Книга первая. Посвящается памяти всех моих близких
Предыстория: семья Мейтис
Мои самые ранние воспоминания уходят корнями к довоенным годам. Тогда я с родителями Анной и Львом Вайсман жил в Кишиневе у бабушки Цейтл. Дедушки, которого звали Йоэл Мейтис, уже несколько лет не было в живых.
Цейтл Мейтис
Йоэл Мейтис
Мейтисы перебрались в Кишинев из города Балта. Этот город расположен в Одесской области на Украине. Дедушка Йоэл занимался скупкой и реализацией вторсырья. Я помню кучи рванья на заднем дворе и рабочих. Они с помощью незатейливого станка прессовали это тряпье в многочисленные тюки. Рядом с тюками складировались кости животных. Они превращались в костный уголь благодаря сухой перегонке и продавались на сахарный завод как адсорбент.
Заниматься бизнесом дедушке помогал его сводный брат Йосел. Будучи по делам в Варшаве, он оказался случайной жертвой криминальной разборки – его настигла шальная пуля. У Йосела было три сестры и четверо детей. После его гибели забота о семействе сводного брата легла на плечи дедушки Йоэла, который сам к тому времени имел сыновей (Янкеля, Элиягу и Колмана) и дочерей – Клару и Анну. Успешный бизнес давал Йоэлу возможность не только кормить многочисленную семью, но и давать образование детям. Благодаря этому даже одна из девочек, племянница Витя, которая проявляла интерес к знаниям, закончила 4 класса женской гимназии, а ведь в те времена женское обучение было необязательно.
Дом Мейтиса на окраине города находился по соседству с железнодорожной станцией Вестерничены, где протекала небольшая речка под названием Бык. Большие комнаты были уставлены тяжелой добротной мебелью. Каждое лето Йоэл отправлял семью на дачу за город, а в 1903 году эта дача сберегла Мейтисов от знаменитого кишиневского погрома, известного как погром на Азиатской улице. Волнения, связанные с семьей, многочисленные заботы и обязательства, которые выпали на долю Йоэла Мейтиса, не могли не отразиться на его здоровье. Он умер в 53 года от сердечного приступа. Смерть настигла в его экипаже.
Средний сын Йоэла Мейтиса, Колман, активно участвовал в семейном бизнесе отца. Это был коренастый мужчина сангвинического характера, то и дело обнажавший в улыбке золотые зубы. Его низкорослая жена, тетя Песя, запомнилась мне своим цветастым халатом. Его она всегда носила.
После того, как советские войска вошли в Кишинев, 28 июня 1940 года Колман Мейтис и его жена были арестованы НКВД и отправлены в ссылку. В городе Самарканде Колман умер от тифа. Бабушка Цейтл подобной участи избежала, по счастливой случайности ее не оказалась дома во время ареста сына.
Старший сын Йоэла Мейтиса, Илюша (Элиягу), с детства проявлял способности к литературе. Он был отправлен учиться в Сорбонский университет, но покинул его из-за начала Первой мировой войны. Доучиваясь в Петроградском университете, Илюша сблизился с еврейскими поэтами юга России, которых возглавлял Хаим Бялик. Во время февральской революции Илюша оказался на стороне Временного правительства, но дедушка Йоэл как человек весьма прозорливый выхватил сына из революционного пожара, переведя его в Одесский университет. После Брестского "мира" Бессарабия (нынешняя Молдова) отошла к Румынии, и Илюше было необходимо немедленно вернуться в Кишинев, чтобы не разлучиться с семьей. К тому времени он был женат, но его супруга Бетти не захотела следовать за мужем. Она осталась по ту сторону границы. В 1935 году Илюша уехал в Палестину вместе со второй женой Лизой. Там, после солидной должности директора еврейской гимназии в молдавском городе Сороки, Илюша работал простым учителем, а также издавал свои стихи и переводы.
Элиягу Мейтис в преклонные годы
Помню, как мама цитировала строки его стихов:
"Ты такая тонкая, ты такая нежная,
Ты как будто соткана из лучей луны…"
В нашей семейной библиотеке сохранилась книга сонетов Мейтиса "На краю второго моста" на иврите. Приведу перевод двух сонетов, написанных моей дочерью Эллой Титовой-Ромм по подстрочникам Ирины Явчуновской и Рахели Кулесской:
Озеру печали
На недоступном дне лежит моя судьба,
Не выбраться душе из озера печали.
Достигнет ли небес тревожная мольба?
Смогу ли воспарить в заоблачные дали?
Мне б одиночества печать стереть со лба.
Ушла по каплям жизнь, глубокая вначале.
Ужели мой удел – бесплодная борьба,
И будет меркнуть свет, что звёзды излучали?
Но нет! Еще колоколов помогут звуки
По лабиринту прекратить блужданий муки,
И по мосту пройти уверенно и снова
Найти потерянную нить пути и слова.
Сиянье звезд провозгласит конец разлуки,
И будет песня в небеса лететь готова.
Я, как росток живой…
Я, как живой росток в тумане бытия,
Застрявший в темноте вселенского чертога,
Пока скачу вперед я за спиной у Бога,
Не упаду: в Его руке ладонь моя.
Гляди: скитаний рок меня не избежал,
В сетях чужой луны запуталась дорога.
Но дай мне только срок, мы встанем у порога
Священного дворца – начала всех начал.
Там полыхает глаз огонь самозабвенно,
Там света теплый луч в глубинах янтарей,
Там тишина лесов и семена полей;
Всегда приходит день среди потока дней,
Пусть даже лег туман на зеркало вселенной,
Скорбящая душа воспрянет, несомненно.
Однажды, в 30-ые годы, дядя Илюша приехал в Кишинев. Он привез маме цветастый восточный халат, а мне – кляссер с почтовыми марками, страницы которого прижимались двумя деревянными корочками и привязывались пояском. Мне было 7 лет, и я начал собирать свою первую филателистическую коллекцию. Она бесследно пропала во время войны. С 1946 года я возобновил коллекционирование благодаря моему брату Фиме, у которого, по праву старшинства, отобрал несколько трофейных марок. Сейчас в этой коллекции несколько тысяч марок. Все они ждут моего преемника.
Во время военных и особенно послевоенных бедствий мы не раз получали посылки с одеждой и продуктами от Красного Креста. Мне казалось, что их отправляет наш единственный родственник в Палестине. Но это было не так. В переписке с моим отцом дядя Илюша рассказывал, что, работая простым учителем и финансируя издания своих книг, он при всем желании не смог бы этого сделать. Помню, как папа выслал в Палестину несколько посылок с бумагой для издательских целей. Умер Илюша в 1978 году, опередив на год моего отца. Интересно заметить, что приемный сын Илюши Дарел скончался в один и тот же день с моим братом в 1992 году. Внуки и правнуки поэта Элиягу Мейтиса по сей день живут в Тель-Авиве.
Элиягу Мейтис (слева) в день получения премии имени Фихмана. На фото – первые лауреаты этой премии: Фроим Ойербах, Элиягу Мейтис (1964, Тель-Авив, Израиль)
Младший сын Йоэла, Янкель, умер в возрасте 20 лет от осложнений после падения с велосипеда. Дочь Клара умерла во время родов, оставив новорожденную девочку Эстер на попечение ее отца. В 1939 году Эстерка гостила у нас в Кишиневе и впервые пробудила во мне чувство влюбленности. К тому времени папа снял четырехкомнатную квартиру на улице Прункуловской, которая переходила в улицу генерала Инзова (генерал Инзов был губернатором Бессарабии во времена ссылки Пушкина). Эстерка гостила у нас как раз в то время, когда отец купил в Румынии вагон яблок на продажу. Вся квартира была пропитана ароматным запахом и уставлена многочисленными ящиками. Впоследствии наша семья узнала трагическую историю гибели Эстерки. В 16 лет она вышла замуж за румынского инженера. В 1940 году, когда к власти в Румынии пришел фашистский режим генерала Антонеску, а немцы уже оккупировали Грецию и Югославию, она бежала с мужем из страны на корабле. Но он был потоплен в Черном море. Возможно, этим кораблем являлось болгарское судно "Струма", на котором еврейские беженцы пытались эвакуироваться в Палестину, но в 1942 году оно было потоплено советской подводной лодкой. История Эстерки вдохновила мою дочь Эллу Титову-Ромм и ее мужа Михаила Ромма на создание поэмы «Струма».
Струма
1
Здравствуйте, Клара, приятно познакомиться!
Итак, вы родились в 1899 году.
Вот Кишинёв, вот и родная околица,
И вы на крыльце. Не возражаете, подойду?
Расскажите, Клара, что-нибудь про Бессарабию.
Расскажите про знаменитый погром.
Вы с мамой прятались тогда за сараями,
А вашего соседа зарезали топором.
Да, а война, революция – это, конечно же, помните?
Как в 18-м Бессарабия к Румынии отошла?
То-то вам повезло! Повезло, не спорьте!
Россию тогда ожидали такие дела!
А у вас, в Румынии, еврею было бояться нечего,
Только потом с годами терпимость перевелась.
Интеллигенция – сеятели разумного, доброго, вечного –
Терпимостью не отличалась. И им потакала власть.
Но были и на вашей, Клара, улице праздники,
И вас наряжали зимою в сапожки, в меха,
Ведь ваш дед когда-то пробился из мещанина-лабазника
В купеческий класс, а нынче сосватали вам жениха.
* * *
Яркая зелень, полуденный зной,
Замуж выходит Клара.
Шепчет родня у нее за спиной:
Пара, какая пара!
Дождь долгожданный умыл Кишинев,
Вымокло неба днище.
Ломятся доски дубовых столов
От всевозможной пищи.
Бабка надела парадный чепец,
Дед подпоясан туго.
Радостна мать и доволен отец,
Празднует вся округа.
С доброй улыбкою старый раввин
Кларе желает сына.
Рыбу несут шириною в аршин,
В кружки разлиты вина.
Станет заботливым мужем жених,
Будет судьба полога.
Может, Мессия родится у них,
Если попросят Бога?
Скрипы утихли калитки резной,
Бродит в горшке опара.
Яркая зелень, полуденный зной,
Замуж выходит Клара.
2
Для родителей дети всегда красивы,
И что повторять известные всем постулаты?!
Но евреи живут в извечном ожидании Мессии,
И если родится мальчик, родители им богаты,
А если родится девочка, то надо больше молиться,
И мальчика всё же подарит им Божья десница.
* * *
Время прошло, и в положенный срок
Ждут появленья сына.
Новое утро взошло на порог,
Снова зовут раввина.
Верит веками еврейский народ,
Богу воздав моленья,
В то, что на землю Мессия придет
И принесет спасенье.
Но не родился Мессия, увы,
Бог не послал, и точка.
Видно, законы судьбы таковы –
Будет у Клары дочка.
Ворон ли черный накаркал беду,
Бог ниспослал ли кару?
Мечется Клара в горячем бреду,
Смерть забирает Клару.
Плачет родня над судьбой сироты,
Новорожденной Эстер.
Треплет холодных небес лоскуты
Ветер, пришедший с Веста.
Матери нет и не будет отца,
Бросит он Эстер вскоре…
Все происходит по воле Творца,
Даже людское горе.
3
Что стало с маленькой Эстер, когда умерла её мать?
Как выросла бедная Эстер? Об этом нам не узнать.
Но время прошло, и она расцвела, и губы её медвяны,
И кожа её нежна и бела, и щёки её румяны!
* * *
Эстер шестнадцать исполнилось лет,
Вот и она невеста.
Муж инженер, симпатичный брюнет,
Светится счастьем Эстер.
Шита из шелка одежда ее,
Бойко скрипят сапожки…
А за спиною снует воронье
И подъедает крошки.
Черные вороны, прочь от окна,
Хватит над Эстер виться!
Хоть и насыплешь им вдоволь зерна,
Все недовольны птицы.
Ворон, беды неприкаянный страж,
Спать не идет, но все же
Собраны вещи, уложен багаж -
День настает погожий.
В город Галац уезжает семья,
В устье реки Дуная.
Быстро проносится жизни ладья,
Что впереди, не зная.
Тридцать девятый уже наступил,
Время бежит под током.
Ворон-палач набирается сил,
Смотрит кровавым оком.
4
Итак, сиротка Эстер, дочь покойной Клары,
Вышла замуж и переехала в город Галац.
А через год, в сороковом, установилась власть генерала
Антонеску, и тут началось – бац! бац! бац! бац!
Зрелище, заслуживающее обывательских аплодисментов –
Очищение атмосферы от иудейских элементов!
* * *
Флаги со свастикой, концлагеря
В сумраке ночи склепном.
Небо, пожаром военным горя,
Землю покрыло пеплом.
Смерть пробирается по мостовым,
Злаки войны посеяв.
Все изменилось: фашистский режим
Не пощадит евреев.
Эстер намедни привиделась мать,
Лютой зимой морозной.
Выход один: поскорее бежать,
Если еще не поздно.
На Палестину пойдет пароход,
Только хватило б леев.
Очередной совершится исход,
Вечный исход евреев.
Короток счастья непрочный мираж,
Было, и вот – пропажа.
Жизнь поменяла опять антураж
И не спросила даже.
В душной клети корабельных кают
Воздух густой, как клейстер.
Вот и оставлен домашний уют.
Что с тобой будет Эстер?
5
В конце тридцатых и начале сороковых годов,
Когда Румыния была союзницей Германии
И не осталось места в Румынии для жидов,
Встал окончательно вопрос о выживании.
Надо было уезжать, и они уезжали,
Уплывали, куда кто мог.
Евреи бежали, бежали, бежали
На юг, на восток, на юго-восток.
За время войны берегов Палестины
Пятьдесят одно судно сумело достичь –
Это были не юные бригантины,
А старые клячи, впадавшие в паралич.
Таковой оказалась "Струма", 75-летнее судно,
Спущенное на воду в 1867 году.
700 пассажирских мест, но билеты достать было трудно,
И брали за них чудовищную мзду.
Хочешь уплыть отсюда? Плыви отсюда!
Всё, что ты нажил, отдай и к чертям плыви!
"Струма" – дряхлое судно, разбитое судно,
Однако другого не будет. "Струму" благослови.
* * *
Молится богу старик на корме,
Лица людей угрюмы.
Черноволосая Эстер во тьме
Плачет в каюте "Струмы"
И обнимает округлый живот:
Может быть в нем Мессия?
На Палестину идет пароход.
Ночь, и шалит стихия.
Только не сбудется, не суждено,
Чайки накличут горе,
Струму затянет холодное дно
И похоронит море.
Дети, и женщины, и старики –
Нет никому пощады,
Будто бы с чьей-то нелегкой руки,
С чей-то дурной бравады.
Небо закуталось в черный атлас,
Хищник идет по следу.
Кто-то подпишет неверный приказ,
Кто-то пошлет торпеду.
Спали спокойно Каир и Стамбул
Ночью седой, угрюмой.
Может, Мессия в ту ночь утонул
Вместе с несчастной "Струмой"?
6
12 декабря. Москву проклинают германцы,
Аэростаты – в небо, а ополченцы – в снег.
Струма выходит из румынской Констанцы.
Двигатели ни к чёрту. Калека везёт калек.
Через несколько дней судно достигло Стамбула.
Тайные переговоры: "Лондону они не нужны!"
Двигатель не работает. "О, лучше б она потонула,
Старая кляча! Цель не оправдывает цены!"
"Корабль переполнен. Не хватает продовольствия!.."
"Подлинно эпидемия, отсутствуют рационы!.."
"Без паники, господа, сохраняйте спокойствие!.."
"А может быть, там провокаторы и шпионы?!.."
"Время военное, непозволительно рисковать!
Отбуксовать это судно в открытое море!"
"Ну что же, придётся его-таки отбуксовать,
Надо поставить точку в этом сыр-боре".
Долго ли виться ещё клубочку?
Долго ли жить сиротке?
В их одиссее поставит точку
Ракета с советской подлодки.
Приняло их, пеной бурля,
Чёрное море, а не земля
24-го февраля.
* * *
Волны холодного небытия
В белой уходят пене.
Эстер, скажи, где могила твоя?
Где преклонить колени?
Умер Мессия во чреве твоем –
Ждали напрасно люди, –
В черной воде похоронен живьем
И воскресать не будет.
Кто под прикрытием громких тирад,
С честью и долгом в ссоре,
Перерубил корабельный канат,
Узников бросил в море?
Их, переживших погромы и страх,
К смерти вела дорога.
В чьих они были всесильных руках:
Зла, Провиденья, Бога?
Дети, и женщины, и старики –
Нет никому спасенья.
Все они лягут в морские пески
И обретут забвенье…
Эстер последний встречала восход
На корабле у трюма.
На Палестину спешил пароход,
Старое судно "Струма".
23 март – 4 апреля 2012 года
Завершу повествование о семье Мейтис рассказом о моей маме. Ее звали Геня, но в эвакуации ростовские казачки переименовали в Анну. Папа называл ее ласково Куцалы, от Аникуца (так по-румынски звучало ее имя). Точная дата рождения Анны Мейтис не известна. Хотя в паспорте у нее обозначен 1906 год, она помнила эпизоды, связанные с погромом 1903 года, а значит, возможно, была ровесницей века.
Анна Мейтис, 1970, поселок Шолоховский
Семьи Мейтисов и Вайсманов жили напротив друг друга. Поженившись, мои родители переехали в дом свекрови, бабушки Цейтл, которая к тому времени была вдовой. Там в 1928 году родился я, старший сын Льва Вайсмана, Юлий, названный так в честь дедушки Йоэла. Когда мне было 3 года, папа отделился от Мейтисов и снял во дворе некоего господина Каца двухкомнатную квартиру на улице Прункуловская. Там родился мой брат Фима (Хаим) в 1934 году.
Дом на улице Прункуловская (фотография Steinchik)
После рождения брата мы переехали в четырехкомнатную квартиру на втором этаже в том же дворе. В четыре года Фима выпал из окна второго этажа. Очевидно, потерял равновесие в тот момент, когда я отвернулся. Я успел схватить его за ножку, но в моей руке остался только ботинок. Мой брат спланировал прямо в соседский вазон с цветком. Цветок, вероятно, смягчил удар. В результате Фима даже не потерял сознание, отделавшись только раной на затылке. Я выскочил на улицу и принес его домой. На помощь пришел дядя Копель, который как раз проходил мимо нашего дома. Он вызвал семейного врача по фамилии Урбанович, и тот оказал Фиме первую помощь. Кроме шрама, падение не привело ни к каким последствиям, что значительно сгладило мое чувство вины перед Фимой во время этого несчастного случая.
Получив возможность переехать в более престижный район, мой отец выбрал центр на улице Гоголя напротив парка со знаменитым кафедральным собором и триумфальной аркой, установленной в честь победы русского оружия над турками. Это была квартира буржуазного типа, с четырьмя комнатами, одну из которых занимал мамин рояль. Переезд означал, что папа достиг определенных высот в своей коммерческой деятельности. У мамы была прислуга, а у меня – гувернантка Настя, которая ходила со мной гулять в Пушкинский парк и заодно встречалась там с молодым священником. Я носил модную в те времена «матроску». Жили мы благополучно и счастливо до 1940 года, то есть до прихода Советской власти в Бессарабию.
Молдавская деревня. Рисунок Анны Мейтис (Вайсман)
Предыстория: семья Вайсман
Я отчетливо помню дедушку Менделя. Он был крепким мужчиной, знавшим себе цену. Он руководил семейным кланом, вокруг которого группировались остальные родственники, жившие в Кишиневе.
В субботу представители семьи Вайсман садились за огромный стол. Бабушка Хейвет ростом была выше деда и поэтому называлась «большой бабушкой». Она стояла возле него по струнке с кувшином вина и наливала бокал. Дедушка Мендель выпивал его после обязательной молитвы на хлеб. Затем дедушка вытирал усы, бабушка садилась за стол, и начинался субботний вечер. Я помню, как стол буквально ломился от огромных гусей, индюков, пастромы, фаршированной рыбы. Над их приготовлением хлопотала бабушка и многочисленные родственники, участвовавшие в трапезе.
Дедушка Мендель занимался коммерцией. Он скупал у молдаван зерно, которое те привозили на подводах, запряженных быками. Затем зерно ссыпали в огромный амбар, что находился в глубине двора. Этот двор смыкался с двором Йоэла Мейтиса, отцом моей матери.
Дедушка Мендель придерживался традиции усаживать крестьян за стол, кормить их и угощать вином, за что снискал любовь и уважение молдаван. Судя по приземистому домику, где он жил, и отсутствию других владений, его можно было причислить к среднему классу. Он был очень набожен и являлся старостой в синагоге, которая находилась через дорогу.
Мой отец, Лев Вайсман, родился пятым (или, возможно, седьмым) ребенком по счету, но был первым выжившим младенцем. После него родились Давид, Ита и Копель.
Тетя Ита умерла в молодости, оставив двоих детей, Галю и Раю, на попечение своего мужа. Он жил на станции Бульбоки, недалеко от Кишинева.
Ита Вайсман и ее муж Лазарь Шпигель
Мой отец, окончив еврейскую гимназию (по совпадению она также носила имя господина Вайсмана), начал помогать дедушке Менделю вести его дела. Он осуществлял перепродажу купленного зерна на мельницы. Затем дедушка, желая дать своему старшему сыну дальнейшее образование, отправил его в Венский политехнический институт. Но папа не закончил его по неизвестной мне причине. Он вернулся в Кишинев, чтобы продолжать работу коммерсантом.
Когда пришла пора служить в армии, дедушка Мендель откупил моего отца от воинской службы, дав взятку деньгами старшему офицеру и присовокупив лошадь для полка. Таким образом, отец получил чин младшего лейтенанта (поскольку учился в Вене) и был отпущен восвояси, а вместо него, по сути дела, в румынскую армию зачислили лошадь. Однако этот смешной эпизод впоследствии сыграл с папой злую шутку, так как советская власть предъявила ему обвинение в шпионаже, основанное как раз на его службе в румынской армии.
Дядя Давид, брат отца, в меньшей степени, чем Лев, участвовал в бизнесе дедушки Менделя. Будучи миловидным юношей, он любил находиться в окружении красивых девушек, среди которых была и его будущая жена Эстер. Судьба моего дяди оказалась сходной с судьбой отца: с приходом советской власти они были арестованы.
В начале войны дядя Давид был отправлен на Север за участие в сионистском движении и за так называемую экономическую контрреволюцию. После освобождения он обосновался во Львове, где к тому времени жила его семья.
Давид Вайсман (слева), его жена Эстерка, дочь Бима и брат Лев (примерно 1950 год)
Я позволю себе обратиться к воспоминаниям моей двоюродной сестры Бимы, которая пишет: «Папу забрали в 1941 году. Он был арестован НКВД за сионистскую деятельность. По его словам, он был активистом общества «Маккаби». Эта Кишиневская организация активно поддерживала идею возвращения евреев в Израиль, и папа помогал людям переправляться в Палестину по поддельным документам. Он отсидел в Сибири (Коми АССР, город Соликамск) на лесоповале более 6 лет. В тяжелейших условиях выживания он отморозил себе ноги и страдал от этого до конца своих дней. Вернулся он без права проживания в крупных городах, как это было принято: не ближе 101 километра. Справку о реабилитации папа получил значительно позже должного срока. (Интересное совпадение: папа был и освобожден, и умер в день Победы)».
Младший брат моего отца, Копель, Советами репрессирован не был. Но его личная жизнь развивалась очень драматично. Он трижды женился. Первая жена Роза была из богатой семьи.
Фотография Розы и Копеля Вайсман, 1934 год, Кишинев
Роза и Копель жили неподалеку от нас, на улице Павловской. Помню благоустроенный особняк с красивой мебелью. В начале войны Роза не успела эвакуироваться и попала в гетто вместе с малолетней дочерью Таней, которая впоследствии была зверски убита фашистами.
Таня Вайсман, примерно 1940 год, Кишинев
Выжить в гетто Розе помог работающий там пожилой врач. После окончания войны Роза из чувства долга стала его женой, однако супруги вскоре были репрессированы как выжившие в гетто и неблагонадежные и высланы в Сибирь. Там у них родился мальчик, умерший в раннем детстве. После войны я видел тетю Розу всего один раз, когда она приходила в гости к маме.
Что касается дяди Копеля, то во время войны он, непонятно как, попал служить в Иран, где советские войска, заняв северную часть страны, вместе с англичанами осуществляли транспортный коридор помощи по ленд-лизу. Я запомнил его в завидном американском кожаном пальто по возвращении в Кишинев после войны.
Фотография Копеля Вайсмана в послевоенные годы
В 1944 году Копель через Бугурусланское управление эвакуированными сумел найти нас в Северном Казахстане. Более того, он каким-то чудом отыскал адреса своих братьев, отбывавших срок в Сибири, и мы, находясь в Северо Казахстанской области, получили долгожданное письмо от папы. Очевидно, судьбе было угодно, чтобы один из братьев остался на свободе и объединил всех Вайсманов, которые оказались в разных местах во время войны.
В мирное время дядя Копель вместе с моим отцом работал в конторе «Заготзерно». Там дядя Копель познакомился со своей второй женой, Марией. С ней он впоследствии жил на улице Пирогова. После смерти Марии дядя Копель женился в третий раз. Его третья жена, Лия, работала продавцом в престижном магазине на улице Ленина и снабжала всех родственников дефицитными продуктами. Дядя Копель в то время работал в продовольственном магазине на Костюженском шоссе.
После смерти тети Лии дядя Копель остался один. Недалеко от него жила моя двоюродная сестра Галя, которая приходила помогать ему по хозяйству. В один из очередных визитов Гале никто не открыл. Соседи-цыгане взломали дверь и обнаружили дядю Копеля, сидящего в кресле возле работающего телевизора. Он был мертв. Его сложная судьба и смерть в одиночестве не могут не вызывать сожаления и сочувствия.
Но в жизни было и много веселого. Например, братья Вайсманы любили футбол. Вместе с нами, детьми, и даже женами они не пропускали ни одного матча на кишиневском стадионе. Я и дядя Давид болели за тбилисское «Динамо», мой брат Фима – за московское «Динамо», дядя Копель – за «Спартак». А все вместе мы болели за кишиневский «Буревестник»!
Братья Вайсман: Копель (слева), Лев, Давид
(70-летие Льва Вайсмана, 1971 год, Кишинев)