Read the book: «Неокантианство. Шестой том. Сборник эссе, статей, текстов книг»

Font:

Переводчик Валерий Антонов

ISBN 978-5-0060-0752-9 (т. 6)

ISBN 978-5-0059-8583-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Сборник Эссе, статьей, текстов книг немецких мыслителей с воторой половины XVIII до первой половины XX вв

Сборник статей немецких мыслителей объединен тематическим принципом: в совокупности дают представление о разнообразии идей, тем и методов философского поиска начиная со второй полвины XVIII до начала XX вв. возникших под влиянием учения и идей И. Канта. В этом сборнике впервые переведены на русский язык тексты, опубликованные в немецких журналах и отдельными книгами.

В настоящем томе представлены работы: Б. Эрдманна, Г. Корнелиуса, П. Наторпа, Э. Века, З. Марка, Б. Керна и И. Ф. Гербарта.

Используются следующие сокращения из сочинений Канта:

«Критика чистого разума» (сокращенно: Кр. д. р. В.), «Критика практического разума» (сокращенно: Кр. д. пр. В.) и «Религия в пределах чистого разума» (сокращенно: Рел.) по изданиям Кехрбаха, «Основоположение к метафизике чувств» (сокращенно: Грундл.) и «Пролегомены к одной из двух основных метафизик и т. д.» (сокращенно: Пролег.) по изданиям фон Кирхмана. (сокращенно: Proleg.) по изданиям фон Кирхмана, остальные сочинения – по «Кантаусгабе» Розенкранца (сокращенно: R.).

БЕННО ЭРДМАНН

О теории апперцепций

Слово «представление», многократно употребляемое в ходе данного исследования, еще не приобрело общепринятого значения в научном обиходе.

В самом широком варианте оно вошло в оборот благодаря Канту. Для него оно обозначало лишь любое сознание, которое не является чувством или волей; он также без колебаний говорил о бессознательных идеях, «постольку, поскольку мы, тем не менее, можем косвенно сознавать наличие идеи, хотя и не сознаем ее непосредственно». Поэтому для него «представить себе что-то» было «первой степенью познания; второй – представить себе что-то с сознанием». Представление, таким образом, – это» вообще род». За ним стоит представление с сознанием» (1). Такое использование языка обусловлено тем, как рассуждал Лейбниц. В работе Гербарта эти же мысли привели к столь же общему ограничению понятия. Гербарт различает «бессознательные представления», то есть те, «которые находятся в сознании без того, чтобы мы осознавали их как свои собственные», и «полностью подавленные представления», которые «полностью превращаются в простое стремление представить», которые поэтому «не являются настоящим представлением», но находятся «ниже порога сознания» (2). Последние, таким образом, соответствуют бессознательным представлениям Канта. Фолькманн называет их представлениями, то же самое, что и идеи, «которые на самом деле не представляются». Он находит: «Бессознательное представление как таковое является столь же малым противоречием, как и бессознательное представление, ибо столь же мало идея, поскольку она однажды представлена, должна всегда оставаться действительно представленной, столь же мало представление, которое, если оно действенно, является сознанием каждый раз, также должно становиться сознанием каждый раз». (3) Штейнталь объясняет аналогично: " Представления также могут быть бессознательными… Сознание – это состояние, в которое они могут впасть, но в котором они находятся не всегда; это качество, которое идеи впервые обретают при определенных обстоятельствах, но лишь на короткое время, но которое не принадлежит их содержанию и сущности как таковым» (4). Тетенс, кстати, тоже предполагал «идеи без сознания» (5).

Другие направления мысли привели к столь же общей версии. Например, все еще не утратившее силу мнение, что сознание следует рассматривать как своего рода вместилище, в которое попадают идеи и из которого они снова выходят, как своего рода внутреннее чувство, которое доводит бессознательные идеи до восприятия и тем самым придает им сознание в новом качестве. Отголоски этого мнения сделали возможным использование Гербартом термина «порог сознания». К такому же результату привели психологические следствия из метафизических спекуляций Шеллинга и Шопенгауэра (6). Точно так же логическая версия бессознательных процессов в восприятии ощущений как «бессознательных выводов», которую ввел Гельмгольц, но от которой недавно отказался; наконец, гипотеза Фехнера о «бессознательных ощущениях» (7).

В менее широком смысле этот термин уже применялся в рамках кантовской школы. Уже Рейнгольд заявил, что» идея… которая не представляет и которая не представляется, не может быть идеей» (8). Тем самым он критически вернулся к тому значению слова, которое было придано ему при введении в научную терминологию. Ведь именно в таком ограничении оно встречается у Кристиана Вольфа, чьи немецкие философские труды стали одним из основных источников нашей философской письменности. Хотя он переводит это слово в первом регистре своих «Разумных мыслей о Боге и т.д.» словом идея, он не использует его в том смысле, который идея имеет у Локка и часто также у Декарта, как выражение процессов сознания в целом, включая чувство и волю. Скорее, она попеременно с «мыслью» обозначает только интеллектуальные процессы сознания в более узком смысле. В этой области, однако, оно используется для всех видов, включая ощущения (9). Этот смысл слова широко используется в настоящее время. Его приняли многие, кто высказывается против переноса свойств сознания на бессознательное (10).

В третьем, еще более узком значении это слово используют, например, Юбервег и Вундт. Первый понимает представление как «мысленный образ инвидиуального существования», независимо от того, относится ли оно к одному или группе индивидов (11). Аналогично, Вундт понимает представление как «образ предмета, возникающий в нашем сознании». Оба они не доводят значение этого слова до ощущений. Напротив, Вундт однозначно хочет видеть в представлении только «… …составные структуры, в которые всегда объединяются ощущения в нашем сознании… с именем идей». Кстати, тот факт, что Вундт, согласно формулировке последнего определения, исключает воспроизведенные представления, проявляется только в отношении его фактического использования языка как следствие не совсем точного определения; так же как и такие фразы, как «бессознательные состояния представлений.» (12)

Наконец, Гегель, похоже, дал четвертый, самый узкий вариант представления, поскольку он понимает это понятие как «вспомненное восприятие» (13). В этом смысле Розенкранц описывает представление как «внутренне сформированный взгляд, который уже не требует внешнего возбуждения» (14). Среди прочих, Лотце уже принял эту версию в своих ранних работах. В посмертном труде «Grundzüge der Psychologie» он объясняется следующими словами: «Идеи, в отличие от ощущений, – это то, что мы сначала называем образами памяти, с которыми мы сталкиваемся в сознании в связи с более ранними ощущениями. Это соответствует использованию языка: мы представляем себе отсутствующее, которого не чувствуем, но чувствуем настоящее, которое по этой самой причине нам не нужно представлять». Тем не менее, Лотце «сохраняет внутренне противоречивое название бессознательных идей, чтобы указать, что они возникли из идей и при определенных обстоятельствах превращаются обратно в таковые» (15). Фехнер также дает этому слову такое узкое толкование. В отличие от «чувственных явлений – ощущений, послеобразов и обычных чувств», идеи для него – это всего лишь «воспоминания, фантастические образы и схемы, сопровождающие абстрактное мышление» (16). Точно так же Гельмгольц хочет «ограничить название представление образом памяти (предметов лица), который не сопровождается никакими настоящими чувственными ощущениями» (17), хотя иногда он рассматривает представление как род восприятия и образа памяти (18).

Можно только указать на небрежное использование языка некоторыми психиатрами, даже таким выдающимся исследователем, как Вернике. С одной стороны, он называет иннервацию [нервные импульсы – wp] и мышечные ощущения, а с другой – механические остатки соответствующих им движений в коре головного мозга идеями, последние – идеями движения (19).

В последующем исследовании слово» представление» будет возвращено к тому понятию, которое уже вкладывал в него Вольф. Против дальнейшего значения говорят все оговорки, запрещающие перенос характеристик содержания сознания на бессознательные процессы. Не кажется удачным и исключение ощущений из идей. Ощущения никогда не даны нам непосредственно. С одной стороны, они всегда переплетены с перцептивными идеями; с другой стороны, в развитом сознании, как будет показано более подробно, они зависят от апперцептивных психических процессов. Мы достигаем чистых ощущений лишь настолько, насколько нас ведет путь абстракции. Но если чистые ощущения, даже если мы ограничим это название апперцептивными стимулами, о которых только и может идти речь, становятся объектами сознания только таким образом, то нет оснований отказывать им в обозначении понятий, которое беспредметно дается другим содержаниям сознания, выделенным таким же образом.

Самый узкий вариант обосновывается более глубоко, но не цитированным выше обращением Лотце к языку практического мировоззрения, а скорее различиями, которые отделяют воспроизведенные перцептивные понятия от первоначально заданных. Лотце обосновывает это различие иначе, чем его предшественники. В своем последнем варианте, который уже в самом начале был направлен им прежде всего против Гербарта, он объясняет: «Понятия своеобразно отличаются от ощущений. Представление о самом ярком сиянии не сияет, о самом сильном звуке не звенит, о самой сильной боли не болит; но во всем этом представление совершенно точно представляет сияние, звук или боль, которых оно в действительности не воспроизводит». Обоснованность этого противоречия против мнения, столь же старого и распространенного, сколь и малоизученного, о простом постепенном различии этих содержаний сознания, остается здесь бесспорной, как бы оно ни подвергалось критике в ряде аспектов. Оно остается надежным в той мере, в какой оно делает целесообразным особое различие воспроизводимых процессов сознания.

Тем не менее, выбор слова «представление» остается неподходящим для этой цели. Апелляция к преобладающему в настоящее время языковому употреблению повседневной жизни может иметь больший вес, чем ссылка на все еще колеблющийся смысл научной терминологии. Однако пока следует отметить, что первоначальный смысл слова ort, который привел к его использованию в качестве научного термина, отбрасывается этой самой узкой версией. «Vorstellen» первоначально имело, например, еще у Лютера, смысл producere, proponere [предлагать – wp], praesentare, ostendere [показывать – wp]; (20) более позднее «Vorstellung» переводится как repraesentatio, imago, effigies [изображать – wp] (21). В конце XVII – начале XVIII века оно встречается также в первоначальном, а также метафорическом (expositio, expositiuncula) смысле «представление». Об утрате этого первоначального смысла следует сожалеть, поскольку он позволяет нам непосредственно вычитывать из слова то, что свойственно ощущениям, восприятиям, воспоминаниям, воображаемым, общим и общим идеям в отличие от чувств; для этого тоже нужно слово (22).

Поэтому далее мы будем понимать под идеями процессы сознания, посредством которых мы устанавливаем предметы. Предмет – это любое содержание сознания в самом широком смысле слова, включая формальные и материальные элементы, которое выделяется как таковое из предмета сознания и помещается перед ним. Именно представляемое как таковое, предмет вообще в понимании Канта, «проблематически взятый и неопределенный, есть ли он нечто или ничто» (23). Безусловно, эти определения сводятся к тавтологии: представление – это сознание предмета; предмет – это представляемое. Однако эта тавтология неизбежна, поскольку идея не может быть определена. Предмет в этом широком смысле логически принимается за высший род. Поэтому он может быть определен только сам по себе.

Если бы, однако, энергия полемики служила критерием для ее обоснования, то логическое определение высшего рода было бы доказано неточностью возражений таких логиков, как Зигварт (24) и Лотце (25). Последний находит мало остроумия в «общепринятом мнении», что общая система наших понятий, подобно пирамиде, «замыкается одной точкой, всеобъемлющим понятием мыслимого». Ибо «под характеристикой мыслимого в целом все рушится сразу и одним ударом; можно избавить себя от необходимости сначала подниматься к этому результату по пирамидальной лестнице; в то же время в этом последнем звене все содержание и все особенности мысли устраняются самым тщательным и бездумным образом». Зигварт находит такое же расположение «с одной точки, понятие о [бытии – wp] или о чем-то, … искривленное со всех сторон». Он предполагает, «что количество более высоких родовых понятий должно быть гораздо меньше, чем более конкретных». Однако «порядок соподчинения не задан природой понятий с необходимостью»; он полностью зависит от соотношения характеристик, «более многочисленны ли комбинации большей или меньшей общности». Эти оговорки оправданы в той мере, в какой они затрагивают образ пирамидальной понятийной системы. Геометрическая иллюстрация логических отношений приводит здесь, как и во всех других случаях, не исключая сферное сравнение и силлогизм, только к таким хромым подобиям, что за иллюстрацию приходится слишком дорого платить. Следует также признать, что понятие предмета вообще (которое, однако, не следует отождествлять с более древним стоическим понятием on, поскольку с ним совпадает только более поздняя версия его относительно ti [что-бытие – wp]) является совершенно неопределенным и постольку пустым. В конце концов, правильно, пусть и не совсем в смысле Лотце, что это понятие может быть получено и независимо от предположения о пирамидальной последовательности понятий. Вопрос о высших родах, однако, становится неизбежным из-за кольцевых отношений понятий. Кроме того, возникает потребность в genus summum, как только необходимо признать, что в нашем мышлении нет ничего абсолютно несравнимого. Это признание, однако, необходимо, поскольку все сходно со всем остальным, по крайней мере, в представлении. Поэтому представляемое в целом является высшим родом. То, что в этом понятии необходимо отказаться от всех особенностей мышления, вытекает из его природы. Поэтому его значение, несомненно, незначительно. По этой причине резкая характеристика Лотце является лишь ложной оценкой понятия, а не самим понятием.

Задача следующего исследования – определить процессы, благодаря которым в простейших случаях то, что было воспринято однажды, узнается снова при повторном восприятии.

Факт узнавания очевиден как для предметов чувственного восприятия, так и для предметов самовосприятия. Он является основным условием связи всего познания. Для предметов чувственного восприятия он доходит до животного мира настолько далеко, насколько в нем можно предположить какие-либо процессы представления.

Из этого факта следует, что повторное восприятие, в той мере, в какой оно приводит к такому узнаванию, обусловливается предыдущим. Поэтому возникает вопрос, какие условия здесь взаимодействуют и как происходит процесс этого взаимодействия.

Поставленная таким образом проблема восходит к учению Платона о воспоминании. Однако более глубокое изучение она получила лишь с тех пор, как некритическая тенденция завершать обсуждение психических процессов после первого шага гипостазированием [приписыванием мысли объективной реальности – wp] душевных способностей утратила свое почти исключительное господство над духами. Однако, несмотря на усилия целого ряда выдающихся исследователей, этот вопрос остается проблемой и по сей день. Поэтому исследование требует критического рассмотрения основных попыток решения, которые были предприняты. Они даны в теориях апперцепции Гербарта и Штейнталя и в теориях ассимиляции Спенсера и Вундта.

Следуя примеру Гербарта, который впервые подверг этот процесс тщательному анализу, хотя и только для некоторых случаев, и тем самым подготовил почву для всех последующих исследователей, мы будем называть его апперцепцией. Элемент, возникающий в памяти, называется массой апперцепции, А; масса восприятия, Р, означает то, что дается новым стимулом. Апперцептивная идея, AP, – это то, что возникает в результате взаимодействия этих двух элементов. У этих обозначений нет преимущества лингвистической выразительности. Им приходится мириться с тем, что их называют «варварскими». Тем не менее, они не могут быть «полностью заменены» термином» conception», предложенным Штумпфом (26). То же самое не позволит нам вывести лингвистически подходящие слова для трех частей этого процесса. Слово «ассимиляция», которое впервые использовал Спенсер, также не является достаточной заменой. Более того, оно не звучит приятнее и не говорит удобнее. Наконец, приверженность выражению Гербарта соответствует традиции, которая оставляет право терминологической чеканки за первооткрывателями, при условии, что они не пренебрегают существующим употреблением без необходимости или введения в заблуждение в своих определениях. В данном случае этого не произошло.

Отправной точкой нашего исследования является, как простейший случай, тот факт, что предмет чувств сразу же узнается во втором восприятии без того, чтобы слово, обозначающее его, вошло в сознание. Пусть предмет дается, при развитом сознании, восприятием лица. Типичные случаи можно исчерпать, варьируя условия, при которых состояние сознания уже развито, т.е. сформировалось за пределами первых восприятий, предмет качественно и интенсивно тот же, повторение – первое, узнавание – немедленное, и, наконец, значимое слово не входит в сознание.

Чтобы избежать опасностей, присущих анализу общепринятого случая, предмет определяется как карандаш, который я видел вчера в первый раз, а сегодня снова лежит на моем столе.

В этом простом случае апперцепция не является фактом сознания. В том участке зрительного поля, который только и учитывается здесь в соответствии с вышеприведенными предпосылками, имеется лишь разноцветная трехмерная форма, которая лежит в определенном положении на цветной поверхности и сразу же распознается как определенный карандаш, причем само слово «карандаш» в сознании отсутствует. Только продукт апперцепции, апперцептивный объект AP, является сознательным. Как воспринимающая масса P, так и апперцептивная масса A не находятся в сознании; это не один из процессов, через которые они взаимодействуют.

Таким образом, предположение о процессе апперцепции является, с точки зрения логики, постулатом, для которого необходимо искать удовлетворяющую его гипотезу.

Прежде всего, результат анализа апперцепции, которая только что была утверждена, требует объяснения и обоснования. Нигде недостатки самонаблюдения, которое является неизбежной отправной точкой всех психологических исследований, не видны так ясно, как в тенях, отбрасываемых традиционными абстракциями в представлении даже самых простых данных сознания.

В целом следует отметить, что акт самонаблюдения, как и во всех других случаях, так и здесь, затрагивает предмет наблюдения, содержание сознания. Направленное на него напряжение внимания возбуждает процессы, которые отсутствуют в ненаблюдаемом восприятии.

Это становится очевидным уже тогда, когда мы пытаемся описать, как предмет приходит в сознание в качестве распознанного. Здесь предполагается, что узнавание происходит мгновенно. Поэтому оно должно происходить без какого-либо случая явного вызова в сознание более раннего перцептивного контекста. Именно это и происходит в бесчисленных случаях повседневного восприятия. Когда узнавание касается знакомых нам предметов, наше сознание не обнаруживает ни малейших следов памяти о контексте более ранних восприятий, которые сначала опосредуют узнавание. Скорее, они появляются только тогда, когда узнавание не происходит сразу же успешно, а остается сомнительным. Тогда они проявляют себя как члены ассоциаций, сформированных более ранними восприятиями. Если бы такое опосредование было необходимо во всех случаях, то при повторном восприятии даже самых знакомых предметов в нашем сознании должно было бы быть три члена, которые можно было бы выделить для абстрагирования. Сначала дается представление об предмете как определенном, присутствующем в данный момент; затем вступают в действие идеи, которые возвращают в сознание любые обстоятельства прежнего восприятия; наконец, на основе этих репродуктивных идей предмет узнается как известный. Но это, несомненно, не так. Не поможет оправдать посредственность этого воспроизведения и утверждение, что эти идеи следовали одна за другой так быстро, что сошлись для нашего сознания в одной результирующей идее вновь узнанного предмета. Ведь такой выход из положения ведет лишь к признанию того, что в случаях немедленного узнавания, кроме идеи самого предмета, нам не даны ни идея еще не узнанного предмета, ни идеи предшествующего перцептивного контекста. Поскольку они отсутствуют в сознании, они не представляются. То, что происходит с нами в сознании, здесь пока не рассматривается. Но что бы ни происходило таким образом, мы не можем заявить об этом как о представлении в соответствии с вышеизложенными положениями.

Соответственно, если это понимать буквально, утверждение Лотце о том, что познание нового представления «а» как повторения предыдущего возможно только в том случае, «если повторное „а“ не только похоже на предыдущее, но и несет с собой представления, связанные с ним, но не с настоящим, как свидетельство того, что оно уже было предметом восприятия однажды, но при других обстоятельствах» (27), является неадекватным. Ведь Лотце ни словом не намекает, что он здесь следует за использованием языка, допущенным им, хотя и признанным необоснованным, чтобы говорить о «бессознательных представлениях».

Более весомые оговорки, чем эти, можно вывести против непосредственности распознавания давно знакомых впечатлений из предположений, к которым Дондерса и, вслед за ним, Ауэрбаха и фон Криса привели результаты их измерений психических процессов во времени. Однако, поскольку толкование этих процессов предполагает ряд учений, которые могут быть определены только в ходе данного исследования, их обсуждение откладывается до обсуждения временного хода апперцепции.

Способ, которым непосредственное узнавание утверждается в сознании, не одинаков во всех случаях. Оно никогда не формирует содержание сознания рядом или после содержания объекта узнавания, пока оно остается непосредственным. Однако оно перестает оставаться таковым, как только человек пытается постичь его посредством интроспекции. Ведь при этом условия узнавания, которые до этого оставались бессознательными, становятся сознательными. Только с помощью воспоминания о первоначальном состоянии сознания, в той мере, в какой человек сравнивает его с тем, что было установлено самонаблюдением, да и то лишь в том случае, если он в какой-то мере практиковался, возникает очерченное состояние.

Точно так же самонаблюдение не позволяет непосредственно убедиться в том, что слово, обозначающее предмет восприятия, не воспроизводится во многих случаях непосредственного узнавания. Это не является регулярным отсутствием, тем более редким, чем реже наблюдался предмет; лишь в исключительных случаях, когда его воспроизведение вызывает определенный интерес. Во многих случаях ненаблюдаемого восприятия оно проходит через сознание, как метеорная молния. Но повторное восприятие известного вовсе не привязано к значимым словам или вообще к словам. Тем же способом, которым мы выше раскрыли постоянно присутствующие источники ошибок в самонаблюдении, здесь можно утверждать, что слово отсутствует в сознании при узнавании известного в чувственном восприятии, особенно когда это происходит без участливого интереса или особенно напряженного внимания к его предмету. Представьте себе, что предлагает сознание, когда человек направляет взгляд на ряд предметов в быстрой последовательности и без напряжения внимания, или когда он позволяет множеству зрительных предметов приходить в сознание одновременно с максимально равномерным распределением внимания.

Традиционный анализ предмета восприятия вызывает более серьезные возражения против приведенного выше утверждения, что в нашем случае восприятия лица карандашом свойства последнего задаются просто цветовыми ощущениями. Ибо можно считать общепризнанным, что эти свойства лица-предмета являются локализованными и опредмеченными ощущениями, т.е. заданными как свойства вещей, а не как условия сознания. В самом деле, (идея) непроницаемости, которую склонны воспринимать как общее свойство телесного, не всегда отсутствует, хотя предмет становится осознанным для нас только через лицо. Многочисленны случаи, когда она может воспроизводиться, например, вместе с представлениями о твердости, хрупкости, упругости и т.п., когда, как в нашем примере, отсутствуют условия для нового восприятия. Ведь непроницаемость – это идея, посредством которой мы объективируем сложный комплекс тактильных ощущений и мышечных, особенно иннервирующих, чувств как причину этих чувств и ощущений в свойство тел. Даже если мы мыслим непроницаемость как общее свойство тел, то есть заменяем специальное отношение тел к ощущениям, опосредованным нашими телами, общим отношением тел друг к другу, это содержание сознания сохраняется: общее отношение мыслится по аналогии со специальным. Объективация непроницаемости, таким образом, обусловлена той неизбежной и необратимой иллюзией, посредством которой мы превращаем содержание сознания, данное чувственным восприятием, в свойства отличного от нас реального. Поэтому там, где то, что дано в восприятии лица, имеет случай воспроизвести идеи памяти из области осязания и мышечного чувства, непроницаемость и связанные с ней идеи также появятся по этому поводу. Это правило событий, однако, не применимо ко многим случаям восприятия. Ибо как мы не имеем привычки воспроизводить слова, обозначающие знакомые предметы, при их повторном восприятии, так и восприятие лица в большинстве случаев не дает никаких следов содержания сознания, возникающего в других сенсорных областях, включая чувство осязания и мышечное чувство. Каждая попытка прояснить содержание сознания в таких случаях подтверждает это, как только становится понятно, как отделить то, что добавляет акт самонаблюдения, также изначально тревожный в этом отношении.

В нашем восприятии, однако, карандаш, как и все объекты зрительного восприятия, несомненно, имеет пространственное исполнение. Однако в нашем сознании, при предполагаемых условиях, мы имеем лишь трехмерное разграничение формы цветными поверхностями. Мы привыкли представлять себе внутреннее пространство тела только в той мере, в какой оно раскрывается открытыми поверхностями. Там, где их нет, обычно отсутствует и представление о том, что находится под поверхностью. Но даже там, где это по какой-то причине воспроизводится на основе более ранних идентичных или аналогичных восприятий, оно, как правило, остается в сознании в виде комплекса представлений о цветных поверхностях. Затем они вскоре снова становятся частями, протекающими в трехмерном ограничении, то есть поверхностями в таком расположении, или идеями цветных поверхностей, которые мы проталкиваем через измерение глубины в том же или меняющемся качестве в соответствии с более ранним опытом. Однако даже сознание не привыкло соглашаться с лицевыми восприятиями известных объектов, что такие представления о внутреннем пространстве могут быть сформированы из любой точки на поверхности.

То же самое заменяет лишь отдельные ряды ассоциаций, относящихся сюда, где не важна тщательность исполнения. Заполнение пространства предметами лица происходит, таким образом, во многих случаях без сознания непроницаемости или связанных с ней тактильных представлений, так что нельзя было бы неуместно говорить о пространственном восприятии.

То же самое относится и к ощущениям других органов чувств. При лицевом восприятии сахара, например, мы можем осознать воспоминание о его сладком вкусе. Однако это не обязательно должно происходить и не имеет тенденции к этому.

То, что и здесь самонаблюдение дает нам решение только тогда, когда мы устраняем то, что оно само добавляет, не нуждается в дальнейших доказательствах.

Это исключительное содержание ощущений лица, которое мы предполагаем для нашего случая, не меняется от того, что мы осознаем карандаш только как частичный объект более полного представления. Тело, на которое он опирается, осознается нами точно так же. Тот факт, что мы видим его опирающимся на эту опору, не дает нам представления о гравитации, равновесии или о чем-либо связанном с ними, так же как заполненность пространства дает нам представление о непроницаемости. Они легко проникают внутрь и всегда преобладают на время, когда нарушается попытка самонаблюдения. Однако при вышеуказанных условиях они, как правило, полностью отсутствуют в сознании. То, что должно рассматриваться как бессознательный вклад, до поры до времени остается за пределами внимания.

Мы также осознаем цветовые ощущения карандаша и его окружения в пространственном распределении. Поскольку Лотце правильно поставил здесь проблемы, локализация точек объекта в зрительном поле была прослежена до локальных признаков.

Существует спор о происхождении этих локальных признаков. Лотце утверждал, что это двигательные ощущения от вращений, посредством которых раздражители передаются в центральную ямку желтого пятна; Вундт первоначально – качественные изменения ощущений на различных участках сетчатки, в последнее время – слияние комплексов ретинальных и тактильных двигательных ощущений. В первом издании своей «Физиологической оптики» Гельмгольц оставил природу этого неопределенной. Согласно неизменному заявлению в «Лекциях и речах», он по-прежнему считает «преждевременным формулировать какие-либо дальнейшие гипотезы относительно их природы». Лишь изредка он между тем заявляет, что локализация лицевых ощущений обусловлена градацией интенсивности ощущений в соседних чувствительных волокнах. Джоханнес фон Крис и Ауэрбах, с другой стороны, на основании своих временных измерений пришли к выводу, что «локализация не связана с особенностями интенсивности, подъема и спада ощущений». Скорее, они считают «единственно возможной формой теории локальных признаков» «качественные различия ощущений, которые являются возбуждениями различных (тактильных) нервов». В отличие от них, Функе искал источник местных знаков в центральных терминалах, а Липпс недавно предпринял психологическое построение их из «основных фактов души» самосохранения и стремления к синтезу ощущений.