Выдуманная история невыдуманной души

Предисловие

В этой книге собраны мои мысли, философия жизни. Это не банальный, жалкий роман. Книга должна интриговать, заставлять читателя думать. Банальностью этого не добьешься. Я никогда не стремился найти слушателя и излить душу, но верю, что абсолютно каждому это просто необходимо. Кто- то плачется в жилетку в надежде, что его услышат, а кто-то маскирует свои мысли под книгу и находит своего слушателя в читателе.

Для меня каждый человек – это вселенная, а еще – каждый человек смертен, но тот факт, что случайная «вселенная» всякий раз в своем подсознании будет оживлять героев этой книги, греет мою душу. Именно по этой причине в книге так мало описаний, я лишь давал наводящие на мысль картины, чтобы каждый читатель дорисовывал свою историю и переживал ее с героями. Эта история не оставит Вас равнодушным, если только позволить ей завладеть мыслями.

Пролог

У каждого человека случается момент, когда для него все меняется. Возможно, даже сам мир, его восприятие. Неважно, каков масштаб случившегося, каждый человек воспринимает картину жизни по-своему: кто-то может пересмотреть свои взгляды на жизнь после того, как поранит палец иголкой при неаккуратном шитье, а кому-то потребуется заглянуть в лицо смерти – эффект будет похожим.

И как найти в этом мире человека с такими же взглядами, как у тебя? Чтобы одинаково смотреть на окружающее, думать и интересоваться одним и тем же? Парадокс. Даже если вы переживете одно и то же – у каждого из вас останется свой отпечаток. Не знаю, хорошо это или плохо, но думаю, в этом есть смысл, а иначе – зачем всем нам жить?

«Ваше право считать, был ли я или нет,

но ваше право не лишает меня права быть».

Чернов А.

Глава 1
ВОСПОМИНАНИЯ — САМОЕ УЖАСНОЕ, ЧТО ЕСТЬ У ДУШИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ

11 июля 1840 года.

Холодный воздух раннего утра щиплет нос и выходит паром изо рта. Здесь, на Кавказе, потрясающая природа. Все дышит и живет в каком-то своем мире, мире спокойного хаоса и размеренного величия. Немного помятый после последнего боя, я вышел из палатки и направился на собрание для обсу- ждения сегодняшнего наступления. Это утро было каким-то особенным и в то же время самым обыкновенным. «Прекрасный день, чтобы умереть!» – подумал я.

– Это большая глупость! Нас меньше! Мы должны обороняться, а не наступать! – на собрании командиров уже вовсю проходила дискуссия, мое прибытие заметили.

Я зашел под навес, вокруг стола стояли трое: генерал – Галафеев Аполлон Васильевич, и два командира: командир правого фланга – Сырзянов Василий Варфоломеевич и командир центра – Войнов Николай Юрьевич. А я, Александр Чернов, был командиром левого фланга. Я уставился на их начищенные сапоги и аккуратные мундиры. В воздухе витал запах табака вперемешку с думами присутствующих, и было непонятно, какой смог вдыхать тяжелее.

– Ну-с, а вы как считаете, Александр Чернов? – обратился ко мне Василий Варфоломеевич, скрестивший руки у себя на груди, и важным видом кивнул на стол, где, по-видимому, был план боя.

К слову, он был обычным выскочкой, несмотря на такое вызывающее имя и свой тридцатилетний возраст, ничего из себя не представлял, но пару раз отличился смелостью в боях с горцами. Его излишняя полнота и нелепые усы, которые он то и дело поправлял, никак не складывались с образом командира, который должен был наводить ужас на врага.

– Сегодня будет тяжелый бой. Мое мнение, не место геройству. Я полностью соглашусь с Николаем Юрьевичем, – я сел у входа и почтенно кивнул в сторону Николая.

Сырьзянов шмыгнул носом и с недовольством ребенка, у которого отобрали конфету, посмотрел на генерала, а тот в свою очередь даже не обернулся.

– Что ж, братья мои, верно сказано, не место геройству, но место смелости и отваге! – проговорил басом Аполлон Васильевич, уставившись куда-то сквозь навес палатки. На вид ему было около пятидесяти лет; очень мудрый взгляд, невысокий рост и залысины на голове придавали ему вид опытного генерала. Тот самый случай, когда внешность подобает действительности. Первое время по моему прибытию на Кавказ мы не ладили, уж очень я неприхотлив характером.

– Будем осторожно наступать, – продолжал он. – Ни для кого не секрет, что инициативу в свои руки взяли горцы, совсем недавно нанесшие ряд ударов в Черноморье, – он провел пальцем по карте. – Тем самым они овладели некоторыми укреплениями, и наша задача – остановить мерзавцев!

– Нас в три раза меньше, будем брать хитростью, – с равнодушием вступил Войнов, разглядывая свою шпагу.

– Надо наступать прямо сейчас, пока они не ждут!

– Василий Варфоломеевич, ваша смелость похвальна, но все, что я сказал ранее, можете расценивать как приказ! Все, идите, отдыхайте, вам сегодня понадобятся силы.

Мы вышли, и я закурил трубку, уставившись на величественные горы вдали. Холод раннего утра обнимал меня, а солнце слепило глаза. И все же, величие – в спокойствии.

– Что ты думаешь по этому поводу? – спросил Войнов, подойдя ко мне и также уставился вдаль.

Войнов был моим товарищем, с которым сдружила нас война. Как отвратительно звучит: «сдружила война», но что поделать, если так оно и есть? У всего плохого есть хорошее, и наоборот. Николай был силен духом и мыслями. Пару раз он отправлялся в разведку один и всегда поступал по чести. Был случай, мы разбили кучку горцев в очередном бою и среди них остался один выживший, мы с легкостью могли зарубить его, но Николай протянул ему шпагу и предложил честный бой на условиях, что выживший может спокойно уйти; но как только его соперник взял в руки шпагу, то тут же решил схитрить и зарубить Николая со спины, пока тот, отвернувшись, направился за шпагой для себя. Я успел выстрелить в мерзавца, а Николай даже не обернулся, и пошел дальше. Даже понимая души, он неизменно продолжал верить в людей. Я восхищался Николаем, и пусть ничем, кроме искусства, восхищаться нельзя, я восхищался им вопреки всему. Как же часто рассудок и сердце идут пересекаясь. Было бы гораздо проще, будь эти двое друзьями или хотя бы товарищами. Среднего роста, крепкого телосложения и с джентельменским выражением лица, он вселял надежду просто, когда был рядом. Его уверенность, а местами самонадеянность не оставляла никаких сомнений, если те и были. Настоящий командир! Сказал бы он, что сегодня надо умереть, сотни людей умерли бы по его приказу, посему я считал, что он отличный оратор.

– А что я могу думать? – я посмотрел на него. – Глупая, бессмысленная война, как все остальные войны, итог всегда один. Много смертей и неразделенная власть, – я сделал затяг. – И ведут эту войну якобы для налаживания жизни. Видите ли, жить им плохо. А когда война способствовала хорошей жизни? Идиоты.

– Возможно, ты прав, а, возможно, нет. Что-то же все-таки подталкивает людей убивать друг друга. Выходит, это «что-то» ценнее жизни, – он явно понимал, о чем я, и был со мной согласен.

– Это «что-то» – власть и деньги. Это ценнее человеческой жизни? Если мы и утратили веру в себя, веру в человека – это не значит, что ценности поменялись. Ценности всегда были одни и те же. Любой ребенок, да и взрослый, тебе это скажет. Но суть в другом. В повседневной жизни каждый знает, что хорошо, а что плохо, однако это не каждого останавливает. Выходит, это сам по себе человек такой, а точнее – его сущность.

– Видимо ценнее, раз человек готов убивать и погибать, а самое главное – отправлять на смерть других людей.

Вышел Сырзянов и, поправив свои нелепые усы, попытался вступить в наш диалог.

– Что-с, товарищи, надеюсь, вы еще поймете, что я был прав и наступать надо прямо сейчас, – мы ничего ему не ответили, и он, немного постояв, направился куда шел, ворча что-то себе под нос. «Отличная черта характера, вовремя остановиться!» – подумал я и продолжил наш прерванный диалог с Николаем.

– Ценнее? Нет! – возразил я, – человека только называют существом разумным, сам же он таковым не является. Подумай сам: человеку всего всегда мало. Думаешь, он насытится, если дать ему деньги и власть? Вздор! Человек ненасытен и неостановим в том, что касается удовольствий. Вот она, истина. Именно поэтому войны бессмысленны, – говоря про истину, я поймал себя на мысли. В том то и проблема всех истин. Истина всегда одна. Но у всех она разная. Парадокс.

– Да, тут я соглашусь с тобой, – на его лице заиграла легкая улыбка. Он будто это и так знал, но как изысканный искуситель хотел это услышать из уст собеседника, будто это он сам некогда мне рассказал об этом, а теперь слушает, как я пересказываю его думы. В моих мыслях это сделало меня вором, который своровал, но по своей глупости достал украденную вещь при хозяине. Мне не понравилось то, о чем я подумал, и я невольно посмотрел на него с мнимым отвращением.

– А что касается тебя? – он с недопониманием посмотрел на меня. – Ты счастлив?

– Счастье – понятие растяжимое и неустойчивое. Сегодня я счастлив, а завтра – нет. Доволен ли я своей жизнью? Да, но не более. А что касается тебя?

– Я забираю жизни, но не я даю право на жизнь, – я затянулся еще. – В Библии написано, что только Бог дает и забирает жизнь. Откуда же у нас право забирать чужие жизни? Со слов такого же человека, как и я, но выше чином? И где же эта божья справедливость?

– Вы, мой друг, очень много думаете, а на войне это непозволительно, – положив одну руку мне на плечо, сказал Николай.

– Оно и верно.

Я сбросил остаток табака, не докурив, и отправился в одиночество с озлобленностью внутри, но мне не удалось ее отнести к кому-либо – получается, я был зол на самого себя. Возможно, за то, что был прав.

* * *

Нам передали, что чеченцев будет около шести тысяч, а нас в три раза меньше. Я принял дозу своего лекарства, а ближе к вечеру мы собрались и отправились, не торопясь, на бой. Какая прекрасная природа! Моя душа ликовала. А может ли природа быть не прекрасна? Все в этом мире может быть от- вратительно, но не природа, природа прекрасна во всех ее проявлениях. Вечер в горах Кавказа особенно волшебный. Он пленит тебя свой непокорностью и дает простор твоим мыслям, здесь даже думать хочется только о хорошем или хорошо даже о плохом.

– Ну-с, Александр Юрьевич, готовы ли вы сегодня отдать свою жизнь шпаге врага? – обратился ко мне Сырьзянов, ко- гда наши лошади поравнялись. Он по привычке шмыгнул носом, а пуговицы на его мундире были напряжены, несмотря на его спокойный вид, и всеми силами удерживали его пузо.

«Пуговиц меньше, но они держатся весьма уверенно, против такой большой армии», – я подумал, что это ужасное сравнение будущего боя, и засмеялся, Сырзянов недоумевал.

– Отчего же вы думаете, что отдам жизнь я, а не вы?

– А я готов! – видимо, это должно было произвести на меня впечатление. Люди любят производить впечатление, стало быть, чужое мнение движет всем, даже геройскими подвигами на войне.

Я посмотрел на него с презрением, отвернулся и поскакал вперед.

Путь занял около часа времени, мы остановились у берега. Слева от нас журчала обеспокоенная река Валерик, всем своим видом пытавшаяся что-то сказать. Если бы природа умела говорить, то наверняка ее мысли были бы самые мудрые, ведь она воспитывала их в терпении. Кругом горы, они будто жи- вые смотрят на тебя свысока и подчеркивают свое могущество вековым спокойствием. В таких местах начинаешь задумываться о смысле жизни, а потом о ценности этого смысла, о масштабах и величии. Вечерний сумрак придавал фиолетовые оттенки безмятежному небу. Этот безмятежный купол будто отделял нас от последнего суда, о котором так яростно пишут библейские провидцы, и казалось, что по эту сторону купола грешная душа может ощущать себя в безопасности. Легкий ветерок гладил зеленную гладь под нашими ногами и копытами лошадей.

– Затишье перед бурей… – сказал полушепотом один из солдат за моей спиной.

Мы выжидали горцев, ждали наступления. Странная, громкая тишина сковала все вокруг. Лошади, приклонив свои головы, не торопясь жевали траву – им будто было плевать, что и их жизни были под угрозой. Мои руки непроизвольно дрожали, а рассудок был помутнен. Внутри я был предельно спокоен, но тело не слушалось меня. Время остановилось, казалось, что между ударами сердца проходила целая минута. Появились горцы и, взяв секундную паузу, пошли в наступление. Генерал тихо проговорил:

– Что ж, братцы, с Богом, – и громко крикнул: – В атаку! – я не мог собраться с мыслями, они отводили меня от этого боя, но я все же начал двигаться на врага, как вдруг рядом со мной разорвался снаряд, а потом темнота – я упал без сознания. Звуки выстрелов, голосов и запах серы смешались воедино и рисовали в моем умиротворенном подсознании свои картины. В кромешной тьме я чувствовал, как из меня уходит жизнь. Сердце начинало биться медленнее, порядок мыслей утихал, а желание жить стало безучастным. Я чувствовал, как теплая кровь течет из ран под моим мундиром. Я лежал, теряя жизнь, и ничего не мог с этим поделать. Если бы только человек знал, как он беспомощен перед смертью! На миг мне даже показалось, что я увидел смерть. Я видел ее тень, несмотря на то, что кругом были сумерки. Спокойная, она бесцеремонно наблюдала, как ее армия пополняется с каждым мгновением.

Та еще педантка, эта смерть! Приходит всегда вовремя вне зависимости, ждали вы ее или нет.

* * *

Очнулся я уже в госпитале. Голова раскалывалась, а руку будто заново пришили. Было больно глотать. Светлый цвет резал глаза. Ужасная атмосфера царила вокруг. Медсестры в белом только прибавляли ужаса, будучи нашими же спасителями. Прямо как Бог.

Как после мне рассказали, мне повезло, тот бой длился 6 часов кряду, река поменяла свой окрас на пурпурно-красный, а спас меня Николай Войнов.

Дни текли то быстро, то медленно. Мне нельзя было вставать, и, кроме вечного покоя, я довольствовался рассказами поступивших солдат. Некоторые говорили, что победа неминуема. Кто-то, напротив, высказывался о поражении. Слухов было много. Медсестрам было велено говорить нам, что на фронте все хорошо. Лишь иногда это опровергали раненые солдаты, поступившие недавно. Скорее, пытались опровергнуть, ведь человек так устроен, что желаемое для него звучит гораздо правдивее действительного.

Так меня удерживали 20 дней, а после отправили в Петербург, к отцу. В бумагах записали меня как офицера, пропавшего без вести.

Я еще долго обдумывал свое спасение. Подумать только, я – тот, кто заглянул в глаза смерти. И в этих глазах нет ничего человечного, только тьма и холод. А должно ли быть?

Глава 2
ТОЛЬКО ПОЗНАВ ГОРЕЧЬ, МОЖНО
НАУЧИТЬСЯ ЦЕНИТЬ ВКУС

За окном 11 сентября 1840 года. Петербург. Я обожаю этот выстраданный город. Все в нем напоминает болезненную романтику неразделенной любви бедного юноши к прекрасной дворянке. Из окна слышится буржуазное общество вперемешку с нищетой и разочарованием. Ровно месяц назад я, двадца- тишестилетний Александр Чернов, чуть не отдал жизнь за чужие идеалы.

Приехал я вчера поздней ночью, и, на удивление сегодняшнего дня, проснулся рано. Я лежал и наслаждался запахом родной комнаты, которая никак не хотела меня принимать, будто обиженная девушка, которой ты дал надежду, а потом оставил без объяснений. Я любил свою комнату, точнее, мне было в ней комфортно; люди часто путают эти два понятия – «любовь» и «комфорт», говоря о человеке, но я говорил о бездушном, мне было простительно. Здесь все так же на своих местах, ничего не изменилось с момента моего отъезда, видимо, нарочно. Большой стол кедрового цвета с выдвижными ящичками и зеркалом, две белые пустые вазы, расписанные в традиционных мотивах японской росписи, два кресла, и пару картин на стенах: картина Бернардо Строцци «Старая кокетка», показывающая аллегории бренности и мимолетности земной жизни, славы и красоты. И вторая картина Фрагонара «Поцелуй украдкой», которая для всех была безумно проста, а я все никак не мог до конца понять ее, ища скрытый смысл, а смысл был скрыт во мне. С другой стороны, искусство нельзя понять до конца, на то оно и искусство. В каждой картине вы видите то, что есть в вас самих. Эти картины висели друг против друга, и я всегда представлял, что прекрасная девушка у Фрагонара – это старуха, изображенная в будущем у Бернардо Строцци. И ненароком задумывался о времени, которому все принадлежит. А точнее, о его могуществе. Время никогда не торопится и везде успевает, имея во власти прошлое, настоящее и будущее, а значит все.

– Александр Юрьевич, вас ждет отец! – постучавшись в дверь комнаты, но не открыв ее, обратилась ко мне наша служанка, Прасковья Сергеевна.

Я любил ее так, как может любить ребенок другую женщину, брошенный родной матерью. Она всегда меня поддерживала и растила как собственного сына, в любви и ласке. У нее не было собственных детей, и сколько я себя помню, она была мне няней, а после осталась в роли служанки.

– Скоро спущусь! – крикнул я. – Передайте ему, чтобы не корчил гримасу при виде меня!

Услышав смех за дверью, я улыбнулся в ответ и, подойдя к окну, открыл его. Свежий воздух ударил меня по лицу и пробежал по всему моему телу, а затем ворвался в комнату, и то, как он стремительно это сделал, складывало ощущение, что он что-то ищет, а его уверенность, с которой он пробежал по комнате, заглянув в каждый уголок – будто он уже здесь бывал. Покопавшись в моем дневнике на столе и скинув пару листов, он снова вылетел из комнаты, ничего интересного не найдя. Тусклые блики зданий и такие же прохожие перемешивались в общей массе, и казалось, что здесь все взаимосвязано. Будто именно эти люди должны жить именно в этом городе и одно без другого быть не может.

Я привел себя в порядок, выдавил из себя улыбку, посмотревшись в зеркало, и спустился на первый этаж, где ждал меня отец.

Мой отец, Юрий Станиславович, статный пятидесятидвухлетний мужчина, строгий, но справедливый, крепкого телосложения и жесткого склада ума, был очень силен духом. Про таких людей говорят, что одним своим присутствием они внушают уверенность и доверие. Очень богат, имел несколько по- местий, с которых получал неплохой доход. Следовательно, жили мы богато. Меня удивляло одно: почему он так и не нашел себе женщину для совместной жизни? К слову, в нашей семье не было матери, она оставила нас сразу после моего рождения, чем заслужила мое отвращение и ненависть. Отец никогда не рассказывал мне о ней, но, когда я случайно заводил о ней речь, он переводил тему и смотрел на меня, будто в чем-то виноват. Быть может, он так сильно любил ее, что просто не хотел делить свою жизнь с другой?

Дом обставлен в стиле Людовика XV; бирюзовые тона придают спокойствие этому дому, у отца явно есть вкус. Отец сидит в своем любимом светло-голубом халате с серым воротом. Я подошел к столу и демонстративно отодвинул стул, он оторвался от газеты, бросил презрительный взор в мою сторону и принялся читать снова.

– Доброе утро, отец, – сказал я, усевшись за стол. Подошла Прасковья Сергеевна и аккуратно поставила передо мной поднос с едой. Она вся сияла, в ее глазах была видна чистая и бескорыстная радость того, что я жив. Жаль, что я не мог разделить эту радость с ней.

– Огромное спасибо, – сказал я ей и кивнул своей физиономией, на которой очень кстати красовалась улыбка благодарности.

– Доброе, – нахмурив брови, ответил отец.

– Прочитал что-нибудь дельное? – я обжегся чаем.

– Думаю, да, – отец поправил свои очки и уставился на меня. – Эту Кавказскую войну громко афишируют, не уставая писать о наших успехах.

– О наших, – усмехнулся я.

Он убрал газету и, подойдя ко мне, крепко обнял, на его глазах появились слезы.

– Я безумно скучал по тебе, сын мой, – сдержанным голосом сказал он.

– Я тоже, но я ничего не мог поделать, – я стоял с опущенными руками в объятьях отца и понимал, что я ничего и не пытался делать. – Я так понимаю, что заслуга твоя в том, что я здесь? И в том, что я, как оказалось, офицер, пропавший без вести, – я обнял его.

– Это неважно, важно, что ты жив и скоро поправишься.

Я не просто так оказался на этой войне. Меня сослали в ссылку за мой, как мне сказали, «длинный язык» и за то, что я не уважаю нынешнюю власть царя. Другими словами, на меня донесли и не стали особо разбираться, а я не стал ничего доказывать. Конечно, я подозревал, кто на меня мог донести, а главное – где, но это уже было не так важно. А благодаря связям и деньгам отца я пробыл там всего шестнадцать месяцев.

Мы снова уселись по разные концы стола. Я смотрел на отца, занятого своим завтраком и газетой, и понимал, что мы с ним очень далеки друг от друга, как бы близко ни находились. Я всегда это чувствовал и даже как-то пытался бороться с этим чувством, но все тщетно. Даже сейчас нас разделяют всего четыре стула, а ощущение, будто каждый из этих стульев целый мир, так и получается, что разделяют нас вовсе не эти безобидные стулья, а целые миры.

– Я хотел бы отдохнуть и подлечиться. Рука двигается, но приносит мне муки. Мне нужен покой, – все это вранье. Я хотел одиночества, хотел остаться один и упиться этим болезненным чувством. Одиночество – самое романтичное чувство. Но это всего лишь моя глупая мысль, с которой не хочу соглашаться даже я. И все-таки, романтика – это то, что мы ощущаем сами, а не то, что есть помимо нас.

– Я могу отправить тебя в наше имение близ Петербурга, тебе нравилось там в детстве.

– Отличная идея! Но прошу, никому не говори, где я и что со мной, я хочу побыть один. И, если можно, не навещай меня.

– Это звучало бы больно если бы только я не знал тебя. Хорошо, побудь один, но как будет время, навещай меня.

Пару дней я пробыл в родном доме с отцом. Мы много разговаривали, спорили и рассуждали, как нам казалось, о великом. Мы были похожи в этом с отцом. Любили дискуссии, любили мысли. За эти дни я вдоволь насытился и даже пресытился домашним уютом и теплом. Мне хотелось поскорее бежать отсюда. И бежать, скорее всего, только от себя. Мое сердце принимало все это тепло, а вот рассудок – нет, я чувствовал, как обо мне заботятся, а забота – в первую очередь, утешения. В своей голове я жестоко отрицал утешения, а значит, и отрицал заботу других по себе. Все это заставляло меня чувствовать себя жалким, а ничтожность никого не вдохновляет, даже если она удобна окружающим. Я чувствовал себя чужим и лишним даже в родном доме. Это чувство никогда не покидало меня. И всю свою сознательную жизнь я искал свое место, имея в руках связку из сотни ключей, которые не подходили ни к одной двери.