Read the book: «Мы из стройбата»

Font:

Посвящаю маме

Вертелецкой Екатерине Дмитриевне


ПРОЛОГ

– …На той же кочке подпрыгнул и автобус…

– Механик три тысячи седьмого, ответьте Гаёвке! – в ночной темноте кабины поездного тепловоза, надрывно тянущего состав с углём прямо на висящую низко над рельсами огромную полную луну, пронзительно пропищав сигналом вызова, молодым женским голосом перебила в клочья изжевавшего фильтр сигареты помощника машиниста рация.

– Это не Жанка, – пожилой машинист перевёл взгляд с горящих в лунном свете, как две раскалённые добела струны, рельс на взволнованного рассказом помощника, – или мне кажется? Ответь ей.

Помощник наклонился и взял трубку рации:

– Пятьсот девяносто, Зуев, слушаю.

– Механик, диспетчер спрашивает: без толкача проскочим?

– Проскочим? – помощник посмотрел на машиниста. Тот покачал головой:

– Скажи, что нет.

– Нет, – выдохнул в трубку помощник, – тяжело. Фёдорович, включайте коды.

– Рано, включу за переездом. Точно не Жанка, – машинист улыбнулся, – вечно я их путаю. Это баба Тамара, ей уже на пенсию скоро, а голос как у девушки. И сама ещё ничего.

– Диспетчер думал, что вы без толкача проскочите, – потрещав песком атмосферных разрядов, голосом девушки сказала рация.

– А ну дай мне, – машинист взял трубку. – Тамара!

– Да, Фёдорович, я слушаю!

– Если б твой диспетчер действительно думал, то толкач уже на станции стоял бы и ждал. У меня пятьсот тонн лишних.

– Ну и что? У Хащенко семьсот лишних было, но он поехал. Я ему номер толкача сказала, он в маршрут записал и поехал. И Добрецов поехал, и Перегняк…

– Во попривыкали, – качнул головой машинист и нажал тангенту. – Тамара, норма – две восемьсот, а у меня три триста тонн с гаком. Мне три года до пенсии осталось, и жечь тяговые двигатели из-за дурака-диспетчера я не буду. Так ему и скажи.

– Чего жечь, не погорят, все ездят, – трещала рация, – у Хащенко же не сгорели.

– И что он заработал, этот Хащенко? Ничего! А если б погорели, какой бы у него геморрой был? То-то! Скажи, что нужен толкач.

– Механик, на третий путь с остановкой, – после недолгой паузы сказала недовольная рация, – и ждём толкача. Если не проскочим сейчас, то ждём долго. Сперва пропускаем чётный, потом дизель, потом ещё один чётный, а потом приму толкач. Фёдорович, диспетчер не доволен.

– А кто там сегодня?

– Мухина.

– Понятно. Скажи, пусть в журнале приказ запишет, а мне номер скажешь. Как запишет, так и поедем.

– Какой приказ?

– На следование без толкача.

– Фёдорович, ты что, смеёшься?

– Нет. Просто плакать потом не хочу.

Рация запищала сигналом вызова, и далёкое сопрано сквозь треск помех пропело:

– Механик толкача по пятому пути, я – Семёновка, ответьте!

Тишина.

– Механик толкача, я Семёновка, ответьте!

– Слушаю, – после довольно продолжительной паузы сонным баритоном отозвался «толкач».

– Что, спите?

– У вас поспишь с такими стрелочницами.

– О, это Обморок Олег сегодня на толкаче, – прислушавшись, сказал машинист, – со мной помощником ездил. Бабник, каких свет не видел. Небось опять вагонниц щупал. Есть там одна такая, что у-ух! Разведёнка…

– Он сказал, стрелочниц.

– Ему всё равно.

– Механик, подкинете зерновозы под элеватор – и резервом на Гаёвку. На элеватор маршрут готов, – без выражения пело сопрано Семёновки.

– А составитель? – сонно баритонил в ответ Обморок.

– Составитель на хвосте. И ещё подвинете им цистерну с мазутом, хорошо?

– И всё?

– Не поняла!

– И всё, спрашиваю?

– Ну, там ещё думпкары по тупичку заберёте и пару «больных» на депо поставите, составитель знает.

– Как обычно. А нахрена они мне нужны, думпкары ваши? У вас свой маневровый есть, а я – толкач!

– Диспетчер сказал. А какие ко мне вопросы? И тюремную бочку из-под воды откинете на шестую, понятно? А потом по седьмой заберёте порожняк на Гаёвку, там вас ждёт поезд. Поняли?

– Говорила, резервом.

– Туда семь порожних.

– Восьминогих?

– Нет, платформ.

– Понятно.

– Верно, выполняйте.

– Верно, выполняю. Пусть Верка придёт, справку напишет.

– Придёт Иван Георгиевич. Верка говорит, что видеть вас не хочет. Плохо себя ведёте.

– Зараза.

– Что? Не поняла. Повторите!

– Верно, выполняю, говорю. Составителя вижу. Где стрелочница, кто сигнал давать будет?

– Сейчас я покричу по громкой…

Рация умолкла.

– Ваш помощник из отпуска выходит, и меня на следующий месяц на этот толкач садят, – сказал помощник, – коды!

Машинист щёлкнул тумблером.

– Включил. К Обмороку?

– Не знаю, наверное. Предупредительный жёлтый, мигает.

– Моргает, вижу.

Рация опять запищала.

– Механик нечётного, я – Гаёвка.

Машинист взял трубку:

– Зуев, слушаю.

– Фёдорович, слышал? Толкач по Семёновке манёвры делает.

– Слышал. Вместо того, чтоб тяжёлые выталкивать. Значит два, а то и три часа будем стоять.

– Будете.

– Во, порядок в стране – вывозники маршруты таскают, толкачи вывозку развозят, а поездники или нарушают, или стоят. Долго такая страна проживёт?

– Не ругайся! Диспетчер спрашивает: может, поедете?

– Только с толкачом.

– Говорит, домой не успеете, по Красной спать положат.

– Положат – не посадят. Скажи: стоим, ждём толкач. Или скажи: пусть меня по рации вызовет и сама скажет.

– Что ж она, ненормальная такое говорить? Все её переговоры на магнитофон пишутся.

– Ага, а если что, то я должен крайним оказаться, да? Значит, ждём толкач. Нам спешить некуда.

– Тогда приходи, чайку попьём.

– Да нет, спасибо, в другой раз.

– Небось, если б Жанка дежурила, ты б не отказался.

– Если б Жанка дежурила, помощник сходил бы. А я уже нет, по Жанкам не хожу – ноги болят.

– У тебя Женька помощник сегодня?

– Женьку на месяц сняли, на канаве работает. Новый у меня помощник, молодой парень, недавно из армии пришёл. Раз никуда не едем, то мы здесь, у себя пока позавтракаем и поболтаем. Он мне тут такие страсти рассказывает…

– Про Афганистан?

– Нет, про Советский Союз и советский стройбат.

– Тогда приятного аппетита, – сказала обидевшаяся, что пренебрегли её обществом, дежурная.

«Вот гад, – подумала она, – двадцать лет как ни остановка, так и бегал, а тут вдруг ноги заболели…»

А машинист сказал: «Спасибо», – повесил трубку на рычаг рации и посмотрел на по-прежнему жующего сигаретный фильтр помощника. – Ну что, рассказывай дальше.

– Входной – два жёлтых, – сказал тот.

– Жёлтых.

Тепловоз качнуло на стрелках.

– Выходной – красный, – сказал помощник и встал.

– Угу.

– Следуем под красный. Скорость за триста метров – не более двадцати, за пятьдесят – не более трёх.

– Ты эту болтовню для инструктора побереги, это я как Отче наш знаю, всю жизнь про это слушаю, миллион раз слышал. А вот про что ты только что рассказывал – такого никогда. Слышал, что в стройбате весело, но чтобы так…Ты лучше доставай тормозок, садись и рассказывай дальше. Да, такого я никогда не слышал. У нас теперь времени ой-ё-ёй, – машинист взглянул на часы, – дизель аж в полпятого, а за ним пока толкач доедет, ты мне многого порассказать успеешь. Только про автобус – это как-то грустно, даже не по себе мне как-то. А вот про «музыки не было и торжественности тоже» – это понравилось. У меня тридцать лет назад почти так же было. Давай маршрут, я сам запишу прибытие. Так, – машинист посмотрел на часы, – три ноль две.

Поезд остановился. За стеной, в машинном отделении, загремел включившийся компрессор. Помощник выбросил в окно изжёванный погасший окурок и снова закурил. Машинист перевернул маршрутный лист и посмотрел на оборот.

– Во! По Бутылкино забыли отметиться, штампик поставить. На обратном пути, если остановимся, надо бы не забыть, сбегать и ляпнуть, а то получится, что мы там на халяву манёвры делали. А ты начинай, начинай, как там? «Эх, выдыхая адский перегар», – да?

– Механик чётного дизеля, я – Семёновка! – ожила рация.

– Ж… м… х… …ов ш… х… …ушаю.

– Принимаетесь на второй свободный, сигналы открыты.

– Гр… …ит ш… ш… х…

– Верно, механик, выполняйте. И девочка выйдет, пакетик заберёте…

– Ф… ф… нот… пи… х… х…

– Всё шутите? Нет, не с кокаином.

– Вы… ш… х…

– Да, молодая!

– Х… ш… р… э… ш…

– Да, красивая!

– Ш… х… ш… …эх! Эх!

ПРОВОДЫ

– Эх, разве это проводы? – выдыхая адский перегар, разочарованно прошептал в чьё-то первое подвернувшееся в галдящей полупьяной толпе волосатое ухо сморщенный и высохший, как таранка, с трясущимися руками и головой, дедушка призывника Шубина. – Вот раньше в армию провожали торжественно, с музыкой, не то, что сейчас. Скажи?

Хозяин уха, пришедший проводить в армию своего внука, – крупный, лысый, глуховатый, сонный старик в клетчатой безрукавке, застёгнутой впопыхах на одну, и то не на ту, пуговицу, показывающий всему миру свой круглый, как мяч, загорелый живот, посмотрев на часы, невпопад ответил: «Да, точно, именно шесть часов», – и для убедительности показал дедушке Шубина часы.

Дедушка с непониманием посмотрел на чужие часы, потом на вытатуированный жирными синими линиями, чуть выше их, почти у самого локтя, якорь, заинтересовался, забыл, о чём спрашивал, шевеля губами, прочитал криво написанные по обеим сторонам якоря загадочные синие имена «Вася» и «Дульсинэя», сказал: «Да, красиво!», – согласно кивнул и, добавив: «Но музыки-то нету!», – смачно, со страстным мычанием, зевнул во весь рот.

И правда, музыки не было. Торжественности тоже. А было утро. Яркое и светлое июньское утро.

– Тихо ты, – одёрнул его хозяин якоря, – начальство вышло, наверное, говорить будет, – и он подслеповато уставился на вышедшие гуськом из полуоткрытых синих с красными звёздами ворот районного военного комиссариата две фигуры в армейской форме.

Вышедший первым небольшой невзрачный капитан равнодушно окинул взглядом толпу провожающих, потом с любовью взглянул на свои большие и модные наручные часы, оглянулся и уже без любви посмотрел на по-медвежьи топчущегося за его спиной тучного красного майора, серьёзно озабоченного тем, что пять минут назад, при выходе из своего кабинета, он с размаху зацепился за ручку двери и с мясом оторвал карман кителя.

Капитан глубоко вздохнул и, плохо выговаривая «р», произнес:

– Пора!

Оторвавшись от увлекательного дела – прилаживания на место карманных лохмотьев – полностью погруженный в это занятие майор удивился, широко раскрыл свои всё норовящие закрыться малюсенькие сонные глазки и, некрасиво оттопырив нижнюю губу, внимательно осмотрел капитана, вернее, его лицо, которое было того цвета, что в британских ВВС времён Второй мировой войны назывался «землистый, тёмный».

– Уже пора? – сделав губой возвратно-поступательное движение, переспросил он.

Капитан утвердительно кивнул головой. Майор тоже кивнул и, сделав губой на этот раз колебательное движение из стороны в сторону, проговорил:

– Тогда сейчас скажу.

Он, собираясь с мыслями и не то медленно просыпаясь, не то приходя в себя от горя по поводу порчи кителя, потоптался на месте, а проснувшись, прикрыл рукой от любопытных глаз как будто собаками рваный карман, ласково его погладил, запрыгнул на высокий недавно побеленный бордюр, подобрал губу и внезапно во всю глотку гаркнул:

– Товарищи призывники и их провожающие!

Не ожидавший от майора таких трубных звуков, капитан вздрогнул и одобрительно кивнул головой, а толпившиеся у ворот военкомата призывники, числом пять, и их провожающие, человек тридцать-сорок, вздрогнули, выжидательно уставились на майора, дружно, как по команде, открыли рты и тревожно затихли. Ободренный всеобщим вниманием майор обвёл взглядом толпу, набрал полные легкие воздуха и открыл рот, чтобы начать речь, но не смог, потому что среди обратившихся в слух провожающих двоюродный дядя призывника Василия Клюева, широко улыбаясь и этим демонстрируя общественности отсутствие пяти зубов в ряд, шипя воздухом в это самое отсутствие, громко прошумел:

– Дефуфшка, мофжет, фам налить?

Стоящая возле дяди, слегка качающаяся улыбчивая худосочная девица с испорченными кариесом зубами и обширным бланшем под правым глазом, согласно, по-птичьи пискнула и, конфузливо улыбаясь, скосила глазки.

– Това… – майор поперхнулся воздухом, захлопнул рот и возмущенно вытаращился сперва на сбившего его с мысли дядю, потом на «дефуфшку».

На дядю зашикали.

– Фшделаем! – не обратив внимания на негодование провожающих, сказал дядя, достал из внутреннего кармана серенького, в пятнах, миршавенького пиджачка зелёного стекла бутылку, выдернул зубами свёрнутую из газеты пробку и, горя глазами, как кот, стараясь от нетерпения души не греметь горлышком об извлечённый из кармана мятых брюк тёплый стаканчик (каковой в кругах торговок семечками имел название «маленький», а среди любителей выпить был известен как «эталонный»), наполнил его и протянул девице.

Та, изо всех сил делая вид, что стесняется, взяла стаканчик двумя пальчиками, отставила в сторону локоток и, шкодливо поозиравшись по сторонам, неожиданно лихо «тяпнула». Дяде показалось, что в этот момент она коснулась макушкой лопаток. Он искренне восхитился, показал девице большой палец и громко удовлетворенно крякнул. От этого «кряка» собравшийся было с духом майор потерял нить будущего выступления и, бекнув: «Това…», – отвесил губу и как-то неловко пикнул.

На дядю опять зашикали, но он только отмахнулся:

– Ефщё? – не выпуская бумажной пробки из зубов, спросил он.

Девица сконфузилась ещё пуще.

– Му, – она пошаркала обутой в белую сплетённую из дерматиновых полосочек сандалию ножкой, – му, если вам не тпрууудно…

– Нетфрудно! – быстро, отчетливо, громко и с выражением произнес дядя, чем опять вызвал захлопывание рта у майора и шумное, на этот раз уже с матюками, справедливое негодование приготовившихся слушать его провожающих.

Дядя налил.

– Товарищи призывники и их провожающие! – после некоторой паузы, потоптавшись и подёргав карманные клочья, торжественно вновь начал майор.

Девица превратила рот в птичий клюв, нежно прикоснулась им к краю стаканчика, запрокинула голову и высосала всё, что было в него налито. Дядя проводил взглядом содержимое стаканчика до полного его исчезновения, снова крякнул и, подогреваемый азартом, заговорщицки поглядел на короткую девицыну юбку.

– А ефли ефщё?

Девица подняла глаза к белёсому от вчерашнего зноя небу и сделала вид, что ненадолго задумалась.

– Му, даже не знаю, – она ещё пошаркала сандалией по асфальту, прислушиваясь к организму, – му, пожалуй…

Дядя крякнул и спешно бросился наливать. Майор затих, и посмотрел на него так, как смотрят в зоопарке посетители на справляющую нужду обезьяну. Капитан сказал:

– Безобразие!

– Да прекратите вы или нет? – взнегодовала мама Клюева. – Витька, не молчи!

– Петька! Опять ты наш самогон разбазариваешь? – выглянул из-за мамы и затряс чубом пьяный Клюев-папа. – Прекращай!

Дядя струхнул и спрятал голову в плечи, прикрывши полой куцего пиджачка снова наполненный до краёв стаканчик.

– Товарищи призывники и их провожающие! – вновь начал майор, но ему не суждено было закончить.

Его речь опять прервал посторонний шум. Это, оторвавшись от забора, с печальным шорохом, с каким падают на землю жёлтые осенние листья, на асфальт упало тело пьяного папы призывника Мурчика. Тот час же к упавшему, жалобно вскрикнув, шепча под нос плохие слова и стесняясь посторонних, бросилась Мурчикова мама. Она схватила обмякшего супруга за тщательно испачканный мелом пиджак и принялась его поднимать, озираясь при этом по сторонам и злобно приговаривая:

– Вставай, скотина! Вставай, проклятый кровосос! Вставай! Сына в армию забирают, а ты так нажрался! Позорище! Пойди хоть попрощайся по-человечески, свинья!

Тот, кого справедливо назвали вслух кровососом, свиньёй и скотиной, а про себя ещё и похлеще, честно сделал попытку встать, но не смог. Он лишь с третьей попытки поднялся на четвереньки и стал громко и часто икать, сотрясаясь при этом так, что его руки то упирались в асфальт, то отрывались от него на пять-десять сантиметров.

– Вставай, ну, скотина!

Слегка подавив икоту, папа протянул в сторону ожидавшего призывников автобуса ПАЗ указательный палец и, назидательно им вращая, глотая согласные и брызгая слюной, возвестил:

– Лёха! Не вздумай там, эк! – руки папы Мурчика на секунду оторвались от асфальта и повисли в воздухе, – в армии, э – эк! Отца родного позорить, и… мать твою, – добавил он после приземления и от души исполненного подзатыльника супруги, – не смей!

– Во алкафш, нафжрался, а? – восхищённо глядя на Мурчикового родителя, наливая в только что опорожнённый стаканчик, спросил у девицы дядя Клюева и, произнеся звук «Ы?», – призывно поднял стаканчик до уровня её бровей.

– Что, опять пи-ить? – скривилась девица. – Покурить бы!

– Курифть – фдоровью фредифть! Капфля никофтина убифает лоффафдь. А это – лекафрсфтфво! – убеждённо сказал дядя и для убедительности покачал стаканчик. – Эх! Гу! – он выпил сам, крякнул, налил и опять сунул стаканчик под нос девице, – ы?

– Ну, пожалуй… – еле-еле ворочая языком, согласилась та.

Капитан терпеливо до конца дослушал напутственную речь подпрыгивающего, как раненая саранча, папы Мурчика, недобро посмотрел на дядю Клюева, перевёл взгляд на голые, худые, с трясущимися коленками, волосатые, с рыжинкой, ноги девицы, не оценил, покачал головой и неожиданно для тучного майора, в десятый раз собиравшегося начать толкать традиционную для проводов, проникновенную напутственно-патриотическую речь, гаркнул:

– Всё, хватит! Закончили проводы! Все здесь, пятеро? Призывники – в автобус!

Хоть этого момента и ждали, но все провожающие, вроде как от неожиданности, на мгновение замерли в тех позах, в каких их застала эта фраза. Девицыны коленки сразу перестали трястись, мама Мурчика замерла с открытым ртом, его папа на четвереньках подпрыгнул и как бы повис в воздухе, а дядя Клюева застыл с налитым и в вытянутой руке протянутым девице «эталонным» стаканчиком. Девица протянула было за ним руку, но тоже застыла. На мгновение все поучаствовали в немой сцене, а затем провожающие все одновременно решили наговориться с призывниками и нацеловаться на ближайшие два года – и устроили толчею и невообразимый галдёж, который разнообразием воплей и фраз не отличался:

– Ы?

– Му!

– Ы! Ы!

– Ой, сынок, сынок!

– Игорь, пиши чаще!

– Вася, держись! – и прочая ерунда, причём конкретно за что держаться Васе – не сообщалось.

Подождав с полминуты, капитан подергал за козырёк свою давно и часто ношенную, с пыльным пятном посередине, фуражку и, расталкивая объемистым жёлтым портфелем толпу, начал пробираться к призывникам, решительно, на корню пресекая возражения, выдирать их из рук провожающих и толкать портфелем к автобусу. Послушные, как овцы, призывники, едва зайдя в автобус, сразу же по пояс высовывались из открытых окон и уже так продолжали прощание со всхлипывающими провожающими. Невесты, визжа, высоко подпрыгивали, пытаясь облобызаться напоследок со своими стрижеными наголо и уезжающими невесть куда приятелями.

Капитан полюбовался на ноги скачущих у автобуса невест, у которых при приземлении нахальный воздух игриво приподнимал коротенькие юбочки, и вздохнул. Потом он оторвал от семьи и затолкал в дверь увлёкшегося прощанием последнего из призывников и, крикнув майору: «Все!», – собрался и сам туда же зайти, как ему преградил путь дядя Клюева, с полным стаканчиком наперевес, диковатой улыбкой на половину лица (почему-то только на левую), и конкретным вопросом: «Ы?»

Разомлевшему дяде хотелось душевного разговора, но так как к этому времени его подшефная девица уже представляла из себя неодушевленный предмет, дядю потянуло к кому-нибудь еще. Подвернулся капитан. Дядя сделал к нему два решительных шага, покачал стаканчик и ещё раз спросил: «Ы?» – но тот с негодованием отодвинул от дверей портфелем хлебосольного представителя провожающих и в один прыжок запрыгнул в автобус.

Дядя с недоумением посмотрел капитану вслед. Он первый раз за свои пятьдесят лет увидел, как отказываются от халявной выпивки. Он пожал плечами, оглянулся и оживился, увидев, что его уже минут десять как знакомая девица, до того стоявшая столбом, любезно прислонённая кем-то к красной звёзде на створке военкоматовских ворот, подала признаки жизни и пошевелилась. Дядя широчайше заулыбался и показал девице стаканчик: «Ы?»

Та лишь скромно кивнула и потупилась.

Красный майор, так и не сумевший сказать призывникам ничего напутственного, посмотрел сперва на дядю, потом на девицу, потом на часы, схватился за голову, спрыгнул с бордюра, протолкался сквозь галдящую толпу к автобусу и показал на часы капитану.

– Уже едем, едем, – кивнул капитан, – не волнуйтесь, успеем.

– Я не за то. Что-то машины с гробом нету, а позвонили, что час назад вышла.

– Из Афгана гроб?

– Нет, из Германии. Срочник, артиллерист. Соседки моей сын.

– Неужели Клавкин?

– Типун тебе на язык, Клавкин! Нет, со второго этажа. Старого военкома племянник.

– Да ну!

– Да. Полгода до дембеля оставалось, а он под тягач на полигоне попал. Что ж, будем ждать. А вы езжайте, езжайте уже! А вот и они едут! Езжайте!

– Есть! – сказал капитан и посмотрел на вынырнувший из-за угла, заставляющий своим гудением дребезжать оконные стёкла в окрестных домах новенький бортовой ЗиЛ-131.

В кузове ЗиЛа, вокруг стоящего посередине цинкового гроба, на прикрученных к бортам сидениях напряжённо сидело шестеро молодых солдат в красных погонах, и полулежал расслабленный, с окурком в зубах, закинувший ногу на задний борт узкоглазый сержант. Из кабины ЗиЛа сонно выглядывал улыбчивый, пьяненький, краснощёкий майор-артиллерист в сбившейся на бровь фуражке – сопровождающий гроб представитель части, и через лобовое стекло приветливо махал рукой старший лейтенант Стецюк, ещё зимой переведённый в облвоенкомат и до сих пор остававшийся должен капитану три рубля.

«Козлюк, – подумал капитан и присмотрелся. – Во, уже и капитана получил!»

Он вышел из автобуса, взмахнул в приветствии рукой, а затем сделал пальцами международный жест: «Мани! Деньги!» – и похлопал себя по карману. Свежеиспечённый капитан Стецюк в кабине остановившегося у закрытых ворот ЗиЛа соорудил тупо непонимающее лицо, а тучный майор забегал у его бампера, криком пробуя отогнать топчущегося у ворот дядю Клюева и прилипшую к ним, только что в очередной бесконечный раз пригубившую девицу. Безуспешно.

На его крик из военкомата выбежал что-то на ходу жующий, болезненного вида прапорщик с красной повязкой на рукаве. Услышав от майора несколько непечатных слов по поводу порядка на прилегающей территории, он при помощи таких же точно слов отогнал девицу, торопливо открыл ворота – и машина с гробом въехала во двор. Призывники, из окон автобуса хорошо видевшие, чем был нагружен ЗиЛ, замерли. Они не отрывали глаз от серого прямоугольника, стоящего посреди кузова до тех пор, пока машина полностью не скрылась за воротами военкомата.

Показав кулак проехавшему мимо, ухмыляющемуся и делающему вид, что капитановы жесты ему не понятны, Стецюку и махнув рукой майору, капитан по-молодецки запрыгнул в автобус, с разгона уселся на место кондуктора, бережно поставил на колени желтый портфель, осмотрелся, пересчитал стриженые головы и кивнул шоферу:

– Трогай!

Автобус шумно завёлся, погазовал, тронулся и, отчаянно сигналя, начал продираться сквозь толпу одуревших от всенощной пьянки, горечи расставания и похмелья провожающих. Как зайцы, они выскакивали из-под его колес, ошалело выкатывая глаза, размахивали руками и издавали звуки, какие издаёт кенгуру в период гона. Матери дружно зарыдали, отцы крепче сжали губы. Пролили по несколько слезинок и невесты.

Автобус вырвался из дружно махающей на прощание руками толпы и начал петлять по ещё спящему городку. Настала тишина. Притихшие призывники продолжали стоять возле открытых окон.

«Советская армия. Этих – туда, того, в гробу, – оттуда. Круговорот воды в природе, – подумал капитан. Он посмотрел на новобранцев. – Может, и из этих кто тоже назад в цинковом гробу приедет…»

– А может и нет, – нарушив тишину, вслух сказал он, отвернулся и, глядя вперед на дорогу, не оборачиваясь, произнес: – Водка есть?

Призывник Мурчик, одетый в старый, с обтрёпанными рукавами, красный, руками матери связанный свитер, с удивлением посмотрел на капитана, промямлил: «А? Не-а!» – и, сконфузившись от собственной лжи, стал усиленно смотреть в окно.

Другой призывник – наряженный в сильно поношенные, лет двадцать тому назад бывшие модными пиджак и брюки клёш, двадцатичетырехлетний Игорь, по кличке Торчок, явно чувствовавший себя среди призывников старшим, хотя от выпитого вчера на своих проводах литра самогона и очень плохо, вальяжно развалился на сидении, и сделал удивлённое лицо. Картинно разведя в стороны руки, он с лёгкой развязностью продекламировал:

– Водка? Товарищ майор, какая водка, о чём вы?

При слове «майор» капитан было оживился, но, вспомнив, что он ещё не майор, поправил: «Капитан», – и полез в карман за сигаретами.

Закурив и глядя вперед, он выпустил дым аки змей (Мурчику показалось, что и через уши) и, не вынимая сигареты изо рта, сказал:

– Вот портфель, – он взял свой желтый портфель, открыл и поставил на сидение возле себя, – сложите сюда всё спиртное, какое у вас есть. Всё! На сборном пункте обыщут и всё равно заберут. Пропадёт, а жалко! А так, после обыска, почти, – капитан выделил слово «почти», – почти всё заберёте назад. Здесь, в автобусе, и выпьете. Понятно? – капитан обернулся и, шевеля губами так, что сигарета в углу рта как шлагбаум задвигалась вверх-вниз, добавил. – Но за это доброе дело мне с каждого по бутылке. Идёт? – и он внимательно осмотрел всех по очереди. – Комиссионные.

Сказав так и проследив за реакцией на эти слова, капитан отвернулся и начал смотреть на дорогу, на обочине которой стоял жёлтый грязный каток, а между ним и кучей лопат лежали на земле загорелые люди в оранжевых безрукавках – ожидающие, когда привезут асфальт дорожные рабочие. Торчок расплылся в улыбке:

– Товарищ капитан, конечно идёт! О чём базар, всё ясно! Давай, мужики, всю водку сюда! – и, достав свою собственную литровую бутылку с самогоном, мутности ну просто удивительной, он сунул её в капитанский портфель.

Поглядев на лунный самогон, капитан брезгливо съёжил лицо и отвернулся. Заметив это, Торчок выхватил у Васи бутылку с коньяком и с заискивающей улыбкой протянул её капитану:

– Товарищ капитан, а коньяк вам подойдёт?

– Подойдёт, – глядя в окно и жуя сигарету, бесцветным голосом ответил капитан.

Водка, самогон, пиво и коньяк быстро перекочевали из призывничьих котомок в капитанский портфель, но всё не влезло. Приятно удивлённому капитану пришлось доставать матерчатую сумку. Наполнилась и она. Капитан удовлетворённо хмыкнул.

После часа скучной езды по однообразной проложенной среди полей дороге, за окнами замелькали частные дома, ворота организаций и убогие советские магазины – автобус въезжал в областной центр. Призывники с интересом крутили головами по сторонам – в областном центре им доводилось бывать нечасто.

Едва разминувшись с автокраном на перекрёстке, перед которым на светофоре одновременно горели зелёный и красный огни, автобус за зданием автовокзала повернул налево и подъехал к воротам с нарисованными на них большими красными звездами – областному военкомату. Возле ворот кишела, визжала, шуршала, подпрыгивала и приседала очень оживленная и не совсем трезвая толпа, в основном состоящая из невест находившихся уже за воротами новобранцев и оставшихся пока на гражданке их приятелей. Каждый въезжающий и выезжающий автобус встречался ими дружным визгом, криками и бросанием под колеса.

Водитель резко затормозил у ворот и даже удивился, что никого не задавил. Он посигналил. Толпа, перекрикивая автобусный сигнал, завизжала и заулюлюкала. Новобранцы-пассажиры оживились, высунулись из окон и, пока ворота оставались закрытыми, перебрасывались с окружением фразами типа: «Ух-ты, какая!» – или – «Ух, у тебя какие!»

Водитель посигналил ещё. Ворота открылись, автобус заехал, тут же развернулся и остановился у широкого асфальтированного плаца.

– Приехали, сборный пункт, – сказал капитан и погладил портфель, – берите вещи и пошли. Быстренько, быстренько!

Все «быстренько» вышли из автобуса и осмотрелись, щурясь от яркого солнца.

– Будьте тут, я пойду доложу, – сказал капитан, рискуя вывихнуть челюсть, зевнул и пошёл в сторону крытого шифером двухэтажного здания – штаба.

Мурчик провёл взглядом капитана, посмотрел левее, протёр глаза и толкнул локтем стоящего рядом Игоря.

– А?

Мурчик вытянул перед собой указательный палец и с выражением сказал:

– Гля, красавцы!

Игорь глянул.

На огромном расчерченном белыми линиями плацу, заваленном рюкзаками, спортивными сумками, мешками и другим походным скарбом, шлялись в разных направлениях стриженные под ноль парни в каких-то диковинных маскарадных костюмах. Их было сотни три-четыре, а может быть и больше. Рваные фуфайки, куртки, подрезанные ножом штаны, дырявые майки… Карнавал голодранцев. Курили все, дым стоял коромыслом. Многие были пьяные, многие пьяные очень. Некоторые валялись прямо на асфальте, среди вещей, потрясая окружающих живописностью и разнообразием поз. Немногочисленные доставившие их сюда из районных военкоматов сопровождающие офицеры криком и матом пытались наводить порядок, но на них почти не реагировали.

– Балдёжь! – оглядевшись, кивнул Игорь.

– А туда посмотри! – сказал Мурчик.

Напротив примыкавшего к плацу четырёхэтажного здания начинался сразу от асфальта и продолжался почти до забора смежного с военкоматом кожно-венерологического диспансера небольшой импровизированный скверик. В скверике велась оживлённая перепалка между худым офицером, стоящим перед расположенными уступом, как в кинозале, лавочками и тремя десятками пьяных призывников, одетых кто во что, как зря стоявших, сидевших, лежавших и валявших дурака на них, возле них и под ними.

– Куда смотреть?

– Вон, левее. Где лавки.

Перед лавочками стоял худой и долговязый старший лейтенант и, вскрикивая: «Вот, видите, видите!» – с трудом поддерживал в вертикальном положении пьяного, всё норовящего упасть, расхристанного, стриженого «под ноль» детину.

Детина был около двух метров ростом, небритый, с глазами, как у быка, в тельняшке и похожей на фуфайку стёганой болоньевой куртке с вырванными с мясом рукавами. Пьяно ухмыляясь, он крепко держался с одной стороны за старшего лейтенанта, отчаянно борющегося с приступами тошноты, а с другой – за безобразно пьяного и старательно обрыганного чем-то похожим на борщ толстяка в жёлтой детской шапочке-панамке, короткой оранжевой болоньевой, не его размера, курточке и вылезшей одной полой из сползающих, с расстёгнутой ширинкой, штанов, цветастой рубашке без пуговиц. Этот толстяк, являясь причиной тошноты лейтенанта, стоял на одной ноге и, держимый за воротник детиной, страстно, периодически проплёвываясь и шатаясь, буровил нечто несуразное, перед собой по балетному выводя кренделя рукой. Его тирада состояла из произвольного набора гласных звуков, с преобладанием звука «ы»: