– Сей же час велю собирать пожитки, – сказал Окул. – Только вот что, Всеслав, – добавил он после короткого молчания. – Надо нам в отряд казачка взять.

– Зачем это?

– Ну как зачем, нас сколько человек? Семеро… Коней с нами сколько? Тоже семь. А кто за ними ходить будет? Следить, чтобы напоены, накормлены были, да копыта почищены? А исподнее, как загрязнится, кто будет в речке стирать? А за ягодами-грибами на привалах кому бегать? Нужен нам прислужник, следить за имуществом и скотиной.

– И то верно, – согласился Всеслав, – Да, только время позднее, – он поглядел на окно, там сгущались сумерки, – где же я теперь казачка сыщу? Пока в казарму приду, спать все лягут.

– Ты не беспокойся. Я из своих возьму. У бати Скопищева челяди пятьдесят человек, уж я найду кого порасторопнее.

– Смотри, Окул Михайлов, сам будешь за ним приглядывать. Мне за казачками смотреть некогда. С дороги б не свернуть, да людей не растерять.

– Само собой, за это не переживай. Мой казачок тебе хлопот не доставит. Я его и с оружием научу обращаться. Будет отряду на подмогу половина воина.

Договорившись обо всем с боярским сыном, Всеслав вернулся в казарму и, не раздеваясь, бросился на постель. Через пять минут из его комнатки послышался богатырский храп. Времени до рассвета оставалось совсем немного.

Глава 4. Гридя

В качестве прислужника семерым богатырям Окул надумал взять Гридю, отрока пятнадцати лет, служившего у его отца конюхом.

Конюшни в усадьбе помещались напротив хозяйского дома и соединялись с другими постройками сенями и переходами. Сложены они были из соснового теса. Стойла внутри разделялись невысокими перегородками, так чтобы животные видели друг друга, ведь хорошо известно, что лошади не переносят одиночества и могут от него издохнуть.

Коней у Скопищевых содержалось до двадцати голов. На них верхами ездили хозяин Михайло Скопищев, Окул и приказчики. У боярыни Окулины Чусовой имелась роскошная повозка, в которую запрягали тройку лошадей. Зимой повозку ставили на полозья, и пожалуйста вам сани! Какое отрадное чувство охватывает тебя, когда мчишься на тройке по мягкому рыхлому снегу. Сам Окул Михайлов, невзирая на свой почти зрелый возраст, иной раз катался в санях словно малый ребенок.

Гридя, отрок с волосами цвета скошенной пшеницы и смышлеными серыми глазами, даром что безотцовщина – честнáя вдова Афимья Игнатьевна воспитывала его с трехлетнего возраста одна – хлопец был добрый и толковый. За лошадьми следил аккуратно, в драки с дворовыми не ввязывался, по вечерам бегал в городскую читальню и листал книги, на разные темы написанные.

Окул нашел Гридю на конюшне. Тот подметал рассыпанный по полу овес и весело насвистывал.

– Эй, Гридя, – позвал боярский сын. – Подь сюда.

Гридя оставил метлу и подошел к Михайлову.

– Чего, – спросил он, широко улыбаясь.

– Это самое… Завтра с самого утра выступаем в поход. Я велел Вячко собрать для меня Бурушку, а ты бери Косматку. Кобыла она добрая, послужит верно. Вещичек много не набирай. В суму переметную положи мое имущество, полотно на шатер – на случай, если в чистом поле ночевать придется – и провизию. Харчей захвати побольше, вдруг не будет возможностей в дороге разжиться. Возьми еще что нужно, чтобы за конями ухаживать, ножичек, веревки – ну сам знаешь, что в походе пригодится.

Гридя смотрел на Окула ошеломленно.

– А далеко ли ехать, Окул Михайлович?

– Далече. Посылают нас, семерых самых храбрых витязей в Ирейскую землю. За лекарством для мастера-зодчего. Ну знаешь, для тятькиного брата троюродного, того что водопровод строил, да не достроил. Занемог он, так мы должны ему пособить. Поставить, что называется, на ноги. А ты помогать будешь: за конями ходить, кашу варить, ну и всякое по мелочи.

Гридя почесал затылок.

– Матушке надобно сказать, испросить у нее родительского позволения.

– Что за глупости! Ты у кого работаешь, деньгу кто тебе платит? Вот у того и надобно спрашивать, а не у матушки. У нее спроси благословения. А не даст, так и пожалуйста, и без благословения обойдемся. Оно в походе без надобности. На хлеб его не намажешь и в карман не положишь. Толку от него настоящего нет. То-то же. Ладно, голубчик, хватит рассуждать, а то до ночи мы с тобою не разлепимся. А меня в сон клонит. Ступай, Гридя, готовься к завтрашнему. На рассвете трогаемся.

***

Матушка Гриди, Афимья Игнатьевна проживала в посаде или предгородье – так еще иногда называли выселки сами жители. Посад полукольцом прилегал к кремлю. За посадом начинались глубокие овраги, еще дальше, текла речка Волчанка – до нее было не меньше трех дней пешего ходу. С другой стороны, там где в городской стене были прорублены Скитные водяные ворота, блестело Лебедянь-озеро, то самое, из которого мастер-зодчий собирался качать воду.

Сгущались сумерки. Темнота еще яростнее заставляла зеленеть могучие кроны. Бодрящий свежий холодок, примчавшийся из барсучьих илистых оврагов, шнырял у древесных корней и змеился в плетнях. В окнах горели лучины, в больших домах зажжены были факелы, освещавшие вход перед дверью. День еще сопротивлялся с отчаянным упорством, но ничем не мог удержать победоносной июльской ночи. Она поглотила город одним махом, словно щука плотву.

Перевалило за полночь, когда Гридя пришел к Афимье Игнатьевне. До этого он, как и было велено, собрал боярские вещички и харч. Набил под завязку две вместительных переметных сумы. Для себя одежу брать не стал. Решил что хватит той, что на нем. Положил только смену исподнего и юфтевые сапоги, ходить по болотам.

Честная вдова не спала, при свете свечи вышивала подушку-думочку.

Увидев Гридю в такой поздний час, переполошилась:

– Случилось что, сынок? – спросила она взволнованно.

– Матушка, благословите, – сказал Гридя, опускаясь перед ней на колени и наклоняя голову.

– Куда?.. Что значит благословите?

– Окул Михайлович едет в Ирейскую землю и забирает меня с собой в качестве прислужника. Велел собирать пожитки – это я уже исполнил – и принять от вас благословение. Выступаем завтра на рассвете.

Афимья Игнатьевна, хоть и пребывала в смятении от такой новости, лить слезы и причитать не стала. Несмотря на то, что знала многое про Ирейскую землю и про жителей, что населяют Латырь-остров. Ведала и про опасности, грозящие тому, кто ступит на заповедную землю. Да и путь туда, даром что торный, грозил путешественнику ужасными бедами и злоключениями.

Но, как мы уже сказали, Афимья Игнатьевна, не плакала и не горевала. Не такая это была женщина. Она подняла Гридю с колен и отправила умыться. Сама же пошла в дальнюю комнату, служившую ей спальней, и достала из кованого сундука, с самого низочка широкий пояс, затканный серебром. На шелке мелкими стежками был вышит затейливый орнамент, в котором внимательный наблюдатель мог, кажется, разглядеть угловатые старинные буквы. Будто бы надпись какую-то. А будто бы и нет…

Когда Гридя вернулся, чистый и умытый, с влажными от набежавших слез глазами, Афимья Игнатьевна подала ему кушак, велела опоясаться и ни при каких условиях не снимать до самого конца путешествия.

– Пока не вернешься, и я своими глазами не увижу, что ты живой и здоровый.

– Даже в речке купаться не снимать? – спросил Гридя, ласково глядя на мать.

– В воду можешь и снять, но всегда держи его при себе, не теряй из виду! И вот еще что. По дороге встретится тебе много разного народа. Ты обходись со всеми учтиво, никого не обижай, ни словом, ни делом, и всегда поступай по справедливости. Береги, сынок, платье снову, а честь смолоду. При старших молчи и покоряйся, премудрых слушай, с равными и младшими веди себя по-дружески, не обманывай, не бранись, не хули никого в беседе. Увидишь сломанное – почини; если скотина страдает, и помочь ей в твоих силах – помоги; если другие поступают скверно – не повторяй за ними, но и не хвались о том. Помни, добрые дела любят тишину. Всего же более заступайся за убогих, по силе, сколько можешь. Сильным не давай губить человека. Ни правого, ни виноватого, и никому не желай смерти. Понял, сынок?

– Понял, матушка! А теперь благослови…

Афимья Игнатьевна троекратно поцеловала Гридю, положила руки ему на плечи и проговорила нараспев:

– Дорога – матерь,

Путь – отец.

Вера в добро была встарь,

Вера есть и поныне.

И во веки веков. Аминь.

С тобою мой щит, стальная рука,

Оборонит от всякого врага.

Кто на тебя замахнется,

Сам мертвецом станет.

Ключ в замке, замок в реке,

Оберег на тебе.

Гридя не стал допытывать у матушки, почему ее благословение похоже больше на заговор бабки-шептуньи, когда просят полечить недужного теленка или избавить от зубной боли. Не спросил и про серебряные буковки на шелковом поясе, хоть и приметил их. В свой черед три раза поцеловал вдову и отер рукавом набежавшую слезу.

– Присядем на дорожку, сынок!

Чуток посидели, потупив головы. Афимья Игнатьевна в своем кресле, где она всеми днями вышивала, Гридя на топчане перед печкой. Потом юноша встал, глубоко вздохнул, поклонился на все четыре стороны и отправился назад в боярскую усадьбу.

Глава 5. В добрый путь

Солнце еще не взошло, а Окул Михайлов вместе с Гридей, оседлав Бурушку и Косматку, уже выехали по направлению к городской заставе. Для ответственного предприятия, коим, несомненно, являлся поход в Ирей, боярский сын облачился в лучший дорожный кафтан, на ноги обул сапоги из прочной воловьей кожи. Богатырский шлем – шишак – пока не надевал, бо волосья под ним быстро потели, да и надобности в нем прямо сейчас не было.

Ночной воздух был свеж и прохладен, ранние пташки просыпались в кронах могучих деревьев и пускали несмелые утренние трели. Холмогоры сладко спали в непроглядной летней ночи – ведь самый темный час перед рассветом, как уверяют волхвы.

Кони шли шагом, Окул разъяснял Гриде возложенные на него обязанности и расписывал возможности, открывающиеся на службе у семерых витязей.

– Я кашу люблю, чтобы рассыпчатая была. Следи, значит, чтобы не разваривалась сильно. Будешь за нами исправно ходить, научу мечом махать и стрелы каленые пускать. Лук-то в руках держал уже?

– А как же! Когда у вашей милости лук поломался, и мы с Вячко его чинили, я и надержался. Тяжелый, шельма.

– Ну то-то же. Это тебе, братец, не шутки, а боевое оружие! С ним аккуратнее надо. Держать бережно, где попало не бросать, в налучье складывать. Вон Вячко в прошлый раз забыл его в подвале, не прибрал на место, а ночью хорь в погреб залез и тетивку на нем понакусывал. А тетивочка-то не обычная веревка была, из кожи сыромятной. Такую за раз не сделаешь, а делать мозолей натрешь. Вот я и говорю, за оружием следить надо!

Разговаривая подобным образом, подъехали они к городской заставе, где заметили шесть знакомых силуэтов. Кони переступали с ног на ногу и беспокойно фыркали. Всеслав, Мухомор, Горыня с Дубыней, Перемысл стояли в кружок и шушукались. Лошадь Искрена стояла чуть поодаль, а рядом с ним, также верхом находилась девица и что-то ему говорила, живо при этом жестикулируя.

Искрен слушал ее, склонив голову. Потом прервал ее, схватил за руку, низким голосом промолвил:

– Ты, Уланка, без меня не проказничай, и на Лебедянь-озеро с другими не катай. Вернусь когда, мы с тобой вместе туда поскачем.

– Обещаю, – проникновенно сказала Уланка. – А ты за это надень на руку мой златой венчик, так в дороге обо мне вспоминать будешь.

Она передала Искрену кожаный венчик, расшитый золотом и драгоценными камнями. Тот намотал его на руку, завязал узелком, а узелок затянул покрепче.

– Ну с богом, – промолвила красавица, наклонилась к Искрену и быстро поцеловала его в губы. Прикрикнула на гнедого, который вытанцовывал под ней от нетерпения, подняла его с места галопом и ускакала.

Юноши с восхищением смотрели ей вслед.

– Ай, да Искрен! Ай, да добрый молодец, – воскликнул Мухомор. – И каждый день у него новая девица. И каждая подарки дарит, да на ушко шепчет. Как же у него так ловко получается?

Искрен пожал плечами. Он и сам не знал, почему барышни льнут к нему словно котята к кошке.

Наконец, решили выступать. Стражники по знаку Всеслава отворили ворота, и вереница из семи витязей и одного казачка двинулась в путь.

Кони у друзей были добрые, переметные сумы полны провизией, по бокам кованых седел бряцало оружие. У Всеслава – булатная палица и острая кривая сабля из дамасской стали, у Дубыни с Горыней по четыре сулицы и по два засапожных кинжала на каждого. Засапожных, потому что заткнуты за голенища сапог.

У Окула, как мы знаем, имелся боевой лук в богато изукрашенном налучье и дюжина каленых стрел с соколиным опереньем. А кроме того парочка кинжалов, кистень и меч. Тугой лук висел за спиной у Перемысла. Только налучье не такое роскошное, как у боярского сына. Вместо грузной палицы он взял в поход гусли, чтобы, как обещал начальному, развлекать товарищей игрой на них. Искрен и Мухомор снарядились кинжалами и копьями.

Гридя ехал налегке, вооруженный матушкиным благословением и обещанием Окула Михайлова научить мечом рубиться. Ничего, думал Гридя, авось и без оружия как-нибудь обойдется. Где наша не пропадала.

В пути чесали языками и говорили о всякой ерунде. Окул и Мухомор заспорили, с чем есть блины на масленицу. Мухомор рассуждал, что и на масленой неделе есть надо с чем обычно привык. Михайлов сын возражал, что масленица оттого и называется, что блины на нее следует кушать только с топленым и чуть подсоленным коровьим маслицем. А с чем всегда привык в остальное время.

В полдень остановились в придорожной харчевне. Пока отроки обедали, кони щипали сочную зеленую траву, росшую за аккуратным беленым штакетником. Гридя присматривал за лошадями. У кобылы Искрена Везухи, расслабилась подпруга. Гридя ее подтянул. У коня Всеслава чуть перекосилось седло. Гридя поправил.

Перекусил вдовий сын по-быстрому, не садясь за стол. Хозяйка вынесла ему большую краюху ржаного хлеба, щедро политую постным маслом и посыпанную белым крупитчатым сахаром.

После обеда поехали дальше.

Перед конниками, докуда хватало глаз, желтели бескрайние поля. То тут, то там виднелись крепкие крестьянские избы, крытые золотистой свежей соломой. Избы стояли высоко и весело, словно румяные пироги в печи. Вокруг них росли яблони, груши, кустистая смородина и малина. Бродили коровы с телятами. Пастухи раз-другой сгоняли их в стада, а в остальное время полеживали в тени исполинских лип, посматривали оттуда на белый свет. Козы на холме, заросшем бархатным клевером и пушистыми одуванчиками, перемекивались с собратьями, сгрудившимися в овраге у шумного ручья. По жирной грязи вокруг глубоких луж расхаживали важные утки. Куры рылись в навозных кучах и оголтело носились за товаркой, которой посчастливилось раскопать толстого червяка. В воздухе пахло скошенной травой, полынью и молочным коровьим потом.

Крестьяне из Осиновца, хутора, приютившегося на краю густой осиновой рощи, затеяли сенокос. Поставили шалаши у ручья, сверху накрыли их тонкими досками – дранью. В шалашах, почти целый месяц, пока шел покос, жили сами косари, их бабы с детьми, да грудными младенцами.

Со своего места Гридя разглядел, как под холщовыми пологами, натянутыми на круглые длинные жерди, в повалку спали мужики, отработавшие утреннюю смену – косить начинали едва всходило солнце, «со светом», как говорили поселяне. К обеду упахивались так, что валились с ног.

Под палящим послеполуденным зноем женщины разбивали граблями свежескошенную траву – чтобы лучше сохла. Крестьянские девки, собравшись в кружок, пели песни про совушку. В песнях ловили филина, сватали за него сову, играли совиную свадьбу. Потом Сова Савельевна, уже будучи замужней дамой, шла в гости к воробью.

Это наши люди,

Наши крестьяне,

За морем бывали,

Сено косили,

В стоги пометали,

Домой прибывали,

– запевала первая группа

У мово ли тестя

Есть что поести:

Сорок кадушек

Соленых лягушек,

Сорок амбаров

Сухих тараканов,

Сорок бочонков

Свежих мышонков,

– подхватывала другая.

Увидев наших друзей, поющие замахали руками. Витязи помахали в ответ.

К вечеру первого дня, когда жемчужно-розовые летние сумерки уже начали сгущаться, перед странниками замаячила серебристая гладь Волчанки. Здесь кончались владения стольного города Холмогоров. Дальше лежала ничейная земля.

Почему речку назвали Волчанкой оставалось загадкой. Никаких волков в окрестностях отродясь не водилось. Через реку перекинут был широкий деревянный мост. Сразу за мостом, на том берегу высился густой, заповедный лес, прозванный в народе Гнилым. Прямоезжая дорога устремлялась напролом в дремучую чащу.

На этом берегу стояла большая корчма. Возле нее суматошилась толпа празднично одетых людей, стояли повозки, запряженные лошадьми. Конские гривы перевиты разноцветными лентами с бубенчиками.

– Не иначе как свадьбу играют, – заметил Перемысл, разглядев нарядных невесту и жениха. – Тут и гусельники наверное есть, и скоморохи. Ах, как хорошо было бы их послушать, – добавил он, умоляюще глядя на Всеслава.

– Послушаешь, – ответил тот, смеясь. – Переночуем в корчме, а дальше пойдем утром. На ночь глядя негоже в лесную гущину соваться, беспременно заплутаем или кони в темноте ноги попереломают.

Перемысл на такие слова едва не задохнулся от радости.

Спешились, Гридя по двое отвел лошадей в конюшню, расседлал и удостоверился, что им засыпали овса. Багаж сложил в пустом стойле, дверь запер амбарным замком, а ключик повесил на шею.

Свадебный пир гулял на улице. Хозяин корчмы, долговязый чернявый детина с пышными усами и непослушным чубом, который постоянно сбивался назад, посадил наших витязей за стол поодаль от основного действа. От брачующихся им тут же поднесли по чарке зеленой купоросной водки, а потом и вовсе пригласили в круг, чтобы разделить с женихом и невестой или, как принято называть их во время свадьбы, куницей и соболем, торжество.

За стол усадили и Гридю. Окул поманил его перстом, а когда тот подошел, потянул за плечо и притулил рядом с собой.

Читателю, наверняка приходилось бывать на рынке, когда взволнованное пространство заполнено шумом, и вихрь неясных раскатистых криков окутывает его и пчелами жужжит в ушах. Не то ли чувство овладевает вами в суматохе крестьянской свадьбы, когда все пришедшие туда гости как бы сплавляются в огромную гусеницу и изгибают все свое мохнатое разноцветное тело через двор, вкруг широких столов и лавок, бранятся, хохочут, трубят? Смешки, икота, трескотня, вздохи, окрики, шепот – все смешивается в невообразимый птичий гвалт. Лошади, телеги, ковры, ленты, цветы, бублики, венки – все радужно, цветасто, нескладно снует взад и вперед, мечется как угорелое. Бессвязные разговоры спутываются клубком, слов в них не разобрать, не выдернуть из общего нестройного хора. Только скрип лавок, на которые то и дело садятся, устраиваются, плюхаются, опускаются, валятся слышен со всех сторон. Подавальщик с полным подносом поскользнулся, глиняные миски посыпались на землю, черепки разлетелись; на шум прибежали бабы и быстро смели обломки.

Окул попросил у челядина, прислуживающего за столом: «Принеси мне, братец, стопу в полтора ведра». Тот сбегал и принес огроменную деревянную кружку, стянутую словно бочка железными обручами. Боярский сын пил медленно, растягивал удовольствие. Хмелел зато быстро.

– Смотри, смотри, вон курю вечернюю несут…, – сказал он, толкнув Гридю в бок.

Тот же челядин, лихо лавируя среди гомонящих гостей, нес на вытянутой над головой руке широкое медное блюдо. На блюде помещалась жареная птица гигантских размеров.

– Индюшку зажарили, – сказал Окул, проглатывая слюну. – И то верно, на такую тьму народу одной курицы не хватит.

Блюдо с вечерней курей поставили перед молодыми. Муж, крепкий парень с веснушками и носом картошкой, в один присест разорвал румяную тушку надвое. Одну часть положил на тарелку жене, другую на свою тарелку. Молодая пальчиками отломила кусочек и отправила в рот. Веснушчатый откусил здоровенный кусок от голени и громко чавкая принялся жевать. Потом тарелки унесли и мясо с них раздали гостям.

Успевшее разогреться, расплавиться слепящим своим золотом за бесконечный летний день, великое светило начало багроветь и соскальзывать на дальние лесные верха. Запахло свежестью. Голоса прорезывали запекшуюся темноту ночи. Зажгли лампады, расставили их хороводом вокруг накрытых столов. Танцующий свет бесшумно дрожал и колыхал синий дымчатый воздух.

Насмотревшись на вечернюю курю, Окул приказал принести себе и товарищам такую же. Большую половину от жаркого он умял что называется в одно лицо. Однако индейка была такая изрядная, что и остальным оказалось предостаточно.

Долго еще гости пили, ели и гомонили. Пели корильные песни и снова пировали.

Потом настал черед молодой разувать мужа, после чего вся честная компания смогла бы, наконец, отправится спать. Чернявый шинкарь радовался наступившему моменту, он устал обслуживать гостей, беспрестанно требовавших медов, да не простых, а непременно стоялых, самое малое пятилетней выдержки, таких, чтобы с одной чарки валили под стол. Стоялых у него отродясь не водилось, а те, что наливал он в рюмки и чарочки, и так уложили не один десяток мужиков. Однако же, державшиеся на ногах, а таких крепких было немало, вновь требовали хмельного зелья. Им под видом стоялых носили меды, которые варились месяц назад.

Завтра, он знал, придется также прытко носить опохмеляться. А вечером снова здорóво. Крестьянская свадьба могла продолжаться дня три, а то и больше, смотря по тому, сколько родители насобирали денег.

Для обряда разувания молодых отвели в приготовленную спальню. Спальня располагалась на втором этаже корчмы, которая в обычное время служила еще и постоялым двором. За определенную, вполне скромную плату, странники могли получить здесь ночлег и баню.

В спальне новобрачных составили снопы. Поверху снопов постелили свежие льняные простыни, на которых так мягко и прохладно спиться летними ночами. Гости, кто к тому моменту еще стоял на ногах, столпились в дверях. Гридя тоже был здесь. Обстановка празднично убранной корчмы, торжественный обряд, толпа веселившихся крестьян произвели на отрока сильное впечатление.

Законный муж к тому времени изрядно захмелел, лицо его стало красным, картофельный нос побелел, он грузно плюхнулся на соломенное ложе. Жена, тоже порядочно подрумянившаяся, опустилась перед ним на колени. Парень выставил ногу в сафьяновом сапоге и приподнял его, чтобы удобней было разувать. Девица ухватила сапог одной рукой за пятку, а другой придерживала подошву у носка, и потянула на себя.

Сапог слез, она ловко перевернула его и потрясла. Из него, звеня, на пол упала маленькая серебряная монетка. Девушка задорно засмеялась, подхватила денежку и спрятала в карман. Жених, как видно, заранее положил серебренник в правый сапог. По поверью, если молодая во время разувания найдет денежку, то семья не будет знать нужды.

Свекровь, мать мужа потребовала, чтобы снятый сапог, в котором его обладатель ходил и плясал целый день, по обычаю положили в изголовье кровати. Юноша только рукой махнул. Свекровка зыркнула на молодых, но настоять не посмела. Теперь ее сын стал главой семьи и сам решал, быть ему с женой главным или на равных, ставить сапоги в головах или под лавку.

Гости устраивались на ночлег. Женщинам отвели место в корчме, в верхних комнатах постелили на лавках перины. Мужики спали, где придется. Совсем пьяные – под лавками, прямо на дворе. Кто мог еще передвигаться, дополз до сеновала и повалился на мягкое душистое сено.

– Ну, Тарас Матвеич, – говорила вполголоса свекровка, прощаясь на пороге комнаты со своим мужем, который шел ночевать в овин, – свадьба наша, слава богу, удалась. Я всех гостей переглядела, все они сыты-пьяны, трезвого ни одного не видала. Окромя баб беременных, да и то Аксинья Петрова втихаря отхлебнула из мужниной кружки.

– От одного глотка ничего не сделается, – веско заметил Тарас Матвеич, бывший в стельку.

– Ну живы будем, не помрем, а и на второй день всех накормим и напоим досыта, да еще и сверху. По всей округе весть пусть идет, что Тарасьевна и Матвеич сынку своему парадную свадьбу устроили.

– Пускай идет, – не стал возражать Тарас и нетвердой походкой отправился почивать.

Наших витязей, заплативших за ночлег настоящим серебром, положили во вместительной опочивальне, приготовленной для них, пока они пировали. В обычные дни в этой комнате умещалась вся хозяйская семья – сам вихрастый шинкарь, его дородная жена и двое их таких же вихрастых и дородных сынков.

Гридя устроился на сеновале. Ему не привыкать. В боярской усадьбе он часто ночевал на сене, рядом с лошадьми и, засыпая, слушал, как они прядают и перешептываются в стойлах.

Последние голоса наконец умолкли в полночном сумраке. Свадьба окончательно угомонившаяся, поворочалась, затихла и прикорнула, и скоро послышался дружный храп. Раскатисто и густо храпели мужики, а громче всех Тарас Матвеич. Ему снилось, что у сына его народилось трое славных и крепких ребятишек-погодок, он смастерил им деревянную лошадку и катает их по очереди. Приделал к дубовой ноздреватой морде веревочку и тянет на себя, а малышня уцепила конягу за хвост и тащит к себе. И все смеются, и верещат от удовольствия.

Бабы храпели мерно и заливисто, как и подобает слабому полу. Зинаида Голящева спала положив голову на белую упругую руку. Во сне она чмокала губами и тяжело вздыхала, как бы показывая притворное возмущение. Зинаида была остра на язык и за словом в карман не лезла, как оказалось даже и во сне.

Глаза у Гриди слипались. Он еще чуть-чуть поборолся с накатывающей дремой, громко зевнул, опрокинулся на спину, поерзал мослами на мягком ежистом сене и затих. Сладкий сон усталости охватил его неподвижное тело. Сквозь безмятежную дрему Гридя видел нечетко лицо матери, наклонившееся над ним и голос ее прозвучал тихо и замер, оставив смутный тревожный след в его гаснущем сознании.