Quotes from the book «Предварительные итоги», page 2

В мире нет ничего, кроме жизни и смерти. И все, что подвластно первой, - счастье, а все, что принадлежит второй... А все, что принадлежит второй, - уничтожение счастья. И ничего больше нет в этом мире.

Был даже какой-то разговор, когда дед сказал: "Мы с Ксеней ожидали, что из тебя получится что-то другое. Ничего страшного, разумеется, не произошло. Ты человек не скверный. Но и не удивительный".

Вот чем он морочил себя и что казалось ему бесконечно важнее всего: может ли человек точно знать о себе, любит он или нет? Почему-то о другом человеке знал твёрдо; любит. Тут была полная уверенность. Но о себе? Это требовалось понять, было жизненно необходимо, ибо стоял на распутье. Иногда казалось, что привязан по-настоящему, что всё это серьёзно, без дураков, что он скучает, если не видит день или два, а иногда вдруг ловит себя на том, что не вспоминает целый вечер. И, когда внезапно как бы опамятовался и вспоминал, ощущал укол самоукоризны, как нашкодивший школьник: "Что же я так? Ведь это нехорошо!" Но тут же могло нахлынуть почти страстное желание увидеть скорей, и он звонил, мчался, уславливался, придумывал, как устроить свидание.

Мы с Антоном называли оглоедами тех, кто ограничивал свои знания школьной программой, а сверхглоедами именовали отличников.

Дни мои все более переливаются в память. И жизнь превращается в нечто странное, двойное: есть одна, всамделишная, и другая, призрачная, изделие памяти, и они существуют рядом. Как в испорченном телевизоре двойное изображение.

Можно убить миллион человек, свергнуть царя, устроить великую революцию, взорвать динамитом полсвета, но нельзя спасти одного человека.

он умный человек, но ум его ледяной, никому не нужный,

бесчеловечный, это ум для себя, ум человека прошлого

тот бестолковый неряшливый старик не находил

мужества принять конец достойно, еще надеялся на что-то, лукавил и хитрил с жизнью, мечтая выманить напоследок какие-нибудь подачки

Если мы откажемся от презрения, мы лишимся последнего оружия. Пусть это чувство будет внутри нас и абсолютно невидимо со стороны, но оно должно быть.

Вот кардинальнейшая ошибка: мелкобуржуазная стихия недодавлена. Теперь, когда строй устоялся, когда позади великое испытание и настал час жатвы, они вылезли из разных нор, в разных обличьях — недобитки тех лет… Правда, они выглядят сугубо революционно, щеголяют цитатами из Маркса, из Владимира Ильича, выдают себя за строителей нового мира, но вся их суть — их вонючая буржуазность — вылезает наружу. Они хватают, хапают, нажираются, благоустраиваются и еще сводят счеты с теми, кто их лупил в двадцатых годах. Сволочь надеется взять реванш. Но ведь бездари, неучи!