустить к власти подконтрольную нам, то есть Антанте, оппозицию, и своих людей в Ставку, дабы они могли влиять на принятие решений русскими генералами, что имело место в начале войны, когда всем руководил великий князь Николай Николаевич. В случае, если император не пойдёт на эти условия, вы, сэр Джордж, скоординируете действия масонских заговорщиков. Деньги на это благое дело я вам выделю. И немалые, – перешли в столовую, где официант накрыл роскошный обед в стиле а-ля-рус: чёрная икра и пироги, кулебяки и уха, паштеты из дичи и жареный поросёнок, что несколько примирило британского военного министра с Россией.
31 января русский император принял делегацию союзников в Александровском дворце, нанеся несмываемую обиду военному министру великой Англии, ибо, согласно протоколу, послы, а не главы делегаций стояли в первом ряду и ему, лорду Британской империи, царь совершенно не оказал внимания, удосужившись лишь безразлично поинтересоваться: «Вы хорошо доехали?»
«Шьёрт побъери», – применил перенятое у выскочки Бьюкенена русское выражение.
4 февраля новая обида – прескверный парадный обед.
Лорд пришёл в номер голодный, и мистеру Локкарту пришлось заказать в гостиничном ресторане несколько блюд, оказавшихся много вкуснее царского угощения.
В результате нервного расстройства сэру Милнеру приснился скалящий зубы Ллойд Джордж, любивший иногда изображать из себя этакого «валлийского весельчака». Правда, потом приснилась секретарь-стенографи-
стка Френсис Стивенсон в короткой, по новой военной моде, юбке, и невесть откуда взявшийся Уинстон Черчилль, всегда хранивший верность своей обожаемой Клементине, хулигански шлёпнул чужую секретаршу по выпуклому заду: «Шьёрт побъери, – в холодном поту проснулся лорд Милнер. – Ведь мне шестьдесят лет и в силу возраста стенографистки сниться не должны. Быть сегодня какой-то пакости».
И она не заставила себя ждать… Потому как сны, обещающие пакость, всегда сбываются.
На письменные требования, которые ещё в Лондоне напечатала мисс Френсис: «Введение в штаб Верховного главнокомандующего союзных представителей с правом решающего голоса. И обновление командного состава армии в согласовании с державами Антанты», русский император ответил отказом.
По первому пункту выдвинул следующие обоснования: «Излишне введение союзных представительств, ибо Своих представителей в союзные армии с правом решающего голоса вводить не предполагаю».
Второй пункт отклонил с мотивировкой: «Тоже излишне. Мои армии сражаются с большим успехом, чем армии Моих союзников».
На дневном заседании лорд Милнер, сверкая злыми глазами и придворным мундиром короля Георга, нагло заявил русским союзникам, что ждать помощи снаряжением и боеприпасами – пустое дело.
– Вы сами обязаны производить необходимое вам вооружение, а ваше правительство не соображает, как руководить промышленностью в военное время, – отбросил дипломатию. И, забывшись, добавил: – Если Верховный главнокомандующий не станет выполнять пожелания лорда Бьюкенена, то Лондон будет вынужден теснее сойтись с оппозицией.
«Совсем обнаглели альбионовцы туманные, – разозлился лояльно относящийся к союзникам генерал Гурко. – Подставили всех: Германию, Францию и Россию, в надежде, что на их острова война не дойдёт. А жаль… Поразмышляешь немного, и делаешь вывод, что наши главные враги не прямолинейные, как меч, арийцы, а коварные, словно кинжал, англосаксы. И бьют всегда не на прямую, а со спины. Прямую атаку мы сумеем отразить, а вот предательский удар от якобы «друга», отразить трудно».
Поняв, что сболтнул лишнее, главный представитель Англии тут же уехал в Москву.
Но многим в высшем свете наглая его ремарка понравилась, и один из великих князей великодушно предоставил Милнеру для поездки свой салон-вагон.
В Москве бунтующему лорду оказали царский приём.
Городской голова Челноков встретил английского военного министра на парадном крыльце Городской думы, торжественно преподнеся на золотом блюде традиционные хлеб-соль и сопроводил потом высокого гостя через стрельчатый вестибюль на второй этаж, где москвичи закатили британцу такой обед, что до следующего дня он видеть не мог без содрогания накрытый стол. Не сумев от переедания осмотреть как следует Кремль, вынужден был отправиться отдыхать в отведённый ему королевский номер лучшей московской гостиницы.
Вечер он провёл с большой пользой для Британской империи, пообщавшись с представленным ему Челноковым председателем Всероссийского земского союза князем Львовым, коего оппозиция прочила в премьеры будущего министерства общественного доверия.
Произнеся приличествующие случаю высокопарные фразы о радости видеть физиономии друг друга, расположились в удобных креслах перед камином.
Не тратя понапрасну времени, князь Львов озвучил составленный оппозицией документ, в коем говорилось, что война ведётся на два фронта: с внешним врагом и правительством. Признавалось, что победа над внешним врагом немыслима без предварительной победы на внутреннем фронте – над царской кликой. Для этого оппозицией образован штаб из десяти человек, который можно назвать Временным правительством, и в случае победы над режимом, именно он возьмёт в свои руки власть в стране.
«Шьёрт побъери», – чуть не вслух воскликнул лорд, уразумев, какая мощная фронда образовалась в Москве и стремится вырвать власть у императора.
Закончив чтение и подняв на визави наивные детские глаза, так не вязавшиеся с седой бородкой и морщинами на лице, собеседник мягким голосом подытожил:
– Если в ближайшие дни позицию царя не удастся изменить и вырвать у него ответственное перед народом министерство, то в конце февраля – начале марта произойдёт переворот. Сил для этого у нас достаточно.
– Я вас понял и, безусловно, поддерживаю вашу программу и обещаю полное содействие, – поднялся со своего кресла британский министр, и князь тут же последовал его примеру, протянув лорду экземпляр меморандума.
Настроение сэра Альфреда сделалось превосходным, и, прощаясь, он радостно ощерил из-под усов верхние крупные зубы, зная уже, что сделает квинтэссенцией будущего отчёта Ллойду Джорджу и господам из Сити: «Этому царю мы пообещали в случае победы Константинополь и проливы, а новому – не обещали ничего… И не дадим. Не нужны России проливы, – жизнерадостно потёр ладони Милнер, вольготно расположившись в гостиничном кресле уютного своего номера, и пробежав глазами меморандум. – Я думал, москвичи будут наряжены в старообрядческую одежду и сапоги, а они одеты в прекрасно пошитые фраки и говорят на чистейшем английском языке. С ними приятно иметь дело».
– Ваше высокоблагородие, – обратился к Глебу Рубанову дежурный телефонист, – командир полка зовут к себе в блиндаж.
– Тьфу, ты! В такую погоду вечерний моцион придётся совершать, – отложил зачитанную книжку и потянулся, захрустев суставами, подполковник. – Иди, понял я, – отпустил нижнего чина, не спеша надевая шинель, подпоясываясь портупеей с висящей на ней кобурой с наганом и накидывая сверху непросохший макинтош: «А ведь когда-то носил расшитый золотыми жгутами доломан, чакчиры и гусарскую шапку из чёрной мерлушки с цветным шлыком, государственным гербом и чешуйчатым подбородником… Не верится, что когда-нибудь кончится война и я, если останусь жив, вновь надену гусарскую форму, – водрузил на голову влажную папаху и выбрался из землянки наружу. – Что за погода дрянная, – спотыкаясь, побрёл, хлюпая сапогами по жидкой грязи хода сообщения, к блиндажу полковника. – У нас в Рубановке сейчас сыплет снег, а у этих чухонцев идёт промозглый мелкий дождь, сопровождаемый злобным ветерком, – чертыхнулся, когда из мелкого хода сообщения шагнул в глубокий ров окопа, вымазав рукав макинтоша о липкую стену чёртовой канавы. Пройдя ещё несколько траверсов, поёжился от попавшей за шиворот холодной влаги, и наконец, свернул в ход сообщения, ведущий к блиндажу командира полка. – Как кроты копошимся в этих скользких ходах сообщения», – спустился по грязным деревянным ступеням вниз и распахнул неплотно прикрытую дверь, очутившись в затхлом тепле помещения, выполняющего роль штаба полка, или предбанника, как называли «конуру» офицеры. Распрямившись – потолок был довольно высок и обшит досками, скинул на руки вестовому плащ и шинель, кивнув трём вытянувшимся у чугунной плиты с кипящим чайником солдатам, чтоб занимались своими делами.
Четыре телефониста, лениво оторвав задницы от табуретов, тут же, приняв отрешённо-деловой вид, шмякнулись на них, а Рубанов, раскрыв ещё одну дверь, зажмурился от двух ярких пятнадцатилинейных керосиновых ламп по краям широкого стола с картами – не топографическими, а игральными.
– А вот и комбат пожаловал в апартаменты на ужин и «рюмку чая», – подошёл к нему полковник Жуков, назначенный в декабре командиром полка вместо ушедшего на повышение Гротена.
Был он деликатен, мягок до колик в животе боялся вышестоящего начальства и потому подлизывался к старшим офицерам, дабы они и их подразделения не подвели в случае неожиданного смотра или просто приезда бригадного либо дивизионного генерала. Ежели бы вдруг, по какой непредвиденной оказии, в часть наведался бы корпусной генерал, не говоря уже о командарме, ноги его подломились бы со страху, и докладывать о полковых делах пришлось бы Рубанову.
– Не желаете партийку в «шмоньку?» – стрельнул глазами в сторону стола с картёжниками, откуда доносились азартные крики: «даю», «углом», – характерные для популярного у гусарских офицеров «шмен-дефера», или «шмоньки», в их интерпретации.
– Благодарю, господин полковник. Лучше чаю с рижским бальзамом, – коротко поклонился ставшему лихим картёжником князю Меньшикову.
Удовлетворённый благостной картиной, полковник, словно добрая хозяйка, уселся за соседний столик, велев вестовому принести чай.
– Господа, кто желает ужинать? – обратился к картёжникам, когда вестовой принёс на подносе тарелки с нарезанной колбасой, хлебом и коробочками сардин.
Подошёл только начальник дивизионной ветеринарной лечебницы.
– Князь, когда чин подполковника соблаговолите обмывать? – пододвинул к себе тарелку с колбасой Рубанов.
– Нет, нет, господа, – заквохтал командир полка. – Ну-ка генерал в полк приедет?
– А мы и его угостим, – с аппетитом уминал колбасу Глеб. – Где там бальзам с чаем?
– Чай с бальзамом, – уточнил полковник. – Вы знаете, господа, что в Питере до сих пор под запретом фильма, где показывают, как Георгиевская дума возлагает на государя Георгиевский крест. Потому как пьяная, не смотря на сухой закон публика, тут же жизнерадостно вопит: «Царь-батюшка с Егорием, а царица-матушка с Григорием», – оглянулся по сторонам – не услышали ли его солдаты или вездесущий генерал Майдель.
– Что далеко ходить, господа, – доел колбасу Рубанов. Наши прапорщики, набранные из студентов или присяжных поверенных, на смену выбитым за время войны офицерам, бывшим, по преимуществу, из дворян, как идиоты ржут над германской карикатурой, где Вильгельм метром измеряет длину снаряда, а напротив Николай, стоя на коленях, измеряет длину детородного органа у Распутина. Вот так и размываются монархические устои. Я, порвав германскую листовку и едва сдержавшись, чтоб не перестрелять подлецов в офицерских погонах, спрашиваю: «Ну и что, пока ещё господа, в этом смешного? Позорят и унижают нашего государя, а ведь мы воюем за Бога, Царя и Отечество. Досмеётесь когда-нибудь, и так может получиться, что не будет у вас ни Бога, ни Царя, ни Отечества». – «Такого быть не может, господин подполковник. Куда всё это денется?»
– Ваше высокоблагородие, – с трудом скрыв зевоту и щёлкнув для бодрости каблуками нечищеных сапог, прошёл из предбанника в комнату командира полка солдат-связист. – Вас какой-то Мандель или Шмандель, толком не расслышал, к телефону просят.
Собравшийся уже было обругать нижнего чина за непрезентабельный вид, полковник побледнел и схватился за сердце:
– Тише, господа, командир дивизии звонят, – вместо того, дабы обругать солдата, сделал замечание офицерам. – Пойду в предбаБник, – заикаясь произнёс он, и словно на казнь потащился к телефону.
Офицеры дружно грохнули хохотом, не успел командир прикрыть за собою дверь.
– Размечтался! – съязвил Рубанов.
– Разве можно так начальства бояться? – отсмеявшись, высморкался в платок князь Меньшиков. – Ох, ни к добру мы ржём, – спрогнозировал он дальнейшее развитие событий.
– Господа, вытирая ладонью потный лоб, просочился в приоткрытую дверь Жуков. – Велено по тревоге поднимать оставшиеся четыре эскадрона и пешим порядком топать на передовую. Утром вместе с пехотным полком, в который недавно перевели наши два эскадрона – в бой.
– Жаль бросать карты, ведь выигрышная позиция нарисовалась, – произнёс безусый прапорщик, поднимаясь с табурета.
– Да полно вам, молодой человек. Какая у вас была выигрышная позиция? – заворчал его соперник, тоже прапорщик, только пожилой. – Сейчас, положительно, без оклада бы остались.
Картёжники, подойдя к столику с закуской, с аппетитом принялись за колбасу.
– Господа, не подумайте, что мне жалко, но поспешать следует, – суетился полковник, надевая портупею с кобурой на гимнастёрку, потом, охнув, бросил её на стол и, кряхтя, начал натягивать шинель.
– А где обещанный чай со шнапсом? – окончательно добил его Рубанов.
В ночь немного подморозило, и небо расчистилось от туч.
– Когда не нужно, вылезла луна, – стонал полковник, сидя на такой же, как сам, понурой лошади, пессимистично машущей головой, и наблюдал за вяло бредущими гусарами. – Ну что вы, право, как мокрые курицы, шпора за шпору, движетесь? – злился Жуков. – Всего-то с десяток вёрст идти до первой линии окопов.
Рубанов, потягиваясь в седле, с обочины дороги наблюдал за колонной спешенной кавалерии.
Через пару часов, немного опередив свой батальон, состоящий из двух эскадронов, спешился у второй линии окопов, заметив в них движение.
«Может, Соколовский там? Не повезло гусару – пехтурой стал», – отбрасывая мутную тень от прожектором светившей луны, направился к окопам и спрыгнул в мелкую канаву.
– Что происходит, вы кто такой? – строго осведомился стоящий в центре группы солдат офицер, и вдруг широко улыбнулся. – А я вас помню, господин подполковник. В крепости Осовец встречались.
– И я вас узнал, – протянул руку Глеб. – Но вы тогда капитаном были, и сапёрами командовали.
– Так точно. Сейчас комбат у полковника Истратова. Чудесный человек. Не знакомы с ним?
– По-моему нет, хотя фамилию где-то слышал. Как господин Соколовский поживает?
– Страдает! Кому охота из благородных гусаров в пехотную крупу превратиться, – хохотнул подполковник.
– А вы тут к газовой атаке готовитесь? – оглядел солдат с противогазами на боку Рубанов.
– После Осовца пунктик у меня по этому поводу, – стал серьёзным офицер. – Так и жду, что немец газами травить начнёт.
– Да сейчас, ваше благородие, влажность большая, надысь дождь прошёл, вряд ли сейчас гансы его пустят, – сверкнув белками глаз, показал познания в химической науке бородатый унтер, чуть не опрокинув банку с жидкостью подле кучи хвороста.
– Керосин. Зажжённый хворост, согласно химическим законам, должен поднять газы над землёй. Пойдёмте, провожу вас в блиндаж и представлю полковнику Истратову.
Ход сообщения привёл офицеров в невысокий редкий ельник и закончился. Неподалёку, подле пологого холма, Глеб увидел бугор, от которого приятно пахло печным дымом. Пройдя к нему по мягкому хвойному настилу, обнаружили слабый свет, проникающий в приоткрытую дверь, и услышали громкие голоса.
Склонившись в три погибели, друг за другом пролезли в низкую дверь, оказавшись в тёплом помещении, где в углу, за столом, склонив голову под неяркой трёхлинейной керосиновой лампой, чего-то писал седоусый полковник, лицо которого показалось Глебу знакомым.
«Где-то мы пересекались в этой жизни» – прищурив глаза, стал вспоминать, где именно.
Оторвавшись от письма, полковник улыбнулся.
– А я вас узнал, – поднялся он и пошёл навстречу Глебу, выставив перед собой руку. – Фамилию не помню, но мы вместе ехали в санитарном поезде… Давным-давно. Ещё в русско-японскую, – крепко пожав руку, чуть подумал, и обнял Рубанова. – Рад, что вы живы. Значит, это о вас с таким пиететом рассказывал комбат Соколовский, до сих пор не понимающий, за какие такие грехи попал в пехоту. Сейчас ему позвоню и вызову сюда, – направился к телефону полковник.
– Вспомнил, будто вчера было, – выкрикнул ему в спину Рубанов. – Вы – Истратов Аркадий Васильевич. И в июне пятого года наладили передвижение состава, отцепив с соседнего поезда паровоз, – до печёнок поразил химического подполковника, удивлённо воззрившегося на своего командира.
– Было дело, – азартно крутил ручку магнето полковник.
Через десяток минут Глеб обнимал Соколовского.
– Не горюй, гусар, зато пожаловали подполковником, – хлопал его ладонью по спине.
Истратов с улыбкой глядел на них, а вскоре в блиндаж ввалился второй полковник – Жуков, и оба командира, склонившись над картой, принялись о чём-то жарко спорить. Помирил их телефонный звонок, ибо весь жар души и бранные слова Истратов посвятил далёкому абоненту в генеральских погонах.
Куря папиросу за папиросой, он дал выход своему раздражению:
– Мерзавец безмозглый этот ваш Майдель. Средь бела дня, без артподготовки приказал идти в атаку по открытой местности – льду Двины. А немец сидит на противоположном, таком же, как у нас, крутом берегу…
«В Рубановке тоже оба волжских берега крутые», – подумал Глеб, слушая полковника.
–… и пулемёты готовит. Да ещё хрен знает, сколько колючки накрутил у среза воды, – разохотившись, Истратов стал украшать монолог отборными казарменными выражениями.
Немного успокоившись и загасив в банке из-под консервов папиросу, невозмутимым уже тоном произнёс:
– Прошу прощения, господа, но финальное слово бурной моей речи: «блядь…» прошу воспринимать не в качестве ругательства, а как артикль… Если, конечно, помните, что это такое, – вызвал улыбки на лицах слушателей. – А теперь милости прошу на рекогносцировку, – повёл офицеров в первую линию окопов.
Светало.
Поднеся к глазам бинокль и присовокупив к генералу Майделю безвинных, в данный момент, штабистов, союзников, интендантов и других, перемежаемых артиклем, тыловых крыс, Истратов разглядывал покрытый снежком речной лёд и немецкие окопы, сплюнув, когда за спиной раздался грохот разрыва.
– Да не пахнет гнилыми яблоками, – успокоил подполковника из Осовца. – Обыкновенный, а не газовый снаряд, – закончил предложение выразительным артиклем. – Ну что ж, господа, ступайте к своим подразделениям и по сигнальной ракете – в бой, – обошёлся на этот раз без полюбившегося выражения.
Встав на бруствер и выпрямившись во весь рост, Рубанов негромко произнёс:
– Вперёд, ребята, – и, вытащив из кобуры наган, чуть пригибаясь, побежал по льду реки.
Спешенные кавалеристы и пехота, с лёгким матерком скатываясь на лёд с высокого берега, хлынули за ним, балансируя, словно палками, винтовками, дабы не поскользнуться и не упасть.
Немцы открыли по наступающим ружейный и пулемётный огонь.
Молча, без традиционного «ура», Рубанов что есть мочи бежал к замёрзшему валу вздыбившегося ледяного тороса на середине реки, и, добравшись, обессилено рухнул, вытащенной из воды рыбой хватая ртом воздух.
Через минуту, переведя дух, огляделся, увидев вдоль тороса лежащих на льду солдат, направивших в сторону врага винтовки, и множество бездыханных тел от берега до спасительного ледяного вала.
Пулемётные и ружейные пули не давали солдатам поднять головы.
– Ну и палят, курвы, – сделал умозаключение вахмистр, залёгший неподалёку от Рубанова, и поднял на штыке винтовки папаху.
Через секунду она улетела на снег, сбитая пулей.
Подцепив головной убор штыком, вахмистр философски оглядел дыру, а затем, видно не поверив глазам, всунул в пробитое отверстие палец.
– Лярвы поганые, ферфлюхтеры эти… Но как целко стреляют, – водрузил папаху на предназначенное ей место. – Спасибо, что ихние пушкари по берегу лупят, а не по нам.
– Зато кочан теперь болеть не будет, ибо всегда сквознячком продувается, – хихикнул подпрапорщик в гусарских ботиках. – Пять рядов колючей проволоки насчитал, что эти стервецы накрутили. И колючка совершенно не тронута огнём нашей артиллерии. Куда она, интересно, запропастилась? Сейчас и снарядов вдоволь, – замолчал, вжавшись щекой в жёсткий снег, так как рядом с головой пуля выбила крошево льда с тороса.
– Не нравятся гансам твои разговоры о русской артиллерии, – ржанул вахмистр. – Обделался, поди, с перепугу?
– Сам ты обделался, – поднял голову подпрапорщик. – Георгиевские кавалеры врага не боятся, но и понапрасну на рожон не лезут, – шарахнулся от бухнувшегося рядом с ним телефониста с аппаратом и мотком провода в вещмешке за спиной.
– Ой, мамоньки, насилу добрался. Где комбат, робяты? – пополз по направлению указательного пальца вахмистра.
Немецкие пули по-прежнему свистели над головами, но солдаты, не обращая на них внимания и надеясь на укрывавший от смерти ледяной вал, блаженно курили, вполголоса делясь впечатлениями о неудачной атаке.
Бравый подпрапорщик в гусарских ботиках перевернулся для удобства на спину, и с наслаждением коптил синее небо, бубня сквозь зажатую в губах самокрутку:
– Как погоды переменились. Вчерась дождь во всю ивановскую брызгал, а нынче синее небо и солнце.
– Скоро от твоего дыма небо вновь серым станет, – едко произнёс вахмистр, тоже переворачиваясь на спину.
Глеб, между тем, дозвонился до Жукова и доказывал ему, что удар пропадает, так как немецкая проволока целёхонька.
– Господин полковник, даже если батальон доберётся до неё сквозь заградительный огонь противника, то преодолеть под огнём пулемётов не сможет. Поспешили с атакой. Прежде следовало в ночное время разведчиков выслать, чтоб проходы сделали, ежели артиллерии на данном участке нет, а потом атаку бы назначали. Я не учу! А говорю, как следовало делать. Теперь звоните Майделю или кому хотите, и убеждайте, что под таким обстрелом наступать бессмысленно. Уже и сейчас потерь – выше крыши, – бросил трубку и закурил, подумав, глядя на дымящих и ведущих неторопливые, словно на бивуаке, беседы солдат: «Они считают, что свою боевую задачу выполнили, и поднимать их в новую атаку не верную смерть бессмысленно Да и категорического приказа на этот счёт от Жукова не поступало», – вновь взял протянутую связистом трубку.
– Это кто? – услышал голос Истратова.
– Подполковник Рубанов у телефона, Аркадий Васильевич.
– Вот и славно. А то Соколовскому никак не дозвонюсь. Отводите личный состав. И своих и наших. Частями и незаметно для фрицев. Насчёт «незаметно» – указание вышестоящего начальства, иронично хмыкнул полковник и отключил связь.
– На пляже, что ли, лежите? – крикнул вахмистру с подпрапорщиком Глеб. – Цепью выводите солдат к окопам. Да раненых не забудьте выносить, – вынул из футляра «цейс» и стал разглядывать недалёкий берег, где закрепились враги: «Из каких-то гуманистических соображений обстрел явно уменьшился, – поднялся он и чуть пригибаясь, побежал в сторону своего берега, почувствовав, как пуля чиркнула папаху, сбив её с головы. – Не все у гансов гуманные, – нагнулся, чтоб поднять головной убор и почувствовал тупой удар в ногу, которую словно кипятком обожгло. Хотел сделать шаг, но нога подломилась, и он упал на колени рядом с чьим-то телом в офицерской шинели. – Бог ты мой. Да это же капитан из Осовца, – узнал убитого офицера. – То есть – подполковник, – рухнул на лёд рядом с ним. – Вот как бывает… Наверное, в «атаке мертвецов» участвовал и жив остался… А здесь смерть догнала», – увидел подбежавших к нему вахмистра и подпрапора в гусарских ботиках.
