Исповедь расстриги. Как воскреснуть из мертвых

Боевое крещение

Можно сказать, что с конца декабря 1991 года и началась моя православная жизнь. Первая исповедь, первое причастие и проповедь отца Георгия стали отправной точкой, а дальше меня со страшной скоростью понесло вперёд. Причём мне пришлось не просто наблюдать стремительно развивающиеся события, а мгновенно реагировать и деятельно участвовать во всём происходящем, пылко исповедуя свою новую веру.

Свекровь потом неоднократно цитировала моё высказывание, мол, за пару лет до воцерковления я призналась ей, что боюсь даже заходить в церковь, потому что никогда и ничего не умею делать чуть-чуть.

И это ещё один мой диагноз – уж если влипать во что-то, так по уши и со всей дури!

Надо признаться, что вся моя семья в нескольких поколениях была насквозь атеистической, ещё мой прадед провозглашал себя воинствующим атеистом, и моя бабушка от него получила соответствующее воспитание, и все её дети, и мы, внуки, тоже. Моя мама и мой муж каждый на своей работе возглавляли атеистические комитеты.

Весной 1986 года мой муж отправился на Пасху в церковь, чтобы ловить комсомольцев по заданию парткома. Я за ним увязалась и так впервые оказалась на богослужении, а застуканных в храме комсомольцев, кроме фельетона в заводской газете, потом ожидали и другие крупные неприятности.

Незадолго до этого мой муж с огромным трудом вступил в КПСС, других партий, естественно, в те времена ещё не водилось. Он тогда работал на заводе редактором газеты, и для него было большим ударом узнать, что я с двухлетней Алькой в июне того же 1986 года тайно крестилась в другом городе, но призналась ему в этом только год спустя. Священник, который нас крестил, действительно сохранил всё в тайне, хотя в его обязанности входило предоставлять властям списки всех, кто принимал у него таинства.

Целый год потом я нервно ждала, замирая от липкого холода – ой, что я натворила! – не в силах поверить, что никаких последствий нет. Но мужу на работу так и не сообщили, иначе бы случился крупный скандал, вплоть до его увольнения и исключения из партии, а уж из очереди на квартиру нас вычеркнули бы первым делом!

Такие нравы тогда царили в обществе. Кто бы мог подумать, что через тридцать лет всё изменится с точностью до наоборот!

* * *

Коротко объясню, почему я так рисковала.

По тогдашним законам женщины выходили на работу из декретного отпуска, когда ребёнку исполнялось полтора года, и все родители хлопотали чуть не за год вперёд, чтобы к этому моменту нашлось место в яслях.

Я заранее учила годовалую Альку самостоятельно есть ложкой и проситься на горшок, памперсы появятся в продаже, когда она уже вырастет. Представить себе, что можно самой остаться дома, заниматься ребёнком, и пусть муж зарабатывает деньги – мне такое и в голову не приходило. А если бы и пришла столь крамольная мысль, то меня тогда никто бы не понял. Мои родные и все вокруг твердили священную советскую мантру «НЕЛЬЗЯ ДОПУСТИТЬ, ЧТОБЫ ПРЕРВАЛСЯ ТРУДОВОЙ СТАЖ»!

Во имя этого дурацкого стажа я и отдала ребёнка в ясли, а сама вышла на работу. До чего довело это требование совершенно здоровую Альку и меня, рассказывать долго, и до сих пор при одном воспоминании о порочном круге тупого казённого идиотизма мне хочется рыдать и материться! Родина, мать-мать-мать!.. Ненавижу!

В итоге мы получили полгода мытарств по больницам, где по советским правилам полуторагодовалый ребёнок с температурой под сорок и выше должен лежать один вместе с другими детьми! Для матерей просто не предусмотрено кроватей в палате на восемь детей, и я неделями спала рядом с пылающей от жара Алькой под её кроваткой на полу даже без матраса. Ну не положено же!

Иногда меня подменяла мама, но она работала и могла помочь мне только по выходным, тогда я бегала домой искупаться – в современной больнице крупного города ни матери, ни ребёнку мыться не полагалось.

А главврач нашей детской поликлиники не могла законно продлевать мне больничный, потому что я и так сижу на шее у государства по две недели каждый месяц, не считая стационара, и неважно, что ребёнок ещё болен. И через полгода лечения Алька выглядела, как дитя Бухенвальда на военной хронике – ручки и ножки, как палочки, коленки и локти, как узелочки, живот кажется огромным, кожа прозрачная, видны все вены и рёбра наперечёт. Когда я её переодевала, то соседки по палате крестились и плакали. И вот настал такой момент, когда я поняла, что всё, я её теряю.

Но надо же что-то делать, нельзя вот так сидеть и смотреть, как твой ребёнок умирает!

Я металась по коридору мимо дверей операционной, где Алька лежала под общим наркозом на хирургическом столе, и тогда в моём воспалённом сознании в потоке страшных картинок вдруг мелькнула икона Богородицы, я ухватилась за эту мысль и дала отчаянную клятву себе и куда-то вверх, что если моя дочь сейчас выживет, то мы с ней обе покрестимся, чего бы это мне ни стоило!

Самое интересное, что с того момента Алька действительно пошла на поправку, хоть полностью вернуть здоровье ей так и не удалось, теперь это сверхзадача на всю оставшуюся жизнь.

Когда прошло примерно два месяца, и мы немного восстановились, то настало время выполнить клятву. Я организовала поездку в другой город, где нас никто не знал, и мы с Алькой тайно крестились у пожилого священника, имени которого я не помню, и сам обряд не помню, потому что ни слов, ни смысла происходящего я тогда не понимала.

Наши крестики я надёжно спрятала так, чтобы никто не нашёл, и молчала об этом целый год, терзаясь от страха, что моя тайна всплывёт у мужа на работе, а потом, не выдержав, призналась ему и стойко вытерпела шквал упрёков.

Но меня грело чувство, что я смогла выполнить свою часть «договора» с Небом.

* * *

И вот снова больница, и снова тревоги, только теперь уже за собственную жизнь.

Про мученичество, которое мне пришлось претерпеть во время больничного обследования, я уже рассказала, но вслед за ним наступило время исповедничества моей только что народившейся веры. Отец Георгий предупреждал об этом, мол, Господь простил мне многие грехи, но теперь будет испытывать мою решимость жить по его заповедям.

А мой лечащий врач, и он же заведующий гастрологическим отделением, оказался человеком, ищущим новых путей в медицине, он сам в этом признался в нашей первой беседе, но мне тогда было так плохо, что его слова до меня попросту не дошли. Увы, я поняла, что он имел в виду, уже через несколько дней, и у нас с ним начался многодневный духовный поединок, не побоюсь этого слова!

После обследования мне назначили интенсивное лечение и даже не выпустили домой встретить новый 1992 год, хотя больница практически опустела. Всех, кого можно, выписали накануне, остались только самые тяжёлые, и я в их числе.

И вот тут оно и началось.

Напоминаю, что это было время Чумака и Кашпировского, всё смешалось в стране и в головах граждан рухнувшего на днях Советского Союза, а двое знаменитых экстрасенсов чуть ли не каждый день выступали на центральных телеканалах, они лечили людей на расстоянии, заряжали воду и кремы, давали установки от всех болезней. Их смотрели миллионы, вокруг этой темы шли бурные дискуссии, крик стоял до небес!

Естественно, что некоторые врачи, видя такой ажиотаж и всеобщую готовность к чудесам, тоже захотели сказать своё слово, так или иначе повторяя столь эффектные опыты на людях. Вот и я попала!..

Перед Новым годом в палате на восемь коек нас осталось трое – я, старенькая бабушка, которая из-за глухоты замкнулась сама в себе, и невероятное создание Ирина, крошечная девушка, скрюченная ДЦП, с личиком странной куклы, рыженькая, по-своему очень милая и бесконечно влюблённая в нашего доктора. Она выглядела ребёнком, но возрастом оказалась чуть старше меня; из-за своей болезни Ирина никогда не ходила ногами, а в последнее время так обессилела, что не могла двигаться даже в инвалидной коляске, зато полулёжа с огромной скоростью она мастерски вязала своими вывернутыми ручками ажурные салфетки на спицах, высший пилотаж!

Ирина рассказывала дикие истории про себя и свою семью, про безумную любовь с солдатиком в гарнизоне, где служил её отец, и я не могла разобрать, где там правда, а где вымысел. Её здоровье и жизнь висели на волоске: у неё обнаружили цирроз печени и целый букет болезней вокруг него, и она жила только благодаря какой-то сложной схеме гормонов и обезболивающих уколов.

В Новый год больница опустела, весь свободный персонал разбежался праздновать, а наш лечащий врач и по иронии судьбы мой тёзка Валентин, решил провести эксперимент над Ириной и попробовать своими пассами снять ей боли, разом отказавшись от всей сложной схемы уколов, которую ну никак нельзя прерывать без постепенного снижения дозы.

И всё это у меня на глазах.

Ирина не просто в него влюблена – для неё он бог и герой в одном лице, самый главный человек в жизни, а жить ей недолго. И вот этот небожитель сам снизошёл к ней и просит помочь ему в исследованиях. Конечно, она с радостью соглашается, как же, это единственное, что она может подарить ему от всего любящего сердца!

И начинается!..

Несколько дней Валентин Петрович почти постоянно находится в нашей палате, вдобавок приглашает ещё какое-то столичное светило, и они с ним уже вдвоём колдуют над Ириной, а ей становится всё хуже и хуже.

* * *

Отец Георгий успел рассказать мне, какое страшное дело экстрасенсорика, и что сами экстрасенсы – пособники сатаны, а те, кто у них лечится, идут в погибель.

Я нынешняя не могу писать об этом серьёзно, поэтому получается глупо, но поверьте, что отец Георгий был хорошо образован, начитан и мастерски владел речью. Он умел донести свою пламенную веру не только до обожавших его деревенских бабушек, но и до университетских умников, заражённых скептицизмом до мозга костей.

На исповедях ему без боя сдавались высокие офицерские чины, и народная артистка, рыдая, каялась в блудных грехах, к нему приходили за советом врачи, профессора и городские начальники – он умел разговаривать со всеми.

Но сильнее всего проповеди отца Георгия почему-то воздействовали на музыкантов и художников, которые вскоре собралось тесным кружком вокруг него. Вот им, точнее, нам, он убедительно доказывал всю пагубность творчества, на это слово вообще было жёсткое табу, потому что Творец у нас один, Он и творит, а ты тварь, и можешь только вытворять, вот и терпи, что положено по грехам – и опять у меня ничего не получается!

Я давно уже вышла из-под батюшкиного влияния и передаю только вульгарный смысл его слов, но он умел зацепить какие-то тайные струны внутри у каждого слушателя, и ему верили сразу и безоговорочно.

Так вот, про греховность занятий экстрасенсорикой отец Георгий убеждал с особой силой, потому что ещё год назад мой духовник сам был экстрасенсом очень высокого уровня, пока не уверовал при самых невероятных обстоятельствах, тогда же он крестился и пришёл в Православие. Поэтому отец Георгий очень хорошо понимал всю пагубную суть этой деятельности, доходчиво объясняя, почему Церковь приравнивает экстрасенсорику к колдовству и магии, а это самые страшные грехи, хуже некуда, хула на Духа Святаго! Ибо Божий промысел о человеке нарушается, когда в него вмешивается горе-целитель, и болезнь даётся человеку для того, чтобы он одумался и перестал грешить, а экстрасенс его исцеляет лишь на примитивном уровне, снимает симптомы, убирает боль, и человек продолжает грешить ещё больше и погибает без покаяния.

Отец Георгий запросто мог бы заодно и медицину туда же присовокупить, но в те времена она находилась на таком низком уровне, что от мученичества мало чем отличалась, поэтому тоже вела к покаянию.

* * *

Однако вернёмся в нашу палату, где над бедным Ирининым тельцем, скрюченным под одеялом, сутками колдуют два экстрасенса, а я на это смотрю, уже понимая, какое духовное беззаконие они совершают, да и с медицинской точки зрения всё происходящее – преступление!

Ирина корчится от боли, стонет, у неё ломки, как у наркомана, так оно и есть, ведь её резко сорвали с большой дозы сильнейшего препарата, а врачи только руками машут и дают «установки»…

И так много часов подряд!

Я сама лежу под капельницей, и деться мне некуда, из всех молитв я знаю наизусть только «Господи, помилуй!» и твержу её про себя непрестанно. Одновременно я пытаюсь молиться за Ирину уже своими словами, и, чтобы защитить себя от негативного воздействия, держусь за мой маленький алюминиевый крестик, ведь отец Георгий успел рассказать, какая в нём сила, и мне тут же эту силу показали.

Иринина кровать стоит у самой двери справа от меня, экстрасенсы в белых халатах топчутся вокруг неё, между нами всего лишь пара метров и ещё одна кровать. Вдруг я слышу, как наш лечащий врач говорит Ирине примерно следующее, мол, наконец-то он смог разорвать каналы боли и готов подключить все силы Космоса, чтобы исцелить её, но есть какое-то зеркало, отражающее космические энергии. Скорее всего, это металлический предмет на её теле, и его надо убрать, тогда всё получится и она будет здорова!

Ирина лепечет, что нет таких предметов, очки она давно сняла.

Он спрашивает про кольцо, она напоминает, какие у неё руки.

Тогда он раздражённо интересуется, может на шее есть цепочка или крестик? Крестик есть, и Валентин Петрович требует снять его, но Ирина своими скрюченными ручками никак не может это сделать, тогда врач с силой дёргает тонкий шнурок, срывает крест и швыряет его под кровать.

У меня волосы дыбом, как всё очевидно! Господи, помилуй!!!

А два демона – для меня они теперь демоны, бесспорно! – склоняются над обессиленной Ириной, которая тут же теряет сознание.

Всю ночь меня трясло от ужаса, а наутро я каким-то чудом смогла дозвониться до Юрки, у которого не было домашнего телефона. Мне пришлось звонить ему на работу в кинотеатр и упрашивать вахтёров, чтобы те передали мою просьбу, и Юрка караулил бы меня в определённое время. В фойе больницы висел междугородный телефон-автомат, я упорно дожидалась рядом, зажав в кулаке монетки, и с третьей попытки у меня вдруг получилось выйти на связь.

Рассказав Юрке всё, я умоляла найти отца Георгия, чтобы узнать, что мне делать? Ведь эта парочка экстрасенсов и меня собиралась лечить подобными методами, и я уже приготовилась бежать из больницы, но не сдаться им на поругание!

Юрка всё понял и быстренько обернулся, когда я ему перезвонила вечером, то он передал мне от отца Георгия слова поддержки, благословение и советы, как мне молиться за себя и Ирину. Дескать, Бог проверяет мою решимость спасаться, это очевидно, и мне сразу же посылается такая ситуация, где я должна действовать и исповедовать свою веру, прямо как первые христиане в Колизее.

Отец Георгий очень любил приводить их в пример, и вскоре мы начнём жить в духе первохристианской Церкви, всё у нас будет общим, мы будем вместе жить, служить и растить детей.

Но пока по его благословению я должна вернуться в палату и продолжить духовную брань, даже не помышляя о бегстве. И ничего, что тело страждет, зато душа исцеляется! И ещё хорошо бы вернуть Ирине крестик, но сделать это можно только с её согласия, она сама должна принять решение.

Я и без отца Георгия ни о чём другом больше думать не могла. Ещё ночью я тихонько нашла крест под кроватью, подобрала и спрятала, пока Ирина лежала в отключке, не то без сознания, не то спала.

Но чего же мне стоило её переубедить!

Наверное, в тот вечер я выдала самую пылкую проповедь в моей жизни, я чувствовала, что нахожусь едва ли не на последнем рубеже сражения за Иринину душу. Её смерть дышала мне в затылок, и я очень боялась опоздать.

Ирина рыдала от отчаяния и скулила от боли, она боялась ослушаться обожаемого доктора, прервать поток космических энергий и тем самым отказаться от обещанного исцеления. Она звала его по имени, умоляла ей помочь, но он со вчерашнего вечера к нам не заходил.

А я объясняла ей, какая великая сила заключена в её маленьком крестике, раз он отражает всю эту бесовскую энергию, и два демона ничего не могли с ней сделать до тех пор, пока крест был на теле и пока она не отреклась от Христа, позволив сорвать его символ!

В темноте палаты мы долго говорили о жизни и смерти, о рае и аде, о блаженстве и муках, о любви и ненависти. К полуночи Ирина сделала выбор, она вытерла слёзы, вздохнула, решилась и попросила меня надеть ей крест. Я крепко-накрепко завязала шнурок у неё на шее, всю силу души вложив в этот узел, и рухнула от бессилия на свою кровать, буквально как воин после битвы.

И только тогда вспомнила, что настало Рождество.

А наутро медсестра снова пришла делать Ирине уколы по схеме. Мы поинтересовались, где же наш доктор, и почему он больше суток не заходит к Ирине, которой так плохо?

Медсестра отвела глаза и как-то сбивчиво объяснила, что Валентин Петрович неожиданно заболел и взял больничный на несколько дней. Она пробормотала всё это скороговоркой, поджала губы и вышла.

Ирина чуть не лишилась чувств, а потом упросила меня пойти и узнать, что с ним случилось, я и сама хотела выяснить подробности. И тогда одна из санитарок рассказала мне, что позавчера нашего доктора скрутил неожиданный приступ непонятной болезни, и даже его друг, светило медицины и главврач столичной клиники, ничем не мог помочь. Пришлось позвать ребят из скорой помощи, они сделали обезболивание и отвезли нашего доктора домой, а его друг тут же уехал восвояси.

Пожилая санитарка долго причитала, мол, надо же, и как же это наш дорогой Валентин Петрович заболел перед самым Рождеством, ой-ёй-ёй! А я ликовала – вот она, сила Креста Господня!

Как только горе-врач сорвал крестик с Ирины, совершив дикое беззаконие, Бог его тут же наказал, и Валентин Петрович сам корчился в ординаторской в тех же муках, на которые обрёк бедную доверчивую девочку.

Наш лечащий врач не появлялся ещё дней десять. Перед Крещением я уговорила мою единственную верующую знакомую принести нам в больницу банку святой воды, мы с Ириной пили её, умывались, и всем в палате хватило.

Я чувствовала, как в меня вливаются новые необыкновенные силы и вдохновение. С каким восторгом я ощущала присутствие Бога, защиту Ангела Хранителя, и молилась, молилась, молилась!

После праздников восьмиместная палата вновь заполнилась, и нашего доктора мы видели только на обходах, но теперь он заходил, окружённый тремя-четырьмя коллегами. Меня он будто бы не видел, к моей кровати близко не подошёл ни разу, и вскоре меня выписали.

Я ощущала себя под невидимым, но почти осязаемым колпаком мощнейшей защиты свыше и была счастлива, как никогда!

Из огня да в полымя

Я буквально летела домой, и крылья сопровождающего ангела хлопали за моей спиной.

Но там меня уже дожидались следующие испытания: во-первых, прошло полгода, и мне предстояло выдержать ещё один суд, чтобы получить наконец-то долгожданный развод, а во-вторых, я не могла узнать мою дочь. Сказать, что она изменилась – не сказать ничего!

Семилетняя Алька вела себя более чем странно, её мимика, жесты, все движения походили на призывное поведение взрослых пьяных женщин, ищущих приключений. Даже моя мама, с утра до позднего вечера занятая на работе и ничего вокруг не замечающая, и то почувствовала неладное.

Но это самое неладное проявилось во всю силу, когда к нам домой пришёл мой бывший супруг, чтобы обсудить дела. Алька возбуждённо крутилась вокруг отца, жеманно хихикая, она то принималась истерично хохотать, то хныкала и забиралась папе на ручки, как двухлетняя, то усаживалась к нему на колени и тёрлась там, как кошка в марте. Я потеряла дар речи…

То, о чём я когда-то из познавательного интереса, но с отвращением читала у Набокова, теперь пришло в мою жизнь!

Мама призналась, что когда я была в больнице, отец несколько раз забирал Альку к себе, там в нашем прежнем доме у неё была любимая подружка, и девочки очень скучали друг по другу. Праздники, каникулы, Алька несколько раз там ночевала и всё время просилась к папе ещё и ещё…

Этот сюжет развивался очень жёстко, и целый месяц я не спала, казалось, ни минуты, ночное время тянулось бесконечно, потом светало, но целительного забвения так и не приходило. Перед глазами стоял кровавый туман ярости и гнева, единственным желанием было своими руками убить моего бывшего мужа, и ни о чём другом я больше думать не могла.

Если бы не отец Георгий, то я не знаю, чем бы всё закончилось.

Я звонила батюшке по межгороду, потому что уехать из дома и оставить ребёнка было немыслимо. Так вот, если бы он тогда меня не удержал, напугав ещё сильнее посмертной участью, то не знаю, как бы я справилась с собой.

Но постояв на этой грани, я хорошо знаю, как оно бывает.

Я знаю вкус настоящей ненависти, и что при этом происходит в душе и в теле.

Естественно, что от нервного перенапряжения все мои язвы снова воспалились, но в больницу я больше не ложилась, сама пила таблетки, и когда немного разогнулась от боли, то мы с Алькой поехали к отцу Георгию. Наконец-то я смогла поисповедоваться, задыхаясь от слёз, и когда батюшка отпустил мне грехи, то он ещё долго-долго говорил с Алькой наедине, потому что в семь лет ребёнок уже в состоянии давать оценки своим действиям. И после той исповеди он нас пособоровал в первый раз.

Потом я видела сотни соборований, когда помогала отцу Георгию служить, сама на них пела и читала, но того первого таинства не забуду никогда – в маленькой каморке в притворе Никольского храма батюшка мазал нас елеем, как теперь никто не делает на массовых соборованиях, полностью восстанавливая печати дара Святого Духа, как при крещении.

Мы с Алькой разулись и стояли босиком на вязаном коврике со свечками в руках, а он семь раз читал Евангелие, укладывая книгу на наши склонённые головы, и ставил нам кресты ароматным елеем на лбу, на веках, рядом с ушами, на ладонях и даже на ногах. Церковь утверждает, что мать и дитя до семи лет составляют единое целое, и через болезни ребёнка Бог указывает на грехи матери, чтобы она одумалась, а в таинстве соборования ей прощается всё, даже забытые и неосознанные грехи.

Вы не поверите, но после этого ко мне снова вернулась моя прежняя Алька, её странное поведение больше никогда не повторялось, а я наконец-то смогла уснуть.

Отец Георгий убедил меня никак не мстить мужу, не подавать в суд, чтобы не травмировать психику ребёнк а, а наоборот, развестись поскорее без скандала, переехать оттуда и увезти Альку с собой. Тем более что жить мы могли в мастерской – в ста метрах от него и от Никольского храма. Я послушалась.

Изо всех сил стараясь держаться спокойно, я выдержала второй суд и твёрдо потребовала развод. А потом набралась мужества и сводила Альку к врачу, что-то там наврала про её жалобы на боли внизу живота, и увидела белый свет, узнав, что самого страшного не успело случиться.

Но решимость переехать от этого только окрепла. Даже мама признала, что надо скорее увезти ребёнка, и согласилась обменять свою трёхкомнатную квартиру.

Недвижимость тогда ещё не продавалась, а обмен из нашего города на областной центр проходил с доплатой крупной суммы или потерей одной комнаты. Таких денег у нас не было, и мама, скрепя сердце, признала, что двухкомнатной квартиры нам хватит, тем более что мы недавно потратились на покупку мастерской и решили считать её компенсацией при потере жилплощади.

* * *

Я занялась поиском вариантов, выезжая из дома ненадолго, иногда даже моталась туда-сюда одним днём, но подходящих квартир для обмена пока не находилось.

А в мастерской грустил мой дорогой эстет.

Конечно же он знал обо всех моих проблемах и вроде бы даже понимал меня и сочувствовал, но я так редко приезжала, а ему хотелось видеть меня чаще. А ещё он хотел, чтобы я выглядела красиво в любую минуту, и в горе, и в болезни. И чтобы комплекты моей одежды были стилистически безупречны, и обувь им соответствовала, и аксессуары подобраны со вкусом.

На дворе 1992 год, у всей страны рушится привычный уклад жизни, цены скачут и растут каждый день, продуктов нет, я не работаю, болею, развожусь, мотаюсь с обменом, а он сидит себе в мастерской, делает очень красивые вещи и хочет, чтобы я вдохновляла его на творчество, причём за свой счёт! И, конечно, ему совсем не нравится моё общение с отцом Георгием. И хоть он не может прямо запретить мне ходить в церковь, но видно, что его гложет банальная ревность.

Пока меня не было, Юрка работал у нас в мастерской и пробил всю голову нашему общему другу на тему того, как надо поститься, молиться и каяться, но никак не преуспел. И вскоре по благословению своего старца Юрка уволился из кинотеатра, где они с Климом малевали афиши, простился с друзьями и ушёл послушником в мужской монастырь.

Когда-то огромный, а сейчас в плачевном состоянии, этот монастырь находился прямо на трассе, до него от города ехать примерно девяносто километров, и его только-только начали восстанавливать.

Я не успела повидаться с Юркой накануне его отъезда, но очень хотела всё ему рассказать, и сразу после Пасхи я решилась к нему поехать, чтобы своими глазами увидеть монастырь и взять благословение у Юркиного старца.

Накануне я опять заболела, потому что попыталась поститься хотя бы в последние дни Страстной седмицы. Отныне язвенная болезнь станет моим фоновым состоянием, но в тот момент многочисленные язвы покрыли вдобавок левый угол рта и почти половину щеки. Герпес вылез такой мощный, что на Пасху я никуда не смогла выйти, лежала в мастерской под колокольный звон очень-очень некрасивая, рыдала и понимала, что мой роман закончен, и все мои планы и мечты прахом!

Вчера мы поссорились, и мой эстет ушёл, прекрасный, как всегда.

Он так и не понял, почему каждая ночь с ним – тяжкий грех, особенно в Страстную пятницу, и зачем мне приспичило обвенчаться с ним поскорее? Моё утверждение, что для Бога мы оба блудники и грешники, наши души погибают, и поэтому я болею – всё это для него оказалось пустым звуком, ведь он же здоров.

Я не могла ему объяснить, как сгораю от стыда каждый раз, когда исповедуюсь отцу Георгию о нарушении заповеди «Не прелюбодействуй!» Он бы этого совсем не понял, только разозлился бы ещё больше, мол, что этот поп делает в нашей постели, и почему я всё ему про нас рассказываю?!

Ну и ладно! – всхлипывала я – Буду учиться жить по-другому!

А пока надо съездить к Юрке, только он один из всех друзей сможет меня понять, и пусть уж отведёт тогда к своему старцу, раз тот такой премудрый и всё про всех знает.

Я выехала прямо на следующий же день после пасхального воскресенья, и утро Светлого понедельника было солнечным, но холодным. Автобус быстро домчал меня через леса и поля куда надо, я вышла на автостанции и зашагала вдоль по трассе к огромному пятиглавому собору.

Я таких ещё не видела, в городах, где я жила, все крупные храмы были разрушены, а этот чудом уцелел и белёсой громадиной возвышался среди обшарпанных корпусов и производственных складов, которые по человеческим меркам приходились бы ему ниже колена.

Служба в соборе уже закончилась, но внутри грандиозного храма и по всей территории вокруг него ходили, бегали, а то и еле-еле передвигали ноги разновозрастные насельники, все в чёрном.

Я робко направилась к жилому корпусу, с изумлением замечая везде множество женщин тоже в чёрном, хлопотавших по хозяйству, как в храме, так и вокруг него. На первый взгляд, женщин там находилось гораздо больше, чем мужчин. По моим наивным представлениям, в мужском монастыре вообще не должно быть никаких женщин, или как? Может я чего-то не знаю?

В дальнейшем я смогу познакомиться с феноменом этого по сути смешанного монастыря, но тогда моё первое наблюдение оказалось верным – в том «мужском» монастыре на моей памяти сестёр всегда было больше, чем братьев.

Через пять лет там же я сама приму монашеский постриг под пение братского хора, что само по себе немыслимо по церковным традициям – на глазах у сотен мужчин старшие сёстры подойдут ко мне, стоящей посреди тёмного собора босиком, с распущенными волосами, в белой рубахе до пола, и наденут на меня чёрные монашеские одежды.

Но пока мне такое и в голову не приходит, хотя я уже начинаю понимать, как нелепо выгляжу, вырядившись в розовое пальто, но другой длинной одежды у меня попросту нет, бордовую юбку по щиколотку и цветастый платок я взяла у мамы.

При каждом шаге металлические набойки на маленьких каблучках моих туфель звонко цокают, как копыта, и все на меня оборачиваются. Господи, помилуй!..

* * *

Желая провалиться сквозь землю и прикрывая носовым платком свой герпес на полщеки, я поднялась по внешней деревянной лестнице на второй этаж и вошла в полутёмную прихожую. Справа в большом зале накрывали на стол, и оттуда доносились умопомрачительные запахи очень вкусной еды!

Я постеснялась сказать дежурившей матушке, что приехала к Юрке, вдруг нельзя, и проблеяла, что хочу поговорить со старцем.

Его позвали, он тут же вышел и оказался совсем не старым – глаза молодые, светлые, смотрят весело. Сам он среднего роста, но при этом выглядит величественно и просто, чем сразу же вызывает доверие. В нём чувствуется необыкновенная внутренняя сила, а на старчество указывает только длинная бородища с проседью, как у Деда Мороза, и этот сказочный образ дополняет ярко-синий балахон до пола. Он тут один не в чёрной одежде, да вот ещё и меня принесло в розовом пальто!

Я пролепетала, что отец Георгий благословил к нему поехать, и заикнулась про Юрку, мол, тот тоже советовал. Старец пронзительно на меня глянул, усмехнулся, сказал, что вечером поговорим, и, развернув под локоток, повёл в тот зал, где накрывали столы. Там он кивнул своим, чтобы меня накормили, и я робко встала с краешку, стараясь ни на кого не смотреть, выслушала громогласную пасхальную молитву, спетую примерно сотней человек, собравшихся на трапезу, и уселась за стол, ломившийся от еды. Там меня и обнаружил изумлённый Юрка, запоздало пробегавший мимо к братскому столу.

Я уже знала, что в монастыре надо забыть о своей воле и слушаться беспрекословно. И что в чужой монастырь со своим уставом не ходят.

Все начали трапезу с крашеных яиц, я тоже съела крутое яйцо, мне их нельзя, но надо!

Мне налили полную тарелку борща с томатной пастой, такое с моими язвами даже нюхать нельзя, но я съела всю тарелку, ведь оставлять еду грех!

Мне положили вкуснейшие рыбные котлеты, я с наслаждением уплела их с картошкой и салатом. Дальше я осмелела и пробовала всё, до чего смогла дотянуться.

Обед закончился пасхальными куличами и чаем на травах.

Помню, как я держу кусок ароматнейшего кулича с орехами, изюмом и курагой, жую эту вкуснятину, а сама думаю, что да, конечно, сейчас я скорей всего помру, но такая сытая и счастливая, что хоть наелась напоследок, как в раю!