Read the book: «Целительница из Костиндора», page 4

ГЛАВА 7

Судить? Меня? Да бабы и без суда привели наказание в действие! Старосте, конечно, все равно – он, наверное, даже порадовался, что ему не пришлось самому марать руки.

Пока я в ошеломлении стояла на пороге, Георгий забрал сына и ушел домой. Я только посмотрела ему вслед и подумала, что он мог бы не говорить мне о суде.

За мной бы пришли, как положено, отвели в центр и уже там прилюдно сообщили, в чем меня обвиняют. Впрочем, я и так знала в чем: Кузьма никак не успокоится, поди второй день всем рассказывает, как мерзко я с ним поступила.

Сам-то вовсе не чист душой, и о гулянках его я знала. Но скажи я кому, что Кузьма к Верке бегает, кто же мне поверит? Да и сказать ведь не могу!

До боли обидно. За себя обидно! Это же надо было быть такой дурой, чтобы клятву молчания дать! Бабушка учила меня их давать, да только забыла упомянуть, кому следует клясться, а кому нет.

Я осела на крыльцо и прокрутила в голове тот вечер…

Бабуля заснула в кои-то веки намного раньше, чем наступил рассвет. Я обрадовалась, что старушка хотя бы сегодня не будет страдать от бессонницы. Заварила чай, вытащила миску с печеньем из шкафа и уже собиралась насладиться спокойствием вечера, как вдруг в окно что-то ударилось.

– Аннушка! – позвал Кузьма громким шепотом. – Выйди-ка потихоньку, бабку не всполоши.

Я отложила печенье и, глотнув чаю, встала из-за стола. Зачем бы ни пришел теткин муж, дело наверняка важное.

– Чего тебе так поздно? – спросила я, выйдя на улицу и плотно прикрыв дверь. Закуталась в шаль, обняла себя руками: вечер выдался холодный.

Кузьма кинулся от окна к крыльцу, полы его фуфайки распахнулись, оголяя волосатый круглый живот. Я отвела взгляд, устало вздохнув. Муж Лукерьи почему-то считал, что рубашки делают его похожим на какого-то напыщенного горожанина, и напрочь от них отказывался. Щеткой для волос он тоже брезговал, и его длинные космы уже давным-давно превратились в колтун.

– Анка, а ты ж это, бабкиной силой тоже обладаешь, да?

– Ну, обладаю, – хмыкнула я. – Если ты за лекарством каким, то лучше к бабуле. Я варить снадобья умею, но не особо люблю этим заниматься.

– Нет-нет, мне твоя помощь нужна, – поспешно проговорил Кузьма. – Только ты это… никому, ладно?

– Секрет какой? – заинтересовалась я.

Приятно стало оттого, что кто-то хочет именно моей помощи. За годы жизни в Костиндоре я почти никогда не удостаивалась и доброго слова в свою сторону.

– Секрет, Аннушка, большой секрет! – Кузьма умоляюще сложил руки на груди и упал на колени. – Поклянись! Поклянись, что никому не расскажешь!

Я внутренне напряглась. Помнила, что если из моих уст прозвучит слово «клянусь», то я уже никому не смогу сообщить то, что мне поведали. Никогда и ни при каких обстоятельствах, до тех пор, пока тот, кому я дала клятву, не умрет.

Но Кузьма об этом не знал – сейчас он просто надеялся, что мне совесть не позволит обещание нарушить.

– Клянусь, – неуверенно произнесла я.

Вот и все, я это сделала. Теперь, даже если Кузьма признается в убийстве, я не смогу об этом рассказать.

Вряд ли он натворил что-то очень уж страшное. Для него-то, конечно, его проблема важнее всего, но для целительницы вроде меня – нет. Чего мы с бабушкой не слышали от деревенских! Их секреты можно было в самом деле уже засаливать, как помидоры, а после откупоривать скучными вечерами и веселиться, вспоминая.

– Лекарство мне нужно от хвори, что от любовных утех приключается, – выдохнул он, поднимаясь с колен. – Для меня и для… – Кузьма замялся, поморщившись, как от зубной боли.

– Для Лукерьи? – ахнула я. – Она что… Она загуляла от тебя?

– Да что ты такое говоришь-то? Бог с тобой, Анка! Чтоб Лукерья, да ни в жисть!

– Но хворь-то, – я скосила глаза на пах Кузьмы, прислушиваясь к внутренним ощущениям – его и моим, – передаться от кого-то должна. Если это что-то серьезное. Серьезное аль нет?

– Очень! – Кузьма округлил глаза. – Чешется все, сил нет! Опухло! И у женщины моей тоже!

– Я дам тебе мазь, – кивнула я. – Будешь ею пользоваться, пока хворь не пройдет. И никаких любовных утех!

– Совсем?

– Пока не выздоровеешь.

– Ой, спасибо тебе, Анка! – Кузьма счастливо заулыбался.

– А Лукерье скажи, чтоб зашла завтра. Бабушка ее осмотрит.

– Нет. – Он замотал головой. – Не нужно ничего там осматривать!

– Нужно, Кузьма. Это тебе одна мазь поможет, а женское тело сложнее.

– Да не Лукерья это! – громко зашептал Кузьма. – Не Лукерья! Но ты поклялась молчать, не забывай!

– Не Лукерья? А…

– Верка. И не придет она, и ты к ней не ходи! Прокоп узнает – убьет обоих. А может, и тебя тоже, за дурную весть!

Я оставила при себе мысль, что если Верка заразила Кузьму, то она, получается, кроме него и мужа еще с кем-то прелюбодействовала. Ну, или сам Прокоп. Но Прокоп-то ко мне или к моей бабушке не приходил.

Я хмуро кивнула. Поклялась ведь, значит, буду молчать.

– Дам мазь. И Верке тоже. Но вылечится ли она, обещать не могу.

– Да мне б самому выздороветь! Лукерья-то баба горячая, она ж мне ни дня проходу не дает. Все детей хочет побольше. Христинка наша слабая, того и гляди помрет, а мы уж к троим детям привыкли…

– Жди здесь, – прервала я его, не желая выслушивать стенания гулящего мужика. Лучше бы его совесть так мучила, как страх перед Прокопом. – Сейчас вернусь.

Я тряхнула головой, прогоняя воспоминания. Подтянула колени к груди и спрятала в них лицо.

Дура, какая же я дура! Если бы не поклялась, если бы настояла на том, чтобы Кузьма обратился к моей бабушке, то ничего бы этого не было!

А так он, получается, вернулся домой, а на следующий день Лукерья узнала о его хвори. Раздетым увидела или мазь нашла, да начала выспрашивать, вот Кузьма и солгал. Свою шкуру спасал да Веркину. Лукерья-то мужа тряпкой отходит – и все на этом, а Прокоп и убить его мог.

Проще же сказать, что девка из-за Туманной завесы соблазнила. А что, ничего удивительного: мне уже за двадцать, а мужика никогда не было, и замуж никто не звал. По мнению Кузьмы, да и всех деревенских, такая, как я, легко может прыгнуть в кровать к кому угодно. А уж обладая силой, которую – как считают в Костиндоре – всем рожденным за Туманной завесой с пеленок «выдают», тем более! Околдовала, утешилась да прогнала. А мужику несчастному от хвори страдай.

Я разревелась. Накатившая вдруг слабость не дала мне вернуться в дом: ноги не слушались. Так и сидела, размазывая слезы по щекам, в ожидании утра.

Рассвет забрезжил над деревней, дымкой обволакивая Туманную завесу. Черную и плотную, как из гранита.

Я вздохнула. Встала на трясущихся ногах и шагнула в дом. Надо же, всю ночь просидела на холоде и не замерзла.

Злость грела. Ярость испепеляла. А желание отомстить возросло троекратно.

Я надела платье – последнее чистое. Нужно будет устроить стирку. Схватила из шкафа подсохший кусок кровяной колбасы, чтобы позавтракать на ходу, и вышла на улицу. Дверь приставила как смогла, надеясь, что никто ко мне больше не придет.

Я направлялась к Туманной завесе, чтобы просить ее о помощи. Впервые за двадцать лет, что живу в Костиндоре.

Может быть, мама меня услышит и пожалеет. Должно же было в ней остаться хоть что-то человеческое.

Я вышла за деревню и поднялась на холм. Отсюда хорошо просматривались все четыре улицы Костиндора с их аккуратными бревенчатыми домиками, огородами, сараями и банями. В некоторых дворах, несмотря на дождливую погоду, на веревках болталось свежевыстиранное белье.

Меня из деревни тоже было отлично видно, но, к счастью, на улице ни души. Охотники и лесорубы в лесу, пастух давно угнал скотину в поле, хозяйки в столь ранний час заняты приготовлением завтрака.

Я успевала дойти до Туманной завесы и вернуться домой незамеченной.

Высокая мокрая трава здесь достигала пояса. Платье довольно быстро пропиталось влагой, так что стирку мне сегодня все-таки необходимо устроить.

Я доела свой скромный завтрак как раз тогда, когда подошла к завесе. Воздух здесь густой, вязкий. Туман шевелился словно живой.

Я остановилась в двух шагах от него. Слева и справа, докуда хватало взора, тянулась Туманная завеса. Сверху так же – она достигала неба, и никто не знал, где она заканчивается. Говорят, много лет назад дед Прокопа отправился на поиски конца тумана, да так и не вернулся.

– Здравствуй, – прошептала я, дотягиваясь до завесы кончиками пальцев.

Она дернулась, не дала мне ее коснуться. Я опустила руку. Села на землю, подогнула под себя ноги.

Вокруг царила тишина: здесь и ветер не смел шуметь.

Я всматривалась в черный туман, силясь разглядеть в нем хоть что-нибудь. Меня из-за него выслали двадцать лет назад, когда мне было всего три годика, так что я ничего не запомнила. Разве что того мужчину, Безликого, который принес меня в Костиндор. Он чуть сдвинул капюшон, открывая лицо, посмотрел на меня ярко-красными глазами и улыбнулся.

И бабушка ничего не рассказывала о мире за завесой. На любой мой вопрос о том, что за Туманом, она хмурилась и просила никогда не спрашивать. А еще она не раз говорила, что в Костиндоре мир куда светлее и мы должны быть благодарны судьбе, что можем здесь остаться.

Ну а я привыкла. По родителям не скучала: не помнила их. Для меня дом был там, где бабушка, и другого я не знала.

Туман снова дернулся, когда я вытянула правую ногу, потому что она затекла. Завеса не позволяла дотронуться до себя даже случайно, будто и впрямь живая.

– Мам, – позвала я без какой-либо надежды. – Ты меня слышишь? Бабуля говорила, ты знаешь обо всем, что происходит с нами. Значит, еще и видишь? Мне нужна помощь. Твоя, папина или еще кого. Бабушка умерла, я совсем одна осталась. У меня ни друзей, ни семьи…

Я вздохнула. Покачала головой, усмехнувшись. Дурочка какая-то – сижу тут, сама с собой разговариваю.

– Меня сегодня будут судить за то, чего я не делала. А ты ведь, наверное, знаешь, что бывает с теми, кто колдовством лишает человека воли? Ну и пусть деревенские никакого колдовства никогда не видели, они все равно верят, что я способна на подобное. Впрочем, меня бы и за мелкое хулиганство осудили, такова уж судьба.

Я помолчала, прислушиваясь к тихому шелесту завесы.

– Не знаю, почему вы с папой меня бросили, и я не прошу вас проявить ко мне родительские чувства или что-то вроде. Я только хочу попросить помощи. Помогите мне выжить, пожалуйста. Я обещаю, что никогда не стану требовать чего-то большего. Только… Подарите мне жизнь еще разок. Мне самой не справиться, а когда назначат наказание, то остается молиться, чтобы это была не смерть. Забьют камнями или сожгут прилюдно и глазом не моргнут! Мам…

Я осеклась, закусила губу до боли. Никто меня не слышит, чего стараюсь?

Резко поднялась, поправила платье, ставшее теперь не только мокрым, но и грязным, и двинулась в сторону дома. Зря только время потратила.

Жаль, не могу уйти далеко от завесы: умирать не хочется. Бабуля давно дала понять, что только близость к Туману поддерживает в нас жизнь… Теперь уже только во мне.

До полудня я успела нагреть воды в бане и постирать свою одежду. Бабушкину я долго перебирала: что подходило мне по размеру, то оставила, а одно из платьев надела, кинув в стирку то, в котором ходила к туману. Что показалось слишком ветхим, то пустила на тряпки.

Не хотелось думать о том, что моя жизнь может вот-вот оборваться по приказу Петра.

За мной пришли помощники старосты – кажется, Петр называл их советниками. Звучало смешно, но Митька и Астап гордились своим званием.

– Анка! – крикнул Астап, прохаживаясь по двору.

Я видела его из окошечка в предбаннике, и, пока я собиралась с духом, чтобы показаться советникам старосты, Астап занервничал не на шутку.

– Сбежала, что ль… Слышь, Митяй? Анка-то, говорю, сбежала.

– Ерунды не неси, – цыкнул Митька. Поправил сползшую на глаза повязку, которая служила ему чем-то вроде шапки, и быстрым взглядом окинул двор. – В лес, мож, пошла с бабкой. Клавдии-то тоже дома нет.

– И че делать? Искать идти?

– Ждать, что еще. Петр нас самих засудит, если Анку не притащим.

– К чертовой матери бы этого Петра. Придумал тоже – суд! Ведьм сжигают без суда и следствия, а этот выковреживается. Перед Клавкой все выслуживается. Правильно бабы сделали, когда Анку из дому силой вытащили. С такими, как она, только так и нужно.

Митяй посмотрел на Астапа взглядом, полным ужаса.

– Ты бы возмущался потише, а? В домах ведьм и стены с ушами.

Астап хмыкнул, но разговор продолжать не стал.

– Стирка у меня, – сказала я, выходя на улицу.

Вытерла мокрые руки о подол и без того мокрого платья и мотнула головой в сторону деревни.

– Ну что? Ведите, коль пришли.

Мужики замешкались. Видимо, ожидали, что придется со мной бороться, и опешили, не встретив сопротивления.

Ну а я ждать не стала. Вышла со двора и зашагала по главной улице туда, где меня совсем недавно избивали. Мне еще вещи развесить нужно, нечего время тянуть. А если к казни приговорят, так тем более: перед смертью все равно не надышишься.

Митяй и Астап нагнали меня почти сразу. Митька под руку взял, как положено, – будто он меня ведет, а не сама я иду. Где же это видано, чтобы обвиняемые на суд по доброй воле являлись?

Астап сзади семенил. Я едва успела прикусить язык, чтобы не спросить, когда Меланью за отваром-то ждать. Утром она ведь не пришла.

Уцепившись за эту мысль, я напряглась. В груди заворочалось нехорошее предчувствие.

И впрямь, почему Меланья не пришла? Передумала лечиться?

Если это так, то… Я представила, как Меланья при всех признается, что Клавдия померла, и мне сделалось дурно. Стоит бабам узнать, что за меня больше некому заступиться, им и приговора старосты ждать будет незачем.

Впереди я увидела толпу: кажется, сегодня все костиндорцы вышли на улицу, поразвлечься. В деревне годами ничего особенного не происходит, а тут суд! Да не какой-нибудь, а для девки, которую уж двадцать лет из Костиндора выжить мечтают.

Взгляд Митьки пощекотал мою шею, и я отвлеклась от разглядывания скучковавшихся соседей.

– Чего тебе, Митяй?

Улыбнувшись, он обнажил зубы – целые, надо сказать, что совсем не типично для мужиков его возраста. Глаза яркие, синие. Бороду стрижет коротко. Оттого его красавцем и считают, чего и я не могла отрицать. Митька по праву мог зваться мечтой всех женщин.

– Софья-то мне рассказала все, – улыбнулся он снова. – Девка ты красивая, спору нет, да только я с тобой никаких отношений завести не могу. Меня ж местные со свету сживут, если я с ведьмой лягу.

– Ведьминского во мне ничего нет, – солгала я, не моргнув глазом. – Софья сказала, что я в тебя влюблена?

– Ну.

– Лжет. – Я пожала плечами. – Не верь всему, что говорят, Митяй.

Он подтолкнул меня в спину, и я оказалась в кругу соседей. В толпе увидела заплаканную Меланью. Лукерью. Виснущую на ее локте Верку. Ораву детей, которые своими криками заглушали неуверенные шепотки взрослых.

Все смотрели на меня. В чьи-то глазах я видела радость от предстоящего суда, в чьих-то злорадство. Только Митяй, остановившийся по правую руку от Петра, глядел на меня с грустью.

– Тишина! – крикнул Петр, и толпа стихла.

Староста, опираясь на посох, сделал два шага вперед и остановился напротив меня.

В его глазах не было ни радости, ни злорадства, ни грусти. Я не могла угадать, о чем он думает, да и не хотела. Равнодушно встретила его взгляд. Умолять о пощаде не стану и оправдываться не буду. Когда против тебя вся деревня, то в раскаянии нет никакого смысла.

– Клавдия чего не пришла? – спросил Петр настолько тихо, что его не мог услышать никто, кроме меня.

Я на миг растерялась, но так же тихо ответила:

– Болеет.

Старик едва заметно кивнул. Повернулся к народу.

ГЛАВА 8

Меланья тут же перестала плакать и во все глаза уставилась на Петра. Ей не на руку, если меня приговорят к казни: она ведь помогла с похоронами, а оплату получила не полностью.

Лукерья шептала что-то Верке на ухо, а та активно кивала.

Я взглядом искала в толпе Кузьму. Отчего-то очень хотелось увидеть предателя и, может, если получится, спросить, почему он так со мной поступил. Мы никогда не дружили, но и врагами не были. Может быть, обиженная на свою мать Лукерья наговорила ему гадостей о Клавдии да обо мне? Но если она это и сделала, то уже давно, а Кузьма был в хороших отношениях с моей бабушкой до того самого дня, пока меня не оклеветал.

Увидела я среди присутствующих и Глафиру с мужем. Их маленький сынок, наверное, остался с бабушкой и дедушкой, потому что на суд молодые родители пришли одни. Георгий не поднимал на меня глаз, а Глафира смотрела зло.

Я только усмехнулась про себя: мне жаль Мишку, но если он заболеет снова, то Глафире придется искать другого целителя. Все сострадание из моей души выжжено и уже не восстановится.

– Сегодня мы собрались здесь, – начал Петр, – чтобы выслушать обвинителей и обвиняемую.

– Что ее слушать-то?! – вскипела Лукерья, мигом оторвавшись от перешептываний со своей подругой. – Еще блудливым девкам слова не давали!

– Замолчи. – Староста стукнул концом посоха о землю. – Закон един для всех, и Анка не исключение. Я дам возможность высказаться всем, а уже потом решу, что делать.

– Да сжечь ее, и поделом, чтоб другим неповадно было! – раздался женский голос из-за ряда голов.

Толпа одобрительно зашумела, но быстро стихла. Петра побаивались – не так, как мою бабушку, но спорить с ним тоже хотели не все.

Я подняла глаза к небу. Мне дадут высказаться, но что я скажу – «простите и отпустите»? Вот и все, на что я способна под клятвой.

– Лукерья, тебе слово, – сказал Петр.

Я опустила голову и изобразила скучающий вид, чтобы не выдать свое волнение.

Тетка аж затряслась от охватившего ее возбуждения. Сделала шаг вперед и ткнула пальцем в мою сторону, обращаясь к людям:

– Анка околдовала моего мужа. Он сам признался, и вы все знаете это! В чай подлила гадости какой-то, в кровать затащила, а наутро у моего Кузьмы хворь срамная появилась! Нет, вы только представьте – она не просто колдовство против человека направила, так еще и заразила честного, любящего жену мужика! А детки наши как – вот скажите мне, как им жить-то теперь? Не приведи господи, зараза эта на них распространится! Да и сама Анка явно же шляется, раз больна! Чьего еще мужа она окрутила? Твоего? А может, твоего? Вы поспрашивайте их, поспрашивайте!

Я открыла было рот, чтобы сообщить, что хворь Кузьмы не способна перейти на детей, но тут же его захлопнула. Выслушаю молча, дождусь решения Петра и вернусь домой. Ну или на костер.

Меня никто не услышит, даже если во весь голос кричать буду. Людям все равно.

– Астап, теперь ты. – Староста повернулся к своему советнику.

Я удивленно вскинула брови. Мы вроде бы тут собрались обвинять меня в колдовстве против Кузьмы, а что может сказать Астап? Он свечку не держал. Или сказал кому, что держал?

Астап так же сделал шаг вперед, и Лукерья недовольно отступила. Верка подхватила ее под руку, а та притворилась, что ей поплохело. Краешком платка принялась обмахиваться, глаза закатывать, будто собиралась чувств лишиться.

Астап кашлянул в кулак.

– Ну че я… Че могу сказать? Все знают, где Анка родилась, а оттуда нормальные-то не приходят. Колдовство у нее в крови, да не простое, а злое. Все ведь Туманную завесу видите, а? Чернющая, как лоно дьявола, чес- слово. – Астап перекрестился и снова откашлялся. – Я ж видел, как Анку принесли. Безликий вышел прямо из тумана, девчонку крошечную в траву посадил да скрылся в черноте. А там и Клавдия подоспела. Анку забрала да домой увела.

Астап замолчал и несколько мгновений не говорил ни слова. Кивнул каким-то своим мыслям, хмыкнул, потер подбородок и отступил к Митяю.

– Митяй. – Староста приглашающе кивнул второму своему помощнику.

Митька бросил на меня взгляд, полный сострадания. Или мне показалось? Да точно показалось.

– Мне сказать нечего. – Он пожал плечами. – Я с Клавдией много лет знаком, а Анку редко видел. Ну пересекались в лесу несколько раз, да и все. Девка как девка. Вреда от нее не было, а пользы… Ну эт сами решайте, я-то не обращался за лекарской помощью.

– Вреда не было?! – закричала старушка из первого ряда.

Я с трудом узнала в тощей фигуре Агафью – бабушку Петра.

Агафья почти не ходила, ее и на суд под руки привели: дочь Прасковья да правнук Пашка.

В глазах старушки стояла влага. Вспомнив, что она пережила несколько лет назад, я сдержала слезы и закусила губу.

– А внучку мою кто убил? Я вас спрашиваю – кто?! Когда Дарьюшка заболела, мы первым делом ее к Клавдии отправили, а там эта. – Агафья указала на меня крючковатым пальцем. – Я, говорит, помогу, пока бабушка моя занята. И помогла. На тот свет уйти она ей помогла! А вслед за Дарьюшкой и муж ее помер от горя. Не выдержал!

Я еще крепче стиснула челюсти. Молчи, Аннушка, молчи. Людям плевать на оправдания, а Агафье не докажешь, что Дашу нельзя было спасти. Я лишь облегчила ее предсмертные страдания, за что она меня от души поблагодарила.

Зашедшуюся в рыданиях Агафью увели. Но она взбаламутила остальных, и теперь на меня отовсюду сыпались обвинения во всех грехах. Кто-то повесил на меня смерть своей скотины, кто-то громче всех обвинял в гибели урожая в прошлом году. Лукерья визжала, что ее детки обязательно подцепят хворь от Кузьмы, а Верка не переставала кивать.

Петр скрипел зубами, но молчал. Не успокаивал разбушевавшуюся толпу.

– А Филиппа кто помнит, а? Дядьку Анкиного. Она же его, поди, в могилу и свела!

– А Буренка моя? Что ж вы о ней-то забыли? Петр, ты-то помнишь, как Анка для Буренки моей лекарство дала! Сдохла корова, утра не дождавшись! Анка, поди, и лис на кур моих натравила, я ничуть не сомневаюсь!

Я зажмурилась, уронила голову на грудь и зажала уши ладонями, но все равно все слышала.

– Где Клавка? Пусть придет и расскажет, зачем Анку из-за Туманной завесы принесли! Никто просто так детей своих на чужих землях не бросает! Аль кто со мной спорить будет?

– Муж мой вторые сутки страдает! – выкрикнула Лукерья в очередной раз.

– Пусть Клавка нас вовсе всех проклянет и снадобий не даст больше, а когда помрет, то лучше уж совсем без целительницы остаться, чем ходить за помощью к такой, как эта! – Верка сплюнула, а бабы заголосили, поддакивая.

Я молчала. Изо всех сил молчала, но не сдержалась. Не от обиды из-за несправедливых обвинений, а от злости на глупость соседей.

–Хватит! – Я открыла глаза. – Ты, – ткнула пальцем в сторону Верки. – Буренка твоя померла, потому что лекарство ты ей так и не дала. А ваша дочь, – я перевела взгляд на Прасковью, которая в тени дерева у чьего-то забора приводила в чувство Агафью, – была не жилец. Я знала, что не могу ее вылечить, и бабушка моя тоже знала, поэтому Дарья попросила хотя бы облегчить ее боль. Почему умер ее муж – не представляю, он к нам за помощью так и не пришел!

Я вдохнула и выдохнула, оборачиваясь к Петру.

– А ваша Зоська жива благодаря моей бабушке. Знаю, что вы Клавдию не любите, но теперь можете спать спокойно: бабушка умерла на днях. Я здесь единственный человек, умеющий лечить. Хотите повымирать все к чертям собачьим? От чахотки, тифа или обычной простуды? Так вперед! Сжечь меня хотите? Ничего не имею против! Давайте, разводите костер. Я лучше в пламени исчезну, чем еще хоть один день рядом со всеми вами проживу.

Я замолчала, восстанавливая дыхание, и возгласы в толпе тоже стихли. Бабы стали переглядываться, мужики головы да бороды чесать.

Чего я и ожидала – больше никому не интересно требовать моей смерти, когда я сама о ней попросила.

Петр посмотрел на меня, как и раньше, без каких-либо эмоций во взгляде, и обратился к народу:

– Анка виновна в колдовстве против Кузьмы. Что есть, то есть, отрицать не стану. Казни не будет, но лишь потому, что благодаря силе, что пришла из-за Туманной завесы, жива моя единственная дочь. Зося.

Староста махнул рукой влево, и из-за притихших наблюдателей вышла светловолосая девчушка.

Лет десять ей сейчас, точно не помню, а выглядит на пять – такая хрупкая.

Зося глянула на меня огромными карими глазами, с любопытством и немного – со страхом.

– Дочка моя могла умереть, – продолжил Петр. – Каким чудом Клава ее спасла, не знаю, но благодарен ей. Магия то была, колдовство ли – неважно. Моя дочь жива, и это главное.

Зося смущенно улыбнулась отцу и снова спряталась за спины.

– А что, про жену свою ничего не скажете? – вышла в круг Софья.

До этого момента я не видела свою бывшую подругу среди собравшихся, поэтому удивилась. Думала, она не пришла. Отсиживается дома, как и Кузьма.

– Как Ефросинья померла, почему ее не спасли, и кто пытался спасти? Да если бы не Анка, то Ефросинья была бы жива! – Софья всплеснула руками.

– Молчать! – рявкнул Петр. – Ни слова о Фросе. Она рожала Зоську больше суток, и это был первый раз, когда Клава спасла мою дочь. Моей жене пятидесятый год шел, ей и без родов до смерти немного оставалось. Зося наша – поздний ребенок. Настолько поздний, что нет ничего удивительного, что Ефросинья не пережила роды.

– Ты что же, Анку защищаешь? – ахнула Лукерья. – Ее мать столько народа перебила! Петр, ты совсем рассудка лишился, что ль? Забыл, что тут мать ее устроила? Яблочко от яблоньки, как ты знаешь…

– Хватит, – рыкнул староста. – Защищаю я Клавдию. Но и Анку обвинять в чем ни попадя не позволю. Каких дел натворила, за те и будет расплачиваться. Значит, так. – Петр вновь повернулся ко мне. – Анка, ты свободна. Но чтоб в деревне тебя больше не видели. Даю на сборы время до утра, а потом иди куда знаешь.

Староста говорил что-то еще, а я смотрела на Лукерью. Что она несет?.. Что значит «Мать ее столько народу перебила»? Бабуля рассказывала, что Безликие приходили в Костиндор до моего рождения, и тогда здесь случилось непоправимое. Погибло несколько человек, Туманная завеса разрослась еще больше, охватив практически все доступные нам земли…

С чего Лукерья решила, что среди них была моя мать?

– Моя мама никого не убивала! – крикнула я в ярости.

Ладони нестерпимо зачесались, я и опомниться не успела, как с кончиков пальцев сорвались черные всполохи.

В тот же миг я буквально спиной ощутила, как вдалеке всколыхнулась Туманная завеса.

А после это увидели все.

Но когда я поняла, что именно произошло, было уже поздно.