Read the book: «Коммерция»

Пролог

Шел 1998 год. Огромная страна развалилась и продолжала разваливаться дальше. Жизнь миллионов обычных людей с каждым днем неумолимо ухудшалась под нескончаемые завывания армии телевизионных голов о пользе капитализма для России. Экономика пожинала плоды реформ имени Гайдара и его команды. Промышленность почти перестала работать. Платежеспособность государственного механизма падала. Надвигался дефолт.

Многое из наследства великой державы уже разворовали. Огромный советский хозяйственный организм, беспощадно препарированный приватизаторами, умирал в конвульсиях, но что-то еще теплилось в его чреве. Оставалась еще надежда для тех, которые не успели поживиться среди первых «прихватизаторов».

В то же время, официальные лица постоянно говорили о положительной динамике. И действительно, к концу 1997 года месячной зарплаты инженера стало хватать уже не только на пару десятков булочек буше, как это было еще три-четыре года назад. Тем не менее, вчерашние учителя и врачи продолжали наниматься в продавцы. А самые пассионарные личности уже покинули Россию в поисках заработков или вывели свои капиталы за границу, и этот процесс не кончался. Уверенности в завтрашнем дне не прибавлялось.

С другой стороны, на этом фоне всеобщей неопределенности какие-то непонятные люди странным образом быстро преуспевали, становясь богачами за полгода. На многих из этих везунчиков, разумеется, начиналась охота. Со второй половины девяностых бандиты уже не просто сколачивали «бригады», а, «поднявшись», все чаще открывали вполне легальные фирмы. Силовики массово оставляли службу, чтобы зарабатывать в разы больше «крышеванием» под вывесками частных структур, вроде охранных предприятий и служб безопасности различных контор. Ночами на неосвещенных улицах и в проходных дворах нередко звучали выстрелы погонь и разборок. В обороте криминальных кругов бесконтрольно находилось оружие, вывезенное с Чеченской войны, закончившейся 31 августа 1996 года странным Хасавюртовским миром. После окончания этой кровопролитной войны по всем телеканалам рассуждали о стабилизации экономики, хотя, на самом деле, все шло к финансовому коллапсу.

Тем не менее, к началу 1998 года Петербург жил довольно весело. Повсюду в городе открывались не только огромные супермаркеты, но и увеселительные заведения, стрипбары, танцевальные клубы и казино, предлагающие услуги круглосуточно. Спрос порождал предложение. Легкие деньги везунчикам хотелось быстрее потратить на «красивую жизнь», так недавно пришедшую из голливудских фильмов в серую реальность холодного Петербурга. Счастливые обладатели пухлых кошельков веселились без оглядки до помутнения рассудка, пока не растрачивали все, взятое с собой, или же пока мирно не засыпали носом в тарелке, конечно, если раньше не становились добычей грабителей или всевозможных «кидал» и «разводил».

Коммерческая деятельность населения развивалась поступательно. Товары и услуги покупались, перепродавались и приносили прибыль удачливым коммерсантам. Ларечники и мешочники, заполонившие пространства у станций метро в начале десятилетия, постепенно вытеснялись «цивилизованной торговлей», павильонами, имеющими снаружи более или менее опрятный вид, что, впрочем, не мешало их владельцам сбывать населению все тот же китайский ширпотреб, турецкие неликвиды и заокеанский «сэконд хэнд», приобретенные по бросовым ценам где-то на задворках «цивилизованного мира».

Вновь обретший свое историческое название Санкт-Петербург ремонтировался, отстраивался и озеленялся. Зеленые американские денежные знаки быстро сделались предметом фетиша для еще недавно вполне советских граждан, боящихся под страхом уголовного наказания даже прикоснуться к подобным буржуйским бумажкам. И кому-то даже везло заполучить искомое. Но все вокруг было так зыбко, так нестабильно и переменчиво, что большинство только-только почувствовавших надежду разбогатеть, тут же теряло ее. Нередко вместе с жизнью или здоровьем. Свобода, которую все так ждали, оказалась белой и пушистой только с фасада, а сзади у нее обнаруживались острые грани, подчас не просто уродливые, а откровенно смертельные и обоюдоострые.

Тем же, кому посчастливилось получить вожделенные материальные блага, деньги часто начинали затмевать разум. Блага циркулировали из рук в руки и проходили сквозь пальцы, не принося своим держателям сколько-нибудь ощутимой пользы. Материальное быстро сгорало в огне перемен, а ни морального, ни духовного роста не наблюдалось. Напротив, появление материальных благ в случайных руках зачастую приводило к регрессу. С крушением социализма никакой общественной идеи, ни национальной, ни личной, не осталось. Старая мораль рассыпалась, а новая еще не сформировалась. Многие обретающие легкое богатство люди начинали верить во вседозволенность, пускались во все тяжкие грехи и быстро опускались на самое дно.

На кухнях перестали обсуждать политику. Не то, чтобы обсуждать было совсем нечего, просто не было никакой внятной концепции. «Мозг» кухонной аналитики, – интеллигенция, – пребывал в растерянности. Вроде бы боролись с советским режимом, вроде бы победили и свалили злобного «колосса на глиняных ногах», но только вот что получили на смену ему? Расстрел парламента? Чеченскую войну? Откровенное разворовывание государственных запасов под видом реформ? Внятного ответа не было. Ведь нельзя же было считать небывалый размах воровства и коррупции, беспредел и хаос, пришедшие на смену «совку», большим благом? Потому на кухнях теперь, по большей части, просто готовили и ели. Импортные продукты быстро вытесняли отечественные из кухонь и с прилавков.

Эпоха потребления наступала на руины советской империи. Кто-то продолжал верить в лучшее справедливое будущее свободной демократии в России, другие собирали чемоданы и уезжали за границу, подальше от беззакония, развала и хаоса, творящегося на Родине. Но «все познается в сравнении», как говорил классик. Потому, некоторые из уехавших в первых рядах «четвертой волны эмиграции», вкусив в далеких краях «прелести развитой демократии» из первых рук, через несколько лет прозревали, понимали, что там, в тех «далеких краях» совсем другая ментальность, что там они никогда не найдут замены Отечеству, какое бы оно не было.

Такие люди, умудрившись не прельститься фастфудом и не погрязнуть в долгах, а, напротив, что-то заработав на разительной разнице зарплат и цен «здесь» и «там», возвращались обратно из эмиграции, но возвращались уже другими, с более зрелыми и реалистичными взглядами на происходящее в Отчизне победное шествие дикого капитализма и «ценностей Западной цивилизации». Их «розовые очки» были разбиты вдребезги, но, конечно, эти вернувшиеся единичные «белые вороны», поддавшиеся, скорее, душевному порыву, нежели доводам разума, изменить процессы, идущие в родной стране, были не в силах. И потому, течение жизни банально и неумолимо затягивало «возвращенцев» в мутный поток происходящих общественно-экономических событий.

Глава 1. Друг детства

Окончив университет, мой друг Саша Гольдман несколько лет мыкался по разным конторам, пока не стал сотрудничать с одним издательством, выпускающим, кроме разноплановой рекламной продукции, претенциозную общественно-политическую газетенку, объясняющую, вернее, силящуюся объяснять, происходящие «в правовом поле» явления жизни.

Мало кто тогда понимал, что творится на обломках империи СССР, и к чему все идет. О перспективах страны говорить было трудно. Даже пожилой, солидный на вид, седовласый главный редактор в больших очках, диссидент «шестидесятник» Степан Васильевич Радзиевский, имел, в сущности, довольно смутные и далекие от действительности представления о происходящем «демократическом переустройстве общества». Но его репутация борца с советской системой не позволяла признавать новые реалии негативом.

Это же так замечательно, что теперь настала свобода! Как же можно этому не радоваться? Ну и что, что воруют в невиданных масштабах? Ну и что, что рушатся социальные гарантии? Это же все временно! Мы же на пути в капитализм к замечательным и справедливым рыночным отношениям! Вот в чем суть исторического момента! А неудобства можно немного потерпеть. Совок сколько лет терпели? Теперь гораздо лучше, например, исчез дефицит всего и вся! И, конечно, главред требовал от молодого автора хвалебных статей новой социальной системе, которые, впрочем, Саша Гольдман с удовольствием писал. Платил тот редактор неплохо и наличными в конверте. Поскольку финансировал издание один небезызвестный зарубежный правозащитный фонд, Степан Васильевич даже мог позволить себе регулярно угощать сотрудников горячими гамбургерами с колой или пиццей, благо, «Макдональдс» и «Пицца Хат» располагались неподалеку от редакции. Правда, иногда, перекусив дармовым гамбургером, Саша Гольдман расстраивался, что редактор излишне строг, что правит его статьи так, как считает нужным, наплевав на индивидуальность автора, даже вычеркивает или меняет местами целые абзацы. Но Саша терпел, не имея ни малейшего желания прогневать работодателя.

В последнее время главред носился с идеей оживить газету статьями о преуспевающих людях, создавших себе благополучие своими руками. Степан Васильевич был человеком слегка восторженным и немного наивным, иногда заигрывающимся своими собственными идеями, как ребенок, строящий замок в песочнице.

«Мы живем во времена нового просвещения. Во времена, когда немытая Россия, наконец, начинает впитывать просветительские идеи Запада. И, впитывая их, стремится стать лучше, отмыться от старых грехов и войти в мир европейских ценностей, пусть даже в качестве сырьевого придатка. Наша страна успешно меняется уже десять лет. И нам нужны перемены в имидже издания!» – примерно так ежедневно вещал Степан Васильевич на редакционных летучках. И добавлял что-нибудь, вроде:

«Только политикой никого уже не удивишь, читателя не привлечешь. Перестройка в прошлом. Мы уверенно идем в капитализм. Теперь люди хотят читать о примерах успешного старта. Им интересны ситуации из жизни, что бы было на кого равняться! Нужны рассказы о честных коммерсантах, поверивших в западную демократию и воплощающих в быту ее принципы равных возможностей», – декларировал главный редактор, сверкая очками и попыхивая сигареткой.

Перед Сашей Гольдманом ставилась задача создать рубрику «Стартап», где, по мысли главреда, должны были публиковаться статьи об успешных горожанах, добившихся всего самостоятельно, а не в силу нахождения в нужном месте, на нужной должности в нужное время, и не по причине бандитизма или крышевания, и не с помощью замечательных родственных связей или, попросту, вездесущего русского блата. Наверное, честные коммерсанты действительно существовали в Петербурге, но где же таких героев взять? Саша Гольдман терялся в догадках. Газета была еженедельной, а значит, времени до выхода очередного номера оставалось, как обычно, не слишком много. В метро, по дороге домой, Саша, глядя на людей, недоумевал, он не видел вокруг ни одного сколько-нибудь достойного персонажа для будущих статей. «Так ведь преуспевающие люди в метро не ездят», – пришла ему неожиданная мысль. А о ком же писать? О тех, кто ездит на дорогих авто? Но кто же подпустит его настолько близко, чтобы он мог собрать факты для статьи? Скорее, гнать все будут.

С такими грустными мыслями поплелся домой в тот день Саша Гольдман. И тут я заметил его тщедушную фигурку в сером пальто, бредущую на ветру по набережной Васильевского острова. Я сразу узнал его, остановил автомобиль возле поребрика чуть впереди и вышел из машины прямо перед носом друга детства. Сначала Саша несколько растерялся, даже опешил, но в следующий момент в его карих глазах блеснул огонек узнавания.

– Ба! Леня! Да неужто это ты? – Воскликнул Санек.

Наверное, в костюме и рубашке с галстуком меня, действительно, было трудно сразу узнать. Тем более, что с последней встречи прошли годы. Ведь Саша привык видеть меня таким же, как и он сам, совковым подростком конца восьмидесятых. Мы росли вместе, дружили с детства, ходили в один класс. Мы виделись с ним в последний раз больше двенадцати лет назад на выпускном в школе.

За это время я прожил бурную жизнь, много чего видел, много где жил, учился и работал, путешествовал в далеких краях. Меня не было в Питере очень долго. Я строил свою жизнь вдали от родного города, а последние годы провел в далеком Нью-Йорке. Но случилось неожиданное. Умерла моя старенькая любимая бабушка и по завещанию оставила мне двушку на Васильевском и небольшую дачу. Она умерла последней из моих предков. Родители погибли в автомобильной аварии за три года до смерти бабушки, когда на «Жигуленок» моего отца наскочил со встречной полосы «Камаз» с пьяным водителем. Казалось, что жизнь сама подталкивает меня вернуться в город, где я родился. Я приехал летом, восемь месяцев назад и еще даже не пытался разыскивать друзей детства. А тут такая встреча.

Я встретил Сашу Гольдмана часа в четыре. Весенний день был прохладным и пасмурным, стояла обычная для последней декады марта питерская погода, датчик наружной температуры в моей машине показывал три градуса тепла. Вдоль набережной дул пронизывающий северный ветер с моросью. Мы обнялись, я предложил Саше сесть в машину. Друг детства с удивлением смотрел на меня, на мой черный «Мерседес-Мерседес», этакий «немецкий уазик» с кожаными сидениями, думал, наверное, что я сильно преуспел в жизни. Но что он знал обо мне тогда?

Мы ехали мимо серых домов, мимо припаркованных машин, мимо чахлых деревьев, мимо пешеходов, бредущих куда-то по своим делам сквозь дождь и ветер. Машина на своих больших колесах ехала мягко. Внутри нее играла музыка и было тепло. Я хорошо помню выражение лица Саши, сочетание восторга и зависти в его глазах.

– Давно ты здесь? Насовсем приехал или как?– спросил он.

– Чуть больше полугода, как приехал. Насовсем, скорее всего, – ответил я другу, ведя машину по набережной и наблюдая боковым зрением, как он ерзает на сидении рядом то ли от любопытства, то ли от радости.

– Ну и как там, за бугром? Правда, что там зарплаты в десять раз выше? – поинтересовался Гольдман.

– Зарплаты выше. Правда. Но и расходы выше. Жизнь как везде, наверное, не слишком легкая. Надо много работать, чтобы выжить, – сказал я.

– А здесь чего делаешь, где работаешь? – продолжил Саша задавать вопросы.

– Да вот, пробую заняться коммерцией, – проговорил я небрежно. И скромно добавил:

– Компьютерную фирму открыл.

– Круто, – протянул Гольдман и задал вопрос:

– Так чего же сразу не позвонил, когда приехал?

Я посмотрел на него и сказал:

– Просто за это время не обустроился я еще окончательно, ремонт делаю в хате, а телефоны все старые вместе с книжкой записной никак найти не могу, потому что вещи многие в коробки картонные упакованы и заклеены. Разберу, когда закончится ремонт. Вот и не позвонил. Но, как говориться, «на ловца и зверь бежит», увидел же тебя из машины.

– А я шел с работы. Думал в магазин зайти. А тут ты на тачке подваливаешь! Я аж обалдел! – Улыбнулся Сашка.

– В магазин, так в магазин, – кивнул я и припарковал джип возле продуктовой «стекляшки».

Мы вышли из авто под мелкий дождик. Полупьяные мужички и девки затрапезного вида с банками пива в руках, стоящие возле входа в магазин, косились на мой костюм, на воротник белой рубашки, на галстук, на кожаную барсетку в моей левой руке, на золотой перстень на правой и, конечно, на мою большую черную машину, которую я имел наглость припарковать на газоне. Пусть газон и был давно почти весь вытоптанный, но повод для общественного недовольства мною, нерадивым, оставался. Я почти физически ощущал, как покалывали мой затылок колючие завистливо-возмущенные взгляды местных обывателей.

В магазине Саня купил каких-то дешевых овощей, хлебный батон, пару бутылок пива, и мы пошли обратно к моей машине. Удивительно, но возле нее стоял милиционер. Откуда только он взялся так быстро? Версий у меня не возникало, пока он не представился местным участковым и не выписал протокол и штраф за парковку в неположенном месте. Без слов я сунул ему в ладонь купюру достоинством вдвое выше номинала штрафа. Протокол тут же был скомкан и отдан мне, очевидно, на память, а служитель правопорядка ретировался в сторону своего ржавого автохлама с синей полоской вдоль корпуса и мигалкой на крыше. За сценой увлеченно наблюдали все те же любители пива, стоящие у входа в магазин.

– Хочешь, поедем ко мне? – Неожиданно предложил Саша.

– Поехали! – Согласился я. Меня даже вдруг заинтересовала мысль навестить его. Ведь я столько лет не был у Гольдманов в квартире! Тем не менее, я хорошо помнил его добродушную толстую маму, тетю Соню, и его рыжую, конопатую, старшую сестру Риту.

Мы дружили с пятого класса. В детской дружбе есть нечто инстинктивное, когда не просто схожие взгляды и общие интересы влекут людей друг к другу. Детской дружбе, в отличие от взрослой, присуща искренность. В детстве люди еще не умеют прятать свою сущность за масками доброжелательности или напускной заинтересованности в собеседнике. В детстве еще не ищут выгоду в отношениях. В детстве просто дружат, и дружат только с тем, с кем приятно дружить, с тем, с кем хочется играть и разговаривать, делиться впечатлениями от познания мира, даже просто вместе молчать. И, глядя на Сашу Гольдмана, сейчас мне казалось, что я возвратился в детство.

Мы пили чай с сушками на его маленькой кухне. Саша предлагал пива, но я отказался. Я никогда не пью за рулем. Я не был здесь десять лет и теперь осматривался. От былого скромного уюта хозяйственной мамы Гольдмана не осталось и следа. Плита, холодильник и кухонные шкафы были серыми от грязи. В убогой раковине громоздилась посуда, которую явно давно не мыли. Я смотрел на унылое жилье друга детства, и мне становилось грустно.

В беседе с Гольдманом выяснилось, что мама его умерла от рака, а сестра вышла замуж за какого-то пьяницу и выхаживает парализованную мамашу последнего где-то на Ржевке. Короче говоря, Саша жил теперь в двушке совсем один. К слову, моя собственная двухкомнатная квартира, доставшаяся от бабушки и расположенная всего в нескольких кварталах от жилища Гольдмана, была не намного больше по площади. Но насколько же разнился интерьер!

Я допил не слишком вкусный чай, встал и вместе с хозяином проследовал из кухни в гостиную. Мой взгляд всюду натыкался на запущенность и неухоженность. Стены неприятно поражали выцветшими советскими обоями в разводах и пятнах. Мебель вся была в каких-то царапинах. Грязный почерневший паркет со стертым напрочь лаком местами вспучился. Везде лежала пыль и валялись вещи.

Книги были рассыпаны в беспорядке по подоконникам, столам, стульям, на полу и даже на огромном цветном телевизоре «Рубин», ламповом монстре доперестроечной эпохи. Одежда сгрудилась на продавленном диване бесформенной кучей. И над всем этим безобразием висела затянутая паутиной старая люстра середины шестидесятых. Да, определенно, Саша теперь или аскет, которому наплевать на собственное жилье, или банальный неряха.

Конечно же, я понимал, что Саша Гольдман отъявленный ботаник, и для него мои занятия коммерцией являются чем-то из области высших сфер. Он вообще не мыслил существования вне более или менее предсказуемого, безопасного и определенно регулярного получения зарплаты от работодателя. Сам он организовать бизнес, или даже думать об его организации был, скорее всего, не способен. Во всяком случае, так мне казалось на тот момент.

Но Гольдман и не пытался осуждать меня. Скорее, он удивлялся, причем, искренне. С детства зная меня, Саша просто пытался понять, какими путями я дошел до своего нынешнего положения, и что заставило меня идти этим путем. Ему было любопытно, тем более, что я почти ничего о последнем десятилетии своей жизни ему не рассказывал. Я же руководствовался соображениями, что чем меньше знаешь, тем крепче спишь. Моя напускная уверенность в себе, раскрепощенность и даже некая бравада в сочетании с явной платежеспособностью определенно производили на него впечатление. Он смотрел на меня как на некое странное явление, выросшее вместе с ним из его же собственного детства. И именно для объяснения этого явления Саша вовсю силился понять мотивы моих поступков. Он смотрел на меня подобно ребенку, вдруг узревшему посреди улицы бредущего по своим делам розового слона и пытающегося понять, откуда же этот розовый слон взялся. Так и таращился на меня Саша Гольдман, пока я рассматривал его библиотеку, так неуважительно разбросанную по разным углам комнаты.

– Я смотрю, что ты уже всю свою домашнюю библиотеку прочитал? – спросил я.

– Нет, конечно, – ответил он, не раздумывая.

– Так чего же ты все книжки побросал? – задал я не слишком деликатный вопрос хозяину жилища, подобрав с пола увесистый том Большой Советской Энциклопедии и стирая с него пыль ладонью.

Саша смутился и пробормотал:

– Понимаешь, я для своих статей вечно ищу какую-то информацию в книгах. То статейки из энциклопедий штудирую, то цитаты классиков привожу. У нас главный редактор очень требовательный к материалу, любит цитаты и подробности всякие. Я каждый день до ночи пишу. Крутиться нужно, зарабатывать, вот и не успеваю ничего на место класть.

– И на что копишь столь тяжким трудом, если не секрет? – спросил я Сашку по-дружески откровенно.

Он опять смутился, опустил глаза и пробормотал:

– Я алименты плачу. Брак у меня был неудачный. Пять лет прожили. Потом бывшая вместе с двумя маленькими дочками свалила к ларечнику. Суд до сих пор идет за раздел моей хаты.

– Так платят тебе сколько в твоей редакции? – поинтересовался я.

Он назвал смешную для меня сумму. Получалось, что я могу позволить себе потратить за один день больше, чем Саша Гольдман зарабатывает за целый месяц беспрерывных интеллектуальных трудов. Меня переполнило странное двойственное чувство досады за друга и, в то же время, стыда за свое благополучие. Я опустил глаза.

– Не густо, правда, но получше, чем в других подобных газетенках, – добавил Саша, увидев мое замешательство и как бы оправдываясь.

И тут у меня мелькнула одна мыслишка насчет помощи другу детства.

– А знаешь что, заходи на неделе ко мне в контору, потолкуем, – сказал я Саше, протянул ему визитку со своими координатами и, что называется, откланялся.