Read the book: «Петропавловская крепость. Повести и рассказы»

Font:

ISBN 978-5-4483-3727-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Прозрение
Рассказ

Людмиле Васильевне не хотелось ехать на вокзал, стоять в очереди за билетом. Вокзалы вызывали у нее неприятные воспоминания юности, когда приходилось часами париться в толпе у кассы, чуть ли не с боем пробиваться к окошечку. Она понимала, что те времена ушли, но все же, как представит себе эти вокзальные запахи, суету, от которых она давно отвыкла, так сразу портится настроение.

Ее муж, Кислов Сергей Викторович, владелец строительной фирмы, последние восемь лет возил ее в родные края на собственном джипе. Быстро добирались, уютно было в широкой машине. Они ездили в деревню отдыхать, проведать родителей, дня на два на три, на большее время дела не отпускали. Но на этот раз Сергей собрался в Тамбов по делам, решил открыть филиал своей фирмы в родном городе, запланировал много встреч. Людмила Васильевна знала, что все деловые встречи у строителей либо заканчиваются выпивкой, либо проходят за бутылкой, знала и давно уже не противилась этому, не ворчала на мужа, понимала, что это неизбежная дань удаче, которая подружилась с ее мужем с самого начала новой жизни. Что делать, если по-иному нельзя? После выпивок за рулем не посидишь, поэтому выехали они из Москвы поездом тридцатого декабря всей семьей, взяли с собой четырнадцатилетнего сына Андрейку.

Новый год встретили в деревне у родителей мужа, куда добирались из Тамбова на такси. Снегу намело – страсть! Людмила Васильевна удивлялась: в Москве, на севере, снега почти нет, так, натрусило немного, а здесь, значительно южнее, не проехать. Деревня Тараканово, где вырос ее муж и где до сих пор жили его родители, была в восьмидесяти километрах от Тамбова. Большую часть пути проскочили в один миг по хорошему асфальтовому шоссе, потом свернули на проселочную дорогу, и таксист занервничал, начал проклинать себя за то, что согласился поехать в эту «Тьмутаракань». Бульдозер прочистил дорогу в одну колею, поднял с обеих сторон валы снега выше крыши «Волги», а объездов для встречных машин сделал мало, приходилось по километру сдавать назад, чтобы пропустить тех, что ехали в город. Андрейка сидел рядом с водителем, а они с мужем сзади. Сергей сначала ничего не отвечал на ругню таксиста. Когда машину подбросило на очередном ухабе и шофер заматерился злобно, муж вежливо попросил его не ругаться так грязно: он не один, но таксист, будто не слыша, а скорее всего нарочно, матюкнулся еще похабнее, тогда муж рявкнул на него коротко и начальственно:

– Заткнись!

– Что-о! – остановился таксист и повернулся к Сергею, сидевшему позади него.

«Зря он так!» – мелькнуло в голове у Людмилы Васильевне о таксисте. Она знала своего мужа.

– Кати давай да помалкивай! – строго приказал ему Сергей.

– Что-о! – снова повторил водитель злобно, решительно распахнул дверцу, резво выскочил в снег и открыл дверь машины со стороны мужа. – Выходите! Приехали!

Сергей внешне спокойно, неторопливо стал вылезать. Андрейка взялся за ручку, чтобы тоже выйти, но Людмила Васильевна схватила его сзади за воротник куртки и сказала тихо:

– Сиди… Отец сам справится…

Сергей вылез из машины и, выпрямляясь, снизу резко ударил водителя кулаком в челюсть так сильно, что тот кувыркнулся навзничь в сугроб и перелетел через него, застряв в глубоком снегу. А муж так же спокойно сел на водительское место и молча покатил вперед. Людмила Васильевна оглянулась. Таксист выбрался из снега и бежал за ними.

– Подожди его, не мучь! – попросила она.

– Пусть погреется, прочистит мозги… А то урок не пойдет ему впрок!

Но минуты через три остановился, вышел из машины и стал ждать. Таксист подбежал, задыхаясь, и выдохнул с прежней злостью:

– Ты что делаешь, гад?!

Сергей достал из кармана пистолет. Был он таких внушительных размеров, что неопытный человек всегда принимал его за настоящий, а не газовый.

– Если ты произнесешь еще хоть слово, то у тебя будет большая дырка в затылке. Понял? Садись за руль и кати спокойно!

До самой деревни таксист не проронил ни слова. Сергей заплатил ему в два раза больше, чем договаривались в Тамбове, и по своей бывшей учительской привычке не удержался от нравоучения:

– Был бы подобрее, еще больше заработал. Нервничать, болтать могут бабы… Старайся вырабатывать в себе мужские качества…

Людмила Васильевна заметила, с каким восхищением смотрит Андрейка на своего отца, и улыбнулась.

В этот приезд она намаялась, как никогда. После Нового года нужно было возвращаться в город, чтобы оттуда ехать к своим родителям в такую же отдаленную деревню. Снегу за три дня еще подвалило, замело единственную колею, которую за праздники не прочистили. Сергей нанял трактор с санями. По всей деревне искали древние тулупы, чтобы укрыть их. Дул морозный ветер.

– Все-таки зря на джипе не поехали. Я бы на нем, где хошь проскочил, – с горечью говорил муж, укутывая Людмилу Васильевну и сына в тулупы. – Поморожу я вас!

Забота мужа нежностью отдалась в душе, и она, храбрясь, ответила:

– Ой, как будто в первый раз. В детстве каждую неделю нас вот так возили в школу за двенадцать километров. И тулупов таких не было, а тем более норковой шубы… Не замерзнем! Доедем как-нибудь…

Сергей оставил ее у родителей, а сам уехал в Тамбов устраивать свои дела. Людмила Васильевна не отговаривала его, не ворчала, чтоб хоть на Новый год побыл с семьей: понимала, что в его делах, чуть расслабься, сразу пропадешь. Слишком много конкурентов.

В эту поездку она впервые поняла, оценила тот комфорт, в котором жила последние годы, благодаря своему мужу, не растерявшемуся в это смутное время. В своей деревне Людмила Васильевна встречалась со школьными подругами, которые остались жить здесь, разговаривала с матерью о тех, что разъехались по городам, ужасалась той бедности, даже нищете, в которой они жили, потеряв работу.

– Молись Богу, молись Богу, – говорила ей мать, – чтоб он дал здоровья мужу, чтоб не покидал он его в трудную минуту. И сама Сережу береги, угождай!

– Мама, хватит тебе! – останавливала ее Людмила Васильевна, как бы сердясь. – Им только начни угождать, на шею сядут и погонять будут… Вспомни, как он тебе не нравился, когда я замуж выходила? Вспомни, как отговаривала: квелый какой-то, квелый, худой, невзрачный! – притворно передразнила она мать. Разговор о муже, о его делах, слава Богу, что он не торговец, не спекулянт, дома строит, был приятен Людмиле Васильевне. И особенно было приятно, что односельчане обманулись, когда считали его не видным, жалели ее. Ей не удалось скрыть в деревне, что выходит она замуж не по любви, что ее жестоко обманул, бросил однокурсник, которого она любила, привозила в деревню, мечтала о свадьбе, и теперь выскакивает за первого попавшегося от горечи, назло бывшему своему любимому. Поэтому теперь она с удовольствием говорила о своей жизни с мужем, гордясь им, рассказывала, как они всей семьей ездили в Париж, в Италию, в Турцию, рассказывала с такими деталями, что по ним можно было заключить, что она вертит мужем, как хочет, что он любит ее без памяти. Она, действительно, была уверена, что Сергей ее любит так же, как любил в студенческую пору. Впрочем, Людмила Васильевна не ошибалась. Это было так. В частности, еще и поэтому она как бы выговаривала матери за прежнюю слепоту: – Вспомни, как все Сережу с обдристанным петушком сравнивала… Где они те орлы-то, на которых ты мне кивала?

– Дура была, дура… Кто бы знал, что он так раздобреет?.. Да и тот твой орел, должно быть, высоко взлетел. Ноньча его время…

– Хватит, мам, хватит! – на этот раз, по-настоящему нахмурясь, оборвала Людмила Васильевна. – Не напоминай!

Мать обругала себя в мыслях: черт, видно, дернул за язык. Всегда рядом нечистый! Всегда в ненужную минуту высунется.

Перед отъездом из Тамбова Сергей все никак не мог доделать свои дела, в последний раз обговаривал все мелочи с будущими партнерами, потому попросил ее взять билет и подождать с сыном в ресторане на втором этаже вокзала. Как она поняла, дела у энергичного мужа шли хорошо: обо всем сумел договориться, все организовать, и не стала возражать ему, поехала с сыном на такси на вокзал. У кассы спокойно стояли в очереди человек пятнадцать. Ни толкотни, ни суеты. Но запах вокзальный был прежний, неприятный, душноватый. Они с сыном заняли очередь, и она поставила свою сумочку на широкий подоконник, расстегнула шубу и в этот момент услышала позади себя хриплый голос, почувствовала застарелую вонь перегара и помойки:

– Мадам…

Людмила Васильевна обернулась.

Перед ней в просительной позе стоял бомж. Был он небрит, худ, черен, с разодранной щекой, со слезящимися красными глазами, в старой грязной шапке с надорванным ухом, в каком-то немыслимо грязном пальто. «Как их на вокзал пускают! – с отвращением мелькнуло в ее голове. – Где милиция?»

– Мадам, подайте Христа ради рублей десять на билет… Не на что в деревню… – Он вдруг умолк, осекся, не договорив, как-то скукожился и начал поворачиваться, чтобы уйти, и тут Людмила Васильевна его узнала, похолодела, у нее невольно вырвалось из груди:

– Андрей, ты?!!

Он приостановился, но потом отвернулся и как мог быстро, шаркая подошвами старых кирзовых сапог, стал удаляться. Она кинула сыну:

– Андрейка, постой один, я сейчас! – схватила сумочку с подоконника и бросилась вслед за бомжем:

– Андрей, погоди!

Бомж не останавливался, семенил, шаркал по каменному полу вокзала. Она догнала, схватила его за рукав.

– Погоди! Это я, твоя Мила!

Он остановился, глянул на нее как-то ехидно и насмешливо и ухмыльнулся, проговорил нагло:

– Возьми стаканчик водочки… Душа горит, помираю!

Людмила Васильевна оглянулась по сторонам, увидела буфет в закутке, круглые высокие столы рядом с ним и повела туда бомжа. Взяла ему стакан водки, два жирных чебурека, а себе кофе.

Они стояли у стола. Он небольшими глотками отхлебывал из стакана водку, шумно, как бык, вздыхал и откусывал кусочек от чебурека, пачкая жиром и без того грязные пальцы. На них оглядывались, смотрели недоуменно, не понимая, что общего между чистой опрятной женщиной в богатой норковой шубе, с интеллигентным умным лицом и этим грязным вонючим бомжем. Его уже давно бы прогнали от стола, если бы не она. Бомж с каждым глотком оживал, веселел, все чаще поднимал глаза на Людмилу Васильевну, которая только раз прикоснулась губами к стакану с жидким мутноватым кофе, по вкусу даже отдаленно не напоминающего этот напиток. Она смотрела на него, но видела перед собой не жалкого спившегося человека, а красивого парня, студента, однокурсника Андрея Сушкова. Самого видного, самого умного, самого энергичного и веселого среди немногочисленных ребят филологического факультета педагогического института; было их, помнится, всего семь человек среди девяноста девчонок. Андрей резко выделялся среди ребят. И как она была необыкновенно счастлива, как светилась вся изнутри, оттого что он выбрал среди стольких красавиц именно ее, полюбил, да полюбил. Не мог же он так искусно играть, тем более на глазах у всего курса, на глазах у тех девчонок, которые мечтали о нем, мечтали оказаться на ее месте. Это она точно знала. Особенно счастлива она была, радость распирала ее, и казалось, что у нее вырастали крылья, когда он брал ее на руки. А брал он ее на руки часто, любил на пляже, на берегу Цны заносить ее в воду на руках, любил бегать с ней по воде так, что вода бурлила и щекотала ее живот. Однажды в институте подхватил ее на руки и бегом по лестнице внес на четвертый этаж. Она притворно ругалась и стучала кулаком ему по спине. Ей нравились его крепкие плечи, мышцы. Она часто с восторгом сжимала их пальцами, а он нарочно напружинивал их, чтобы они казались крепче.

– Похож на Шварценеггера? – в шутку спрашивал он.

– Не-а, ты лучше и крепче! – радостно смеялась Мила.

В ее жизни, как считала она, все было предопределено: выйдет замуж за Андрея, распределиться вместе с ним в какую-нибудь деревню, он ведь тоже деревенский, будут работать учителями, потом Андрей станет директором школы, а если повезет, все у него будет получаться, то, возможно, через несколько лет его переведут в районо, дадут квартиру в районе, вырастят они детей, выучат, будут нянчить внуков. Все как у людей, у хороших людей! О свадьбе с ним она думала, как о деле решенном, хотя об этом они никогда не разговаривали. Это было как само собой разумеющееся. Получат диплом и распишутся, а может быть, распишутся перед получением диплома, чтобы распределиться в одно место. Однажды на майские праздники она привезла его в свою деревню, познакомить с родителями. Он поехал с ней с удовольствием. И там лунной ночью под сладострастные крики лягушек и томительное щелканье соловья она не устояла, не удержалась под его поцелуями, ласками, уступила ему на сеновале. Как она была счастлива в ту ночь, как кружилась голова от незнакомого томления, как она была сладостно оглушена всем происшедшем! В тот момент, если бы кто, имеющий право, приказал бы ей умереть за него, она без тени сомнения приняла бы любую смерть. И ей казалось, что она будет так счастлива с ним всю жизнь. Радостно было еще и из-за того, что он очень понравился родителям, особенно матери.

– Ох, орел, орел! – говорила мать с восхищением. – С таким ты не пропадешь!

Через полгода на последнем курсе Андрей вдруг стал суше с ней, уже не брал ее на руки, стал задумчивей. Иногда грубил. В те дни она забеременела.

– Делай аборт! – приказал он, узнав. – Ребенок нам сейчас ни к чему!

Она робко возражала, но он был непреклонен, даже обсуждать не хотел. А когда она сделала аборт и появилась в общежитии, осунувшаяся, похудевшая, тихая, он хмуро заговорил с ней, мол, поигрались и хватит, пора серьезно о жизни подумать. Дорожки их расходятся. Все!..

Чтобы не видеть ее, он ушел из общежития, снял комнату. Мила надеялась, что размолвка временна, что у него просто затмение. Это она виновата, что-то сделала не так, потому-то он повел с ней подобным образом. Он увидит, поймет, что не прав, и вернется к ней. Тогда подруги объяснили ей, почему Андрей бросил ее, что он завел роман с Алкой, толстушкой из третьей группы. Мать у нее возглавляет отдел в городском жилищном управлении, обещает прописать его в Тамбове, добиться квартиры. «Не такой он дурак, чтоб с тобой в деревню ехать!»

Узнав об этом, она отравилась таблетками, выпила три пачки снотворного. Но разве можно спокойно отравиться в общежитии, когда с тобой пять человек в одной комнате? Ее увезли в больницу. Чаще всех навещал ее там Сергей Кислов, однокурсник, который год назад перешел с заочного отделения. Она видела его раньше, когда он приезжал на сессию сдавать экзамены, знала, что он работает плотником на стройке. Мила не обращала на него внимания, парень как парень, хотя некоторые подружки посмеивались, что и он положил на нее глаз. Она считала, что подруги шутят, но даже если это так, что он, Сергей, может значить рядом с Андреем. Сравнивать нельзя.

Теперь Сергей часто приходил к ней в больницу, рассказывал о делах в институте, приносил апельсины, которые она любила, но не покупала никогда на свою небольшую стипендию, читал ей стихи, старался развеселить, отвести от мрачных мыслей. Однажды они гуляли по больничному двору, был март, солнце, дорожка оттаяла, очистилась ото льда, голые деревья чернели над грязным снегом, во всю чувствовалась весна. Мила взглянула на него и спросила откровенно, глядя ему в глаза:

– Ты любишь меня!

Она думала, что он смутится, залепечет что-то в ответ. Но Сергей не отвел взгляда, ответил просто и твердо:

– Да, выходи за меня замуж! – и улыбнулся, ожидая ответа.

– Но… ты же все знаешь, – залепетала и смутилась она от такого неожиданного поворота.

– Да, знаю. Ну и что? – как бы удивился он такому странному вопросу, который не может служить поводом для отрицательного ответа.

– Но я тебя… не люблю… – с трудом она выдавила из себя.

Сергей ответил опять просто и естественно, как о хорошо известном предмете.

– Верно, ты меня еще не знаешь, но если бы я тебе был неприятен, разве бы ты стала слушать меня, гулять со мной… Любовь ведь не возникает за один день, – улыбался он.

В тот миг Сергей показался ей таким прекрасным, таким сильным, уверенным, так любящим ее, что жалость к себе, дурочке, нежность к нему сдавили ее, и она зарыдала, прильнула к нему, говоря сквозь всхлипы:

– Я согласна… согласна…

Свадьбу играли в его деревне, в свою ехать было стыдно. Все знали о ее позоре.

Матери Сергей не понравился.

– Пескарь какой-то… – только и сказала она горько о нем перед свадьбой.

Все это быстро вспомнилось, пронеслось перед Людмилой Васильевной, когда она глядела на свою прежнюю страстную любовь. Почему прежнюю? Она все время его любила, вспоминала с тоской, как он жестоко кинул ее, но чаще вспоминала те счастливые дни, которые провели они вместе, сладкие мгновения, когда он носил ее на своих сильных руках. Она и сына назвала его именем, чтобы эти нежные звуки не сходили с ее губ. Андрейка, Андрейка! Неужели этот бомж и есть тот самый Андрей? Тот самый Андрейка, за которого она готова была отдать свою жизнь? Да, и отдала бы, если бы ее не спасли!

Бомж окончательно пришел в себя, стал насмешливо смотреть на нее, держа чебурек в руке, лениво, как старая лошадь, двигая челюстями, и вдруг спросил:

– Ждешь, когда я рассказывать начну, как я дошел до жизни такой?

– Зачем? – спросила она в ответ. – Я и сама могу рассказать… Пил, чем дальше, тем больше. Ты и тогда рюмочки не чурался… С работы выгнали. Кому нужен пьяница? Жена тоже погнала, кто такого терпеть будет. Живешь теперь, где попало, чаще всего в канализации… Питаешься подаянием… Старо, как мир, – вздохнула она. – Не ты первый, не ты последний…

– Нет, не так, – качнул он головой, отрывая зубами кусок чебурека. – Хуже, хуже… Это ты виновата… Бог меня за тебя наказал…

– А как же, – усмехнулась она, – конечно, я виновата! Виновата, что послушалась тебя и сделала аборт, виновата, что не до конца отравилась… Умная бы тебя отравила, а я, дура, сама травиться кинулась…

– Но теперь-то у тебя, я гляжу, – он провел рукой сверху вниз, указывая на ее норковую шубу, – все о, кей!.. Ты, вроде, тогда за Серегу Кислова замуж вышла. Теперь, видать, не с ним живешь?

– Почему это видать? Я уже пятнадцать лет Кислова…

– Неужели это он тебя так одел? – удивился, перестал жевать бомж. – Неужто выбился? Неужто депутат?

Людмиле Васильевне захотелось повернуться и уйти. Она чувствовала себя так, словно ее окатили холодной водой. Противна стала себе самой. До чего же она была слепа, глупа! Как она могла любить этого человека, для которого ничего на свете не существовало никогда, кроме собственного наслаждения. Но она почему-то задержалась у стола и сказала, сама не понимая, зачем говорит:

– Он строитель, он, если ты помнишь, пришел в институт со стройки. Распределились мы в деревню, два года учителями работали, потом его в райком комсомола взяли, оттуда в Москву направили учиться в Высшую комсомольскую школу. А там реформы… Сережа умница, работать любит…

– А ты? – глядел на нее бомж без всякого интереса.

– Я в деревне была учительницей, в районном городке – учительницей, и теперь в Москве – учительница… Учительницей и умру, другого мне не надо!.. А вот и Сережа! – увидела она мужа с такой радостью, нежностью, неожиданно охватившей ее, будто она не видела его года два. Еле сдержалась, чтобы не броситься навстречу.

Сергей в собольей шапке, в распахнутой дубленке так, что виден был темно-зеленый костюм с галстуком, шел уверенно, быстро, легко, спешил к ней, к сыну. За ним еле поспевали двое таких же хорошо одетых мужчин, вероятно, провожали его новые тамбовские партнеры. Сергей показался ей таким высоким, красивым, родным, что сердце захолонуло.

– Неужто это Серега Кислов? – разинул рот бомж.

– Стой здесь тихо, – сказала Людмила Васильевна с раздражением, доставая из сумочки сотенную бумажку, – а то он тебе… – она хотела сказать «крылья обрежет», но запнулась и быстро проговорила: – враз рога обломает!

Она протянула ему сто рублей, и вдруг ей очень захотелось, чтобы он оттолкнул ее руку, не взял у нее денег, захотелось так, что защемило сердце, но бывший Андрейка быстро схватил бумажку, скомкал и как-то воровато сунул в свой карман. Людмила Васильевна с каким-то непонятным облегчением шагнула навстречу мужу. Сергей увидел ее, широко и радостно улыбнулся, кинул взгляд в сторону буфета, бомжа, удивленно спросил:

– Кто это?

– Какой-то бомж! – легко ответила она. – Я кофе пила, а он пристал: дай десятку, пришлось дать!

– Ну и умница! – обнял ее за плечи Сергей. – Кофейку захотелось?

– Кофе тут такой противный, – прижалась он к нему нежно, и они пошли к кассе. – Андрейка сам билет берет, – сказала она.

Ночью в купе она тихо плакала на своей нижней полке, отвернувшись к стене, плакала легкими слезами. Ей казалось, что она вернулась домой из какой-то далекой страны, где была в добровольной ссылке по собственной глупости, по какому-то непонятному капризу, из-за чего ее самые близкие и любящие ее люди, сын и муж, невинно страдали, и теперь ей страшно было жалко их, хотелось каяться перед ними, встать на колени, целовать их и каяться! «Господи, Господи! – повторяла она про себя. – Прости меня, простите все! Как я глупа, как глупа!»

10 января 2000 г.