Read the book: «Ирландский поэтарх»

Уильям Йейтс

Font:

Дизайнер обложки Владимир Батурин

Переводчик Михаил Меклер

ISBN 978-5-0056-5609-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПОЭТИЧЕСКИЕ ПЕРЕВОДЫ ПО ЗАКАЗУ И ФИНАНСОВОЙ ПОМОЩИ ИРЛАНДСКОЙ КОМПАНИИ «МАРМОРА КОРПОРЭЙШН ЛП» ИНН 9909567636

A SELECTION FROM THE LOVE POETRY

WILIAM BUTLER YEATS (1865—1939)

NOBEL – 1923

Аннотация

Памяти У. Б. Йейтса

Он умер, когда были зимние метели.
Ручьи промёрзли, аэропорты опустели,
а снег закрыл лицо известных статуй
и градусник тонул во рту истекших суток.
Мы доверяли и слышали прогноз погоды,
день его смерти был темный и холодный,
далекий от болезни и от скверных слов,
от стаи волков и вечнозеленых лесов.
Речушка текла вдоль набережной.
Плачь скорби продолжался набожный.
Смерть поэта скрывалась от его стихов,
то был его последний день, он был таков.
День медсестер, сплетен и слухов,
все части тела его восстали духом,
пустота заполнила всю площадь рассудка,
безмолвие поглотило окрестностей промежутки.
Потоки чувств текли в поклонников зов,
теперь он разбросан среди ста городов.
И полностью отдан незнакомым привязанностям,
чтоб найти счастье в новом лесу и быть наказанным,
по чужому кодексу совести. Так слова покойника
перевариваются в живых кишках спокойненько.
Но в шуме завтрашнего дня и значимости жизни,
где, как зверьё, ревут дельцы под сводом Биржи.
Страдания бедных справедливы для привыкшего народа,
ведь каждый в клетке самого себя, почти обрёл свободу.
Многие будут думать об этом дне,
как каждый думает о своей судьбе.
С любым прогнозом согласимся пригодным.
Его день смерти был мрачным и холодным.

Крэйзи гёрл

A crazed girl

Крэйзи гёрл на кромке моря,
под музыку своей души,
танцевала под шум прибоя,
декларируя свои стихи.
Душа, отделилась для исхода,
поднялась, но она не знала,
что среди грузов парохода,
коленную чашечку свою сломала.
Девушка смотрелась прекрасно,
танцевала возвышенно, любя,
героически и очень страстно,
находила и теряла себя.
Не замечая страшной боли,
в объятиях отчаянной беды,
её рана истекала кровью,
предвещая беду судьбы.
Где лежали корзины и тюки,
не было звука на просторе,
но она пела на краю кормы:
«Страшное море, голодное море».

Придворные лакеи

A model for the laureate

На тронах от Китая до Перу
разные масти королей сидели,
мужчины и женщины по сему
величие добра от них хотели.
Правители не собирались давать,
шанс государственным стенаниям,
заставляли придворных стонать
и держали их на расстоянии.
Кто-то из нищих королём гордился,
были белые и чёрные негодяи,
но в силе власти каждый убедился,
а бессилие их всех пугала.
Пьяный, трезвый, хотят жить спокойно
и никто своих прав не отрицает.
Приближённых лакеев достойных,
власть всё время ждать заставляет.
Муза немела, когда публичные люди
современному престолу рукоплескали.
Можно купить и продать прелюдии,
это чиновники и дураки понимали.
Вот подпись, восковая печать,
что может быть ещё приличней,
обязывает придворным стать,
в ожидании своего отличия.

The dawn

I WOULD be ignorant as the dawn
That has looked down
On that old queen measuring a town
With the pin of a brooch,
Or on the withered men that saw
From their pedantic Babylon
The careless planets in their courses,
The stars fade out where the moon comes.
And took their tablets and did sums;
I would be ignorant as the dawn
That merely stood, rocking the glittering coach
Above the cloudy shoulders of the horses;
I would be – for no knowledge is worth a straw —
Ignorant and wanton as the dawn.

Рассвет

Я был бы совсем безумным,
наблюдать за рассветом сверху,
в моём королевстве старинном,
измерять город по особым приметам.
Он походил на булавку от брошки.
В нём всюду сонные люди бродили,
словно Вавилонские мошки,
а планеты по своей орбите кружили.
Я, безумный подобно рассвету,
стоял и раскачивал не спеша,
сверкающую на заре карету,
звёзды гасли, лишь одна Луна,
была чуть выше лошадиных плечей.
Я есть, других размышлений нет,
они не стоят простых мелочей,
как бессмысленный, любой рассвет.

A poet to his beloved

I BRING you with reverent hands
The books of my numberless dreams,
White woman that passion has worn
As the tide wears the dove-grey sands,
And with heart more old than the horn
That is brimmed from the pale fire of time:
White woman with numberless dreams,
I bring you my passionate rhyme.

Поэт для своей любимой

Я трепетно тебе несу для счастья,
бесчисленные книги моих снов.
Моей любимой с неуёмной страстью,
прилив несёт лазурный цвет песков.
Старое сердце предпочитает покой,
время подвластно бледному огню.
Нежная женщина с неуёмной мечтой!
Дарю вам страстную рифму свою.

A Nativity

WHAT woman hugs her infant there?
Another star has shot an ear.
What made the drapery glisten so?
Not a man but Delacroix.
What made the ceiling waterproof?
Landor’s tarpaulin on the roof
What brushes fly and moth aside?
Irving and his plume of pride.
What hurries out the knave and dolt?
Talma and his thunderbolt.
Why is the woman terror-struck?
Can there be mercy in that look?

В Рождество

Одна звезда озарила небосклон.
Некая женщина младенца обняла?
Кто блестеть заставил полотно?
Это просто мужик – Делакруа.
Почему потолок не протекает?
Лежит на крыше Londor брезент,
а моль и кисти почему летают?
Это есть плюмаж Ирвинга Брент.
Что подгоняет болвана и негодяя?
Это Тальма под ударом молнии.
Почему женщина в ужасе такая?
Взгляд её проявляет милосердие?

A memory of youth

THE moments passed as at a play;
I had the wisdom love brings forth;
I had my share of mother-wit,
And yet for all that I could say,
And though I had her praise for it,
A cloud blown from the cut-throat North
Suddenly hid Love’s moon away.
Believing every word I said,
I praised her body and her mind
Till pride had made her eyes grow bright,
And pleasure made her cheeks grow red,
And vanity her footfall light,
Yet we, for all that praise, could find
Nothing but darkness overhead.
We sat as silent as a stone,
We knew, though she’d not said a word,
That even the best of love must die,
And had been savagely undone
Were it not that Love upon the cry
Of a most ridiculous little bird
Tore from the clouds his marvellous moon.

Память молодости

Мгновения прошли как в пьесе,
любви и мудрости мне не занять.
Свой опыт я наследовал от тёщи,
об этом точно я могу сказать.
Северный ветер разогнал облака,
мы наслаждались лунным светом.
Я говорил откровенные слова,
восхищаясь её разумом и телом.
Гордость блеснула в её глазах,
на щеках румянец загорел огнём.
Мы ничего не нашли в своих умах,
кроме тщеславия покрытого тьмой.
Молча сидели, как каменная твердь
и понимали, не сказав ни слова,
наша любовь может здесь умереть
и никогда не возродится снова.
Разве крик выражает любовь,
смешной и маленькой птицы.
Луну не вырвать из облаков,
наша память в душе таится.

A dream of death

I DREAMED that one had died in a strange place
Near no accustomed hand,
And they had nailed the boards above her face,
The peasants of that land,
Wondering to lay her in that solitude,
And raised above her mound
A cross they had made out of two bits of wood,
And planted cypress round;
And left her to the indifferent stars above
Until I carved these words:
i {She was more beautiful than thy first love,}
i {But now lies under boards.}

Мечта смерти

Приснилось, умерла одна особа,
на чужбине, близких не было с ней.
Её тело накрыли крышкой гроба,
крестьяне местные из тех земель.
Уложили одиноко под камень,
из двух веток ей сделали крест,
установив его на кургане,
посадили кипарисы в окрест.
Она со звёздами осталась в тени.
Такую эпитафию я разместил на углу:
{Она была красивее первой любви,
но сейчас лежит одиноко в гробу.}

A cradle song

THE angels are stooping
Above your bed;
They weary of trooping
With the whimpering dead.
God’s laughing in Heaven
To see you so good;
The Sailing Seven
Are gay with His mood.
I sigh that kiss you,
For I must own
That I shall miss you
When you have grown.

Колыбельная песня

Ангелы желали склониться,
заглянуть в твою колыбель.
Они устали рядом толпиться,
из слёз своих образуя капель.
Бог улыбался на небесах,
ему хорошо было видно,
как Геи мчались на парусах,
на них смотреть было дивно.
Тебя целуя, продолжаю горевать,
очень скоро овладею тобой,
всё это время я буду скучать,
когда вырастешь, будешь со мной.

A prayer for my Son

BID a strong ghost stand at the head
That my Michael may sleep sound,
Nor cry, nor turn in the bed
Till his morning meal come round;
And may departing twilight keep
All dread afar till morning’s back.
That his mother may not lack
Her fill of sleep.
Bid the ghost have sword in fist:
Some there are, for I avow
Such devilish things exist,
Who have planned his murder, for they know
Of some most haughty deed or thought
That waits upon his future days,
And would through hatred of the bays
Bring that to nought.
Though You can fashion everything
From nothing every day, and teach
The morning stats to sing,
You have lacked articulate speech
To tell Your simplest want, and known,
Wailing upon a woman’s knee,
All of that worst ignominy
Of flesh and bone;
And when through all the town there ran
The servants of Your enemy,
A woman and a man,
Unless the Holy Writings lie,
Hurried through the smooth and rough
And through the fertile and waste,
protecting, till the danger past,
With human love.

Молитва за Сына

Произнесу молитву от души тебе.
Спи спокойно сын мой Мойша,
не ворочайся и не плачь во сне,
пока стынет твоя утренняя каша.
Пусть сумерки гуще и держат,
в страхе всех до утра.
Мать живёт всегда с надеждой,
выспаться пока Луна полна.
Молю, чтоб призрак не стеречь,
я верю в них, с кем такое не бывает.
Пусть дьявол всюду с нами есть,
хотят убить, об этом кто-то знает.
В его высокомерных поступках,
что ожидают в грядущие дни,
ненависть теряется в бухтах,
сведи к нулю это, просто сведи.
Ведь ты можешь сделать всё,
просто так не гаснут свечи.
Утром пой, когда уже светло,
хоть не хватает внятной речи.
Скажу простую заповедь скорей,
никогда не плачь у женщин на колене.
Это худший позор плоти и костей,
наберись доступного терпения.
Священные Писания не лгут,
когда слуги твоего врага,
по городу везде бегут,
то это мужчина и женщина.
Иди, минуя бедность и богатство,
через горы, равнины, по морю.
Защищайся, пока есть опасность.
С человеческой к тебе любовью.

A woman young and old

I. FATHER AND CHILD

SHE hears me strike the board and say
That she is under ban
Of all good men and women,
Being mentioned with a man
That has the worst of all bad names;
And thereupon replies
That his hair is beautiful,
Cold as the March wind his eyes.

II. BEFORE THE WORLD WAS MADE

IF I make the lashes dark
And the eyes more bright
And the lips more scarlet,
Or ask if all be right
From mirror after mirror,
No vanity’s displayed:
I’m looking for the face I had
Before the world was made.
What if I look upon a man
As though on my beloved,
And my blood be cold the while
And my heart unmoved?
Why should he think me cruel
Or that he is betrayed?
I’d have him love the thing that was
Before the world was made.
III. A FIRST CONFESSION

I ADMIT the briar
Entangled in my hair
Did not injure me;
My blenching and trembling,
Nothing but dissembling,
Nothing but coquetry.
I long for truth, and yet
I cannot stay from that
My better self disowns,
For a man’s attention
Brings such satisfaction
To the craving in my bones.
Brightness that I pull back
From the Zodiac,
Why those questioning eyes
That are fixed upon me?
What can they do but shun me
If empty night replies?

IV. HER TRIUMPH

I DID the dragon’s will until you came
Because I had fancied love a casual
Improvisation, or a settled game
That followed if I let the kerchief fall:
Those deeds were best that gave the minute wings
And heavenly music if they gave it wit;
And then you stood among the dragon-rings.
I mocked, being crazy, but you mastered it
And broke the chain and set my ankles free,
Saint George or else a pagan Perseus;
And now we stare astonished at the sea,
And a miraculous strange bird shrieks at us.

V. CONSOLATION

O BUT there is wisdom
In what the sages said;
But stretch that body for a while
And lay down that head
Till I have told the sages
Where man is comforted.
How could passion run so deep
Had I never thought
That the crime of being born
Blackens all our lot?
But where the crime’s committed
The crime can be forgot.

VI. CHOSEN

THE lot of love is chosen. I learnt that much
Struggling for an image on the track
Of the whirling Zodiac.
Scarce did he my body touch,
Scarce sank he from the west
Or found a subterranean rest
On the maternal midnight of my breast
Before I had marked him on his northern way,
And seemed to stand although in bed I lay.
I struggled with the horror of daybreak,
I chose it for my lot! If questioned on
My utmost pleasure with a man
By some new-married bride, I take
That stillness for a theme
Where his heart my heart did seem
And both adrift on the miraculous stream
Where – wrote a learned astrologer —
The Zodiac is changed into a sphere.

VII. PARTING

i {He.} Dear, I must be gone
While night Shuts the eyes
Of the household spies;
That song announces dawn.
i {She.} No, night’s bird and love’s
Bids all true lovers rest,
While his loud song reproves
The murderous stealth of day.
i {He.} Daylight already flies
From mountain crest to crest
i {She.} That light is from the moon.
i {He.} That bird…
i {She.} Let him sing on,
I offer to love’s play
My dark declivities.

VIII. HER VISION IN THE WOOD

DRY timber under that rich foliage,
At wine-dark midnight in the sacred wood,
Too old for a man’s love I stood in rage
Imagining men. Imagining that I could
A greater with a lesser pang assuage
Or but to find if withered vein ran blood,
I tore my body that its wine might cover
Whatever could recall the lip of lover.
And after that I held my fingers up,
Stared at the wine-dark nail, or dark that ran
Down every withered finger from the top;
But the dark changed to red, and torches shone,
And deafening music shook the leaves; a troop
Shouldered a litter with a wounded man,
Or smote upon the string and to the sound
Sang of the beast that gave the fatal wound.
All stately women moving to a song
With loosened hair or foreheads grief-distraught,
It seemed a Quattrocento painter’s throng,
A thoughtless image of Mantegna’s thought —
Why should they think that are for ever young?
Till suddenly in grief’s contagion caught,
I stared upon his blood-bedabbled breast
And sang my malediction with the rest.
That thing all blood and mire, that beast-torn wreck,
Half turned and fixed a glazing eye on mine,
And, though love’s bitter-sweet had all come back,
Those bodies from a picture or a coin
Nor saw my body fall nor heard it shriek,
Nor knew, drunken with singing as with wine,
That they had brought no fabulous symbol there
But my heart’s victim and its torturer.

IX. A LAST CONFESSION

WHAT lively lad most pleasured me
Of all that with me lay?
I answer that I gave my soul
And loved in misery,
But had great pleasure with a lad
That I loved bodily.
Flinging from his arms I laughed
To think his passion such
He fancied that I gave a soul
Did but our bodies touch,
And laughed upon his breast to think
Beast gave beast as much.
I gave what other women gave
«That stepped out of their clothes.
But when this soul, its body off,
Naked to naked goes,
He it has found shall find therein
What none other knows,
And give his own and take his own
And rule in his own right;
And though it loved in misery
Close and cling so tight,
There’s not a bird of day that dare
Extinguish that delight.

X. MEETING

HIDDEN by old age awhile
In masker’s cloak and hood,
Each hating what the other loved,
Face to face we stood:
«That I have met with such,» said he,
«Bodes me little good.»
«Let others boast their fill,» said I,
«But never dare to boast
That such as I had such a man
For lover in the past;
Say that of living men I hate
Such a man the most.»
«A loony’d boast of such a love,»
He in his rage declared:
But such as he for such as me —
Could we both discard
This beggarly habiliment —
Had found a sweeter word.

XI. FROM THE «ANTIGONE»

OVERCOME – O bitter sweetness,
Inhabitant of the soft cheek of a girl —
The rich man and his affairs,
The fat flocks and the fields’ fatness,
Mariners, rough harvesters;
Overcome Gods upon Parnassus;
Overcome the Empyrean; hurl
Heaven and Earth out of their places,
That in the Same calamity
Brother and brother, friend and friend,
Family and family,
City and city may contend,
By that great glory driven wild.
Pray I will and sing I must,
And yet I weep – Oedipus’ child
Descends into the loveless dust.