Гридя распрямил ноги, взбил подушку, лег на нее правым ухом и натянул на себя одеяло. Коричневый зверь перепрыгнул через голову отрока, задев лицо пушистым хвостом, отчего у Гриди защекотало в носу и он едва не чихнул, и свернулся клубком на подушке. Голову с круглыми ушами куница вывернула почти наизнанку, так что из-за коричневых тонких губ видны были белые клыки в пасти и розовый язык. Глаза у нее закрылись, усы перестали двигаться, и только мерно вздымались бока от глубокого дыхания.

Гридя забылся почти сразу. Едва только тело его улеглось на пуховую перину, сон окутал его своим густым туманом. Федосья же, несмотря на то, что притворилась спящей, долго не могла заснуть. Она все думала о племяннике, о своей единоутробной сестрице Афимье и о событиях сегодняшнего дня.

С тяжелой мыслью в голове, что вскорости семеро отроков погибнут жестокой смертью, а вместе с ними погибнет и Гридя, она наконец задремала. Но проспала недолго.

Чудная июльская ночь длилась считанные часы, и вскоре забрезжило утро. Заря растворила густые звездные чернила, которые постепенно высыхали, серели и наконец совсем выветрились из воздуха. Еще до рассвета куница проснулась, спрыгнула на мягкие лапки наземь, выгнула спину, потянулась и скачками понеслась на двор. Там в сенях она нашла гридину котомку, юркнула внутрь и затаилась.

Федосью никто не видел. По крайней мере никто из людей. Свидетелем сцены стал большеклювый ворон сидевший на карнизе крыши и следивший за всем происходящим во дворе у ведьмы. Приметив спрятавшегося в торбе бурого зверя, ворон присел на лапах, взмахнул черными крыльями, тяжело снялся с места и полетел в сторону Белых гор.

Глава 10. Лесные приключения

Отроки с утра собирались в дорогу угрюмые. Разговаривали мало, в основном по делу. Всем помнились вчерашние события, а больше всего смерть от угара, которой они избежали только благодаря гридиному благородству и хорошим манерам. Мухомор вспомнил, что Гридя не хотел идти в избушку без приглашения и подивился, почему сей факт никому не был очевиден? И правда ведь, без приглашения не то что входить, садится в доме у чужих людей не принято. А они полезли как разбойники, налетели как нехристи поганые.

Мысль развил Окул Михайлов, он заявил, что в избе их черт попутал, потому что вести себя так, как они, можно только по бесовскому наваждению. Боярский сын, по собственным словам, сразу догадался, что Гридя каким-то образом чарам не поддается, и вообще он – хороший и благородный малый. Подтверждение догадке Окул получил, когда сообразил, что петуха ведьминого Гридя не поймал нарочно, и в преследовании птицы притворялся, затем как, невозможно быть таким увальнем и не поймать старого кочета, который сам разве не прыгал к нему в руки. К этому присовокупились еще мнение Всеслава, неизвестно как и на основе чего составленное, что в сарае Гридя будто бы нашел какое-то имущество, но по доброте душевной и из жалости к слабой бабке, в образе которой явилась им ведьма, решил про него не сообщать. Перемысл предположил, что в сарае лежали дрова или какая-то снедь, потому что если бы там было что-то другое, зачем бы Гриде запираться. Все заспорили, что могло бы быть в сарае, но к единому мнению не пришли.

– Слышишь, Гридя? – говорил, подходя к нему, Окул Михайлов, – что все-таки было в сарае у ведьмы?

– Не помню уже, – ответил Гридя, пожимая плечами, – вроде ничего такого интересного.

– Ну что-то все-таки там лежало? Не пустой же он стоял?!

– Мало ли что в сарае лежит…

– Воля твоя, хоть бы пораскинул мозгами и вспомнил!

К ним подошел Мухомор.

– Ну что ты пристал к нему, Окул. Сказано тебе, ничего интересного. Ты вот лучше объясни, где сейчас ведьма? Вчера от нас ни на шаг не отходила, а сегодня признака жизни ее не видать. Не иначе опять задумала что-то, дьяволица! Она Гридю отпускать не хотела, и нынче ни проститься не пришла, ни проводить. Сидит, наверное, и заговор бормочет, чтобы Гридю от поездки отвадить.

– Да нет, – ответил Гридя, энергично мотая головой и боясь проговориться про составленный накануне план, – она спит наверное, или по делам ушла. Я-то с вами иду, как и договаривались, а тетку Федосью просил меня не отговаривать, и она, скрепя сердце согласилась. Еще и скатерть самобраную в дорогу дала.

При последних словах боярский сын непроизвольно вздрогнул, чело его, прежде затуманенное разными тревожными думами, разгладилось, словно с души свалился давивший на нее камень. Мухомор заметил это и улыбнулся.

– Ну, добре, – сказал он, похлопав Гридю по плечу, и пошел к лошадям.

Слуги вывели восьмерых коней. Гривы и хвосты у них были нарядно расчесаны, волосина к волосине, лебединые шеи лоснились, шерсть отливала серебром, медью и бархатом. Копыта блестели, смазанные влагостойкой мазью. Седла, чепраки, уздечки – вся как есть сбруя была ладно пригнана, вычищена, приведена в порядок – глаз не отведешь.

Отроки вскочили в седла. Свежесть утра повеяла им в лицо. Они тронулись шагом по большой, обсаженной березами аллее, клубы утренней дымки понеслись им навстречу, солнце погладило головы теплыми лучами. Едва они выехали со двора, как тут же окунулись в сплошной частый лес. Деревья теснились и топорщились щеткой, по большому извилистому оврагу бежал ручей, а вдалеке слышался клекот орлов. Дорога вела их к предгорьям.

Михайлов сын сидел в седле расслаблено, могучее тело мерно покачивалось в такт лошадиному ходу. Иногда он громко зевал и потягивался, и тогда Бурушка шла резвей, а иногда сбивалась на рысь, но тут же словно очнувшись, приходила в себя и возвращалась к решительному торопливому шагу. Из грез Окула выдернул знакомый голос.

– Ну, братцы, рассказать кому, не поверят! – воскликнул рядом с его ухом Искрен. – Угодили в самое ведьмино логово, да чуть там и не остались! Я про нежить только в сказках бабушкиных слыхал, а своими глазами ни одной бесовки не видел. А тут такое!

Разбуженный Окул, не сообразив что на это ответить, в немом оцепенении выпучил глаза и запрокинул голову.

– Ты будто бы совсем не напугался?! – воскликнул Искрен увидев надутые щеки боярского сына.

Тот с шумом выпустил из них воздух и посмотрел на Искрена.

– Ну, что ты голосишь словно баба, у которой сплыло белье на речке. Ей-богу, у меня чуть перепонки в ушах не лопнули! Ведьма, не ведьма, можно подумать! Да у нас в Холмогорах полно ведьм живет. У матушки моей в приживалках есть одна. Ночью видели, как она на метле летает и лягушек живых ест. Фу-ты гадость какая, но ведьмам лягушки, что нам чищеные раковые шейки, деликатес! Они ведь только с виду грозные, и напугать до полусмерти могут, но вреда не причинят. И Федосья двери бы в бане отворила. Она – добрая ведьма, я сразу понял, еще когда в избушке на курьих ножках увидел. Человеческую душу губить не стала бы. Даже такую подлую, как у тебя, Искрен.

– Полно, полно чепуху-то молоть! Угорели бы как миленькие, кабы не Гридя. Смех, право, людям, а нам порицанье: поехали по государственному делу семеро доблестных воинов, и на первом же постое чуть не погибли от руки девяностолетней старухи.

– Вот-вот, – подхватил Окул, – животы с нас все теперь надорвут.

– А с тебя в первую очередь, Окул Михайлович.

– Да, с меня, а еще с Дубыни, он вчера тоже от лесовика весь день прятался. Тот его выслеживал, да присматривал, а Дубынюшка от него ушел, как колобок от лисицы.

– Леший был, про то я точно знаю, – отозвался Дубыня, – Он-то нас к ведьме и привел. Погоди еще, мы с ним обязательно встретимся, и не раз.

– Померещилось тебе Дубыня, – на сторону Окула неожиданно встал Перемысл.

Дубыня оглянулся на песельника – тот ехал позади него – смерил с ног до головы взглядом, отвернул голову с воинственным видом и, глядя вперед, проговорил:

– Ничего мне не мерещилось!

– Однако ж, черт возьми, не понимаешь ты, земляк!

– Чего?

– Не может леший в ту часть леса заходить!

– Почему не может? Ноги у него что ли отсохли?

Тут все головы оборотились в сторону Перемысла, а ехавший впереди Всеслав даже замедлил шаг.

– Скажи, мой друг, будь ласков, отчего ты так считаешь? – спросил Перемысла Искрен.

– То не я так считаю, таков у нечистой силы обычай, – и поскольку любопытство продолжало читаться на лицах, продолжал. – Вижу, что всем хочется узнать про этот фокус. Так и быть, слухайте ж!

Тут Перемсыл откинулся в седле, высвободил из стремян ноги, словно они мешали ему рассказывать, и начал:

– Во-первых, власть лешего ограничивается одним только лесом, и живет он в густых камышах или лесной чаще. А, во-вторых, леший – это то же самое, что и домовой, только вместо дома у него ельник или роща березовая…

– Это, парниша, мы и без тебя знали, – прервал его Мухомор. – Ничего нового и особенно умного ты не сказал.

– Что же делать, если вы такие бестолковые? Сами не можете догадаться, так объяснять приходится. Видели ли вы когда-нибудь, чтобы домовой в чужом доме хозяйничал? То-то же. Домовой только в собственном доме распоряжается, только у себя за скотиной смотрит, только своих лошадей лелеет или, наоборот, щекочет, если масть ему не по нраву. И воет только когда в евойном семействе лежит человек при смерти. Разве ж будет домовой стучать дверями или бить посуду, если заболеют соседи? А на грудь садиться и до синяков щипать разве ж будет не в своем доме, а скажем, вообще, в другом городе? Так ведь лесной дед – все то же ж самое. Хозяйничает в своем лесу, а в чужом не показывается.

Тут опять строгий Мухомор прервал Перемысла:

– Не вижу в чем тут разногласие? Тот лешак, которого Дубыня видел, наверное и был хозяин этого леса.

– То-то и оно, что не был. Пределы леса как определяются? С домом-то понятно, ограда – вот тебе и предел, а за нею чужое владение. А с лесом посложнее. Это не всякий знает, тут нужно или голову светлую иметь или книжек правильных начитаться. Пределы леса, скажу я вам, пролегают по воде, да не по ручью какому, а по речке, бо речка – естественная граница, самой природой определенная. И нечисти через нее ни перескочить, ни перепрыгнуть, не переплыть. Но, други мои, вы же совсем забыли, что в том самом лесу мы и набрели на федосьину избушку на курьих ножках. И как потом выяснилось, ведьмой она была не только для отвода глаз, но и в действительности.

– Ну? – произнес Дубыня по-прежнему не понимая.

– Баранки гну, – ответил Перемысл, и покачал головою.

– Да объясни же ты по-человечески! – не выдержал Всеслав, – Сколько можно ходить вокруг да около.

– Да я и объясняю, что в том и в этом лесу, ведь через речку мы не переходили, хозяйка – Федосья, и мы по сию пору в ее владениях. И сразу были, едва в лес вошли. А потому лесовика здесь быть не может, не его это вотчина, и делать тут ему нечего. Приди он сюда, и будет столкновение интересов у нечисти. А они того не любят и всячески избегают. Понятно теперь?

Замешательство на лицах отроков сменилось выражением понимания и даже облегчения. Такое же выражение бывает у работника, долго мучившегося на тем, с какой стороны ему подступиться к делу, и, наконец, нашедшего удобный способ.

– Бог знает зачем было так ругаться! – говорил Окул. – Но правда твоя, Перемысл, леший в чужую чащу не полезет, тем более к Федосье. Про ее озорство, прости господи, наверняка и до Медыни вести доходят. Хотя, поди ж ты, до Холмогоров почему-то не дошли. Верно потому, что Холмогоры от ее логовища подальше Медыни будут, – рассуждал боярский сын.

Справедливости ради, скажем, что Окул Михайлов понятия не имел ни о расстоянии от федосьиных хором до Медыни, ни о том, сколько дней пути до этого города. Да и в самой Медыне никогда не был и узнал о ее существовании, когда Всеслав завербовал его в поход за яблоками.

А между тем рассказ о лешем ободрил наших храбрецов. Стало ясно, что пока не перейдут речку, бояться нечего. Ведь Гридя был родственник Федосьи, какой именно степени родства, о том история умалчивает, но достаточно близкой, чтобы ведьма взяла их всех, вместе с ним путешествующих, под свое сатанинское крыло. Мысль о покровительстве нечистой силы приятно щекотала нервы и наполняла сердца малопонятной им самим гордостью.

Гридя же, позволив Косматке везти его таким манером, как ей самой заблагорассудится, погрузился в думы. Вереница грез проходила через его златокудрую голову. Иногда лукавая усмешка трогала еще по-детски пухлые губы, и тревожное, но одновременно сладостное предчувствие сжимало чистое его сердце. А потом опять дремотная истома охватывала его и заставляла голову клониться на грудь. «А я ведь всегда знал, что матушка про колдовство и ворожбу ведает», – говорил он про себя, вспоминая отдаленные эпизоды из детства и рассказ тетки Федосьи. – И когда к ней приходили девушки, чтобы она им погадала, или, как говорила сама матушка, покудесила. Вспомнились ему и субботки, когда вдовица расставляла по избе лавки, а к потолку привешивала фонарь из разноцветной бумаги. Фонарь украшался лентами, по всем углам в избе расставлялись свечи, а на лавках раскладывались подушки. Гридю матушка отсылала в дальнюю комнату, наказывала не мешать ей, вести себя тихо, и в горницу не ходить, и разрешала доставать из сундука любые игрушки. Гридя сидел обыкновенно смирно в спаленке, но иногда любопытство брало верх, и он бегал смотреть из-за полога, закрывавшего вход в горницу, что там делается. А там к матушке собирались со всего посада девушки, и бедно одетые и разнаряженные – в шелках и золоте. Рассаживались чинно и скромно на лавках по левую сторону. Афимья Игнатьвена шла во двор и отпирала ворота, в которые так же чинно и по одному входили молодые люди, числом таким же, сколько было девушек. И каждый раз когда хлопец входил в избу девушки принимались петь, отдавая ему таким образом честь, а, проще говоря, чествуя гостя. За право войти в избу и посидеть на лавочке, что по правую сторону, хлопцы давали вдове деньги, на которые потом они с Гридей могли безбедно существовать несколько месяцев.

Тут задумался Гридя еще сильнее, и помрачнел. Сложил руки на груди, свесил голову. Котомка его с Федосьей внутри спустилась прямо к передней луке седла и тихо билась о нее. Добрая степная Косматка, смирная от природы стала помаленьку прибавлять шаг, припустила рысью, потом чувствуя, что седок ее не понукает, а, напротив, закаменел в седле, и повод висит покойно на мохнатой шее, зафыркала, мотнула высоко головой, и вернулась, как и некоторое время назад ее названая сестрица Бурушка, к ровной ходьбе.

Перемысл собрался было заняться сочинением новой песни, но Окул желал и дальше говорить о нечистой силе. Тема занимала все более и более места в его уме и сердце, не в последнюю очередь потому, что он все время о ней думал.

– А ты слыхал, – со скоростью речки, ломающей в апреле лед, обратился он к Перемыслу, – про то, что приключилось с Березой Веселиным?

– Ты про того слобожанина, который в ночь на Иванов день нашел цветок папоротника? – спросил песельник.

– Про него, – подтвердил Окул. – Только ту историю не до конца рассказывают. Ты до какого момента слыхал?

– Я знаю ее всю, целиком и полностью.

– И про то, что цветок этот, когда Береза его нашел, сиял ярким пламенем и освещал все вокруг словно солнце?

– И про то знаю.

– А про то, как он сорвал его и бежал с цветком в руках домой, а демоны кричали ему во след и повелевали вернуться?

– И это тоже.

– Неужели знаешь и про то, что если Береза, не дай бог, обернулся или послушал адскую сволочь, то пропал бы совсем? Но он, как сам сказывал, вовремя догадался, что нельзя ни слушать крики, ни оборачиваться, и бежал словно под ногами была не трава, а раскаленные угли.

Перемысл поднял на Окула хмурый красноречивый взгляд, говоривший о том, что и этот факт ему известен. Михайлов сын, улыбнувшись со значением, продолжал:

– Но зато ты наверняка не знаешь, что приключилось с Березой после того, как он вернулся к себе вместе с цветком.

Этого Перемысл и вправду не знал.

– А! – удовлетворенно воскликнул Михайлов, заметив растерянность товарища. – Так вот слушай. Все вы слушайте. После того как принес он цветок домой и поставил в банку с водой, напала на него страсть. Не мог на одном месте усидеть, ноги сами несли в разные стороны. Сначала на порог, потом во двор, потом на выгон, в поле, из поля в лес, в самую непроходимую чащу. Бродил Береза, бродил, словно душа неприкаянная. Не знал ни куда он идет, ни за чем. Долго он так метался, пока наконец не набрел на одно место. Там он неожиданно для себя начал рыть землю голыми руками, лопату он с собой не захватил. Он ведь не знал, что ему ни с того ни с сего захочется копать яму. Долго он ее копал, всю ночь, пожалуй, а на утро, едва только забрезжило солнце и где-то вдали прокукарекал петух, пальцы стукнулись обо что-то твердое. Гнилые доски! Береза решил, что это гроб с покойником, и не хотел из земли доставать. Гробы трогать нельзя, примета плохая, их потому в землю зарывают, чтобы до них не дотрагиваться, ну и вообще, чего им стоять просто так без дела. Но руки Березу не послушались, принялись царапать дерево и грязь по бокам от него, и выцарапали-таки ящик из земли. То оказался не гроб, а сундук, а в нем было золото: монеты, подносы, браслеты, всякая драгоценная утварь. Тотчас же умопомешательство схлынуло, ноги перестали идти, куда им вздумается, и стали послушны своему хозяину, который пожелал вернуться прямиком домой, никуда при этом не сворачивая.

– Как же Береза поступил с богатством? – спросил Мухомор.

– Насчет ценностей Береза распорядился очень умно: велел жене все предметы отмыть и отчистить и снес их богатому купцу, который всяким старьем торгует. В серебряном ряду на рынке у того купца стол, полный старинных монет, да браслетов с сережками. Купчина у него весь товар забрал, и заплатил не ветхими деньгами, которые куда же тратить, а нынешними холмогорками. На них Береза с женой купили себе дом в кремле и переехали туда с чадами и домочадцами. Рассказывают, что и на пару лошадей осталось.

– Хорошая история, – заметил Мухомор, когда Окул умолк, – и конец хороший, я бы даже сказал счастливый.

Все согласно закивали головами.

А это не тот Береза, который два года назад, в день осенних Кузьминок в болоте утонул?.. – промолвил Горыня.

– Будучи пьяным, – добавил Дубыня.

– Не, он был трезвый, – возразил брат.

Дубыня наморщил лоб, силясь вспомнить, в каком состоянии утоп Береза.

– Точно тебе говорю. Он был как стеклышко, а в болото полез, потому что решил, что там лежит клад.

– Наверное, его туда ноги сами собой принесли, как в прошлый раз? – предположил Мухомор.

– Сами или не сами, про то не ведаю, бо историю про клад только сейчас от Михайлова услыхал, – сказал Горыня. – А в тот день жена Березина объяснила околоточному, вызванного на место происшествия, что муж ее два дня был сам не свой, ходил беспорядочно по комнате, как козел, привязанный за веревку на кол, и все твердил, что надобно ему идти куда-то, но куда, он сам не знает. Вопрошал кого-то неведомого – в горнице кроме него и ребенка малого в люльке никого и не было, не к дитю ведь он обращался с вопросами – показать ему дорогу и наставить на путь, чтобы он опять нашел сокровище. «Ты должен мне!» – кричал Береза, потрясая кулаком в пустоту. Хозяйка Березина от этих слов обмерла, бросилась к мужу и умоляла его опомниться, подумать о ней и о детях, да куда там! Разум у Березы помутился. Оттолкнул он жену, бросился к сундуку, где у него цветок огненный лежал. Цветок к тому времени давно засох, Береза хранил его между страницами книжки. Он схватил зачахший папоротник и выбежал с ним вон. С тех пор живым его больше не видели.

Последнее слово замерло на устах рассказчика.

Лошадь Горыни оступилась, с шумом скакнула вперед, чуть не сбросив седока, но ехавший впереди Всеслав успел ухватить ее за узду, поддержал ее и тем спас Горыню от падения.

Отроки притихли и ехали молча некоторое время. Затем жуть от истории с папоротником, сгубившим Березу, стала понемногу рассеиваться, застучали резвее копыта, задвигались головы, послышался скрип сапогов, легко ударявших по лошадиным бокам; каждый повеселел, приободрился, приосанился в седле. И вот отряд как один поскакал единой поступью, рысью, стремительным галопом, сменившимся галопом тяжелым и ровным. Все головы наклонены вперед, все плечи расправлены, все рты полуоткрыты, все взгляды устремлены вдаль, сквозь прицел лошадиных ушей.

Поздним вечером приехали к речке. Волчанка делала здесь петлю вокруг Заповедного леса. Через реку был настелен деревянный мост.

Все в нерешительности замерли возле него. Никто не решался ступить на рассохшиеся сероватые доски первым. Гридя вспомнил слова Перемысла о том, что река – естественная граница, а за ней уже царство не федосьино, а не пойми чье. Может статься хозяином в нем лешак, что померещился Дубыне вчера.

В задумчивости Гридя опустил руку в котомку, нащупал там теплый мех куницы и настойчиво погладил его, будто вопрошая зверя, стоит ли им боятся того, что лежит за мостом или нет.

Куница завозилась, пощекотала усами гридины пальцы и ткнулась мокрым холодным носом в ладонь.

«Решительно не понимаю, что это означает. Да или нет?», – подумал вдовий сын и погладил куницу еще раз на этот раз менее настойчиво, просто из нежности. В ответ зверь лизнул его горячим языком. Гридя тихонько рассмеялся.

Кони топтались на месте.

Подождали одну, две, три, пять минут. Никто не трогался с места. Отроки в замешательстве переглядывались. Один Всеслав нетерпеливо хмурился и хватался за луку седла, казалось он вот-вот пустит коня, но в последний момент почему-то не решался.

Растерянность совершенно неожиданно сменилась уверенностью. Послышалось кряхтенье, скрип седел и звон стальных наборов уздечек, раздался приглушенный возглас: «Ах, ты окаянный!». Гриде показалось, что он вырвался у Искрена. Возбуждение возрастало. Вихрь решимости готов был закружить отряд. Окул Михалов был первым, кого он схватил в свои буйные объятья.

– Ну что мы едем дальше или будем ночевать тут, под мостом, как последние пьяницы? – гаркнул он во всю глотку и даже для острастки стукнул себя кулаком по мясистой ляжке.

Отроки загоготали.

– Поехали, поехали! К черту мост и лес к черту!

– Поехали да поживее! – продолжал боярский сын. – А то, пожалуй, дождемся, отправят за нами санитарный обоз, как за погорельцами.

– Еще чего, – закричали остальные, – из нас такие же погорельцы, как из монахов скоморохи!

Лошади раздули вечерний воздух ноздрями и одна за другой двинулись к мосту. Старое дерево затрещало, захрустело сучками, брызнуло мелкой трухой и щепками.

Перемахнув мост, устроенный на толстых сваях, путешественники поднялись на невысокий пригорок и въехали в глухой угрюмый лес.

Отряд долго несся по дороге, в пыли которой изредка попадались камешки и гравий. Время от времени всадники переглядывались между собой, и им чудилось, что все они словно единый организм, устремленный вперед, словно пущенная каленая стрела, словно летящий ястреб, словно горный ручей, и каждый знал, что в ту самую секунду делать и думает другой.

Мало-помалу лошади замедлили бег. Отроки начали уставать и расслабили пришпоривавшие коней ноги.

– Надобно подумать о ночлеге, – сказал Всеслав, – дадим отдых коням, да и себе не худо бы. Я предлагаю с дороги не сворачивать и в лес не хорониться. Нечего там делать. Найдем поляну пошире и раскинем шатер. Сторожить будем по очереди, я – первый, за мной Мухомор и так все один за другим. Согласны?

Никто ему не возражал. Начали высматривать по сторонам поляну, и, наконец, Перемысл заприметил пролесок, сквозь который виднелось закатное, ярко-оранжевое небо. Они спешились и пошли к просеке пешком, ведя коней за собой, аккуратно разбирая дорогу и отодвигая ветки.

Когда наконец был поставлен шатер, уже совсем стемнело. Ветер разогнал облака, на небе сияли звезды, а рогатый месяц смотрел на людей любопытными глазами и словно улыбался. Они развели костер, расселись вокруг, Окул пробормотал что-то насчет ужина и «как бы организовать кашу или что-нибудь посущественней». Гридя только тут заметил, что куница сбежала из торбы. Всю дорогу она сидела смирно, носа не высовывала, и он решил, что она просидит там до самого конца. А плутовка сбежала и поминай как звали!

– Гридя, а что там со скатеркой твоей самобраной?! – не то вопросил, не то простонал Окул Михайлов. Ему не хотелось возиться с пищей, варить и разогревать ее, особенно теперь, когда можно было воспользоваться волшебным средством и получить что-то повкуснее ячменной каши и зачерствевшего за весь день хлеба.

Гридя не стал себя долго упрашивать, вытащил из котомки скатерть, расстелил на траве, разгладил руками и произнес заклинание, сдобрив его тем самым волшебным словом, о котором не забывают напоминать малым детям их строгие воспитатели.

Только он проговорил его, скатерть удлинилась, словно не холстина она, а вязанье шерстяное, во все стороны растягивающееся, разостлалась и раздалась вширь, и стали на ней появляться разнообразные кушанья. Словно из-под земли выскочил и залихватски выставил свой глиняный живот кувшин с квасом, рядом с ним появилось каре барашка, позади которого притулилась плошка с растопленным чесночным маслом и разнообразной зеленью.

– Ты мясо режь, в чеснок макай и ешь, – продекламировал Окул хорошо всем известную присказку. – А чем же резать, ножа-то нет!

– Как нет, вот же он, – проговорил Всеслав, указывая на нож с резной деревянной рукоятью, воткнутый в бараний бок с противоположной от Окула стороны.

Тут же лежали вилки и ложки, и рисунок на их рукоятях был тот же самый, что и на ноже. В нем иссечены были изображения рыси, миленьких ангелочков с крылышками, волов с могучими шеями, медведей, неприступных гор, гигантских рыб и бородатых голов с разинутыми ртами и рогами, торчащими из всклокоченных волос. И все эти рельефы беспрерывно менялись, наползали друг на друга, растворялись и снова появлялись новый поверх прежнего. Боярский сын завороженно смотрел на эту вереницу образов, и только спустя какое-то время отважился взять нож и отрезать себе кусок.

На месте отрезанного бараньего ребра тут же выросло новое, такое же дымящееся, сочное, с золотистой от жарки корочкой.

– Ну и ну, – удивился Михайлов, откусывая огромный кусок и громко чавкая, – У ведьмы не только скатерка волшебная, но и снедь на ней. В одну секунду восстановился прежний порядок, видали?! Надеюсь, на пищеваренье это не скажется, черт его знает, что это за баран тут у нее. Да хорошо ли в середке прожаренный, а то я кровяной не люблю.

Он поднес мясо к глазам и окинул внимательным взором Сердцевина была сочной, серой, совершенно прожаренной, ровно так, как он любил. Окул удовлетворенно крякнул и продолжал уплетать за обе щеки.

Для кваса нашлись кружки с той же самой колдовской резьбой.

– Славно мы расселись, – сказал Всеслав, окинув взглядом разместившихся вокруг костра витязей – на их лицах прыгали то яркие блики от пламени, то черные тени; физиономии закраснелись, челюсти усердно жевали пищу. – И место тут теплое и благоустроенное. Надеюсь, на скатерти найдется что-нибудь выпить? Что там стоит? Квас? Премного благодарствуем. Я, пожалуй, выпью меда хмельного.

– Я тоже, – сказал Мухомор.

– Я бы и от водки не отказался, – добавил Горыня.

– Какой же дурак от водки отказывается, – заметил Дубыня.

– Особенно под такую обильную закуску, – воскликнул Искрен.

– Можно подумать, вам кто-то ее предлагает, эту водку, – заметил Перемысл насмешливо. – Окромя кваса, другого питья на этом застолье не предусмотрено.

– Ну, в таком случае мы и без скатерти обойдемся, – сказал Всеслав, уже поднявшись и направляясь к шатру. – Окул, в твоей торбе давешняя баклажка?

– В моей, – отозвался боярский сын, – там она, родименькая. Я сам к ней последний прикладывался.

«Баклажка-то не в Михайловой, а в моей котомке, – подумал Гридя, и мысль о Федосье пронзила его голову словно шилом. – А ну как куница вернулась и спит себе почивает, а начальный ее тотчас и обнаружит?! Скандал получится…». К тому времени он уже в конец извелся от отсутствия зверя, места себе не находил. Куда она могла подеваться, почему не сказала ему, не предупредила?!

– Я принесу! – сказал Гридя вскакивая и бросаясь вслед за Аггеевым.

– Сиди, я сам схожу.

– Ты не найдешь, она не в окуловой торбе. Окул Михайлов запамятовал, последним из нее не он, а Искрен пил.

Всеслав пожал плечами и вернулся к костру. Гридя стрелой помчался к шатру, откинул полог, нашел свою сумку, пошарил дрожащей рукой, нащупал баклажку и вытащил на свет божий. Федосьи внутри по-прежнему не наблюдалось. Он порылся в других сумках, что если впотьмах она перепутала багаж и схоронилась в чужом. Но и в остальных мешках ее не было. Сердце упало у него в груди.

На подкашивающихся ногах Гридя вернулся к костру.

Всеслав составил кружки рядком и разлил водку. Фляга быстро опустела. Получилось каждому по чуть-чуть. Они выпили, Гридя пригубил горькое зелье. Он впервые пробовал водку, но поскольку волнение его не стихало, он решил выпить и развеяться. Он слыхал, что хмельное сначала успокаивает и только потом дает по шарам, как выражался пивовар Егоза с Ильиной улицы, и рассчитывал, потому как количество выпитого было небольшим, что успокоительный эффект возобладает, а по шарам, возможно, и вовсе не даст.

– А больше нет что ли водки? – спросил Окул, он осушил кружку одним махом и взглядом рассматривал скатерть.

– Если ты не взял больше, – отозвался Всеслав, – то нет.

Боярский сын помотал головой.

– Я одну баклажку у ведьмы в погребах наполнил. Эх, не сообразил побольше взять.

Он помолчал, а потом сказал.

– А что это мы кумекаем, когда у нас цельная самобраная скатерть есть?! Надо ей заказ сделать, она же для этих целей предназначена. Разве нет?

– Вероятно, – согласился Всеслав.

– Ну! – повторил Окул. А я что говорю! Кто заклинание помнит? Заклинайте, давайте, скорей!

На это вопрос никто не ответил, и боярский сын перевел взгляд на Гридю.

– Гридя, неужто и ты не помнишь? – с лукавой улыбкой спросил он.