Read the book: «Чуров род», page 3

Font::

Диковинными, ой диковинными послышались речи те детинушке нашей Катеринушке – она возьми да и вскричи:

– Я свивать, я спрядать буду! – а сама и не ведает, про что речь-реченьку ведёт: так напужалась, к подушке прижалась – дрожит ровно осинов лист!

Тут баушка на дурищу и оглянись – да ка-а-ак цыкнет, ка-а-ак зубьями-то скрыпнет – из неё, из Кати-то, вмиг вся хворь да дурь и выскочила: что колом тем осиновым её и поповышибло!

Тётки – варенье варить, а Катя-то ка́ко же? Катя-то сызнова в неведении?..

Так она, Катьша-то, что́ удумала, экую страсть: словеса-то, ровно волоса, поповырастают, опосля выпадают, а иные, дескать, и седеют!

Что деется-то с девкой! И ведать ни едина душа не ведает!

И на какую лавку в избе ни присядь – а у ей, у Катерины нашей, книжка везде припрятана (когда и раскрытая, книжка-то) – вот она сейчас и закраснеется, Катя-то, – книжку цоп, да и приберёт, да и просунет меж книг иных… а и чего краснела-то – ин жаром каким пышет! – и чего книжку-то эту самую таила-утаивала: книжка, она и есть книжка! – и сама знать не знает: руки, что плети, опустит и стоит себе алеется, цвет маков!

Эвон, пуще прежнего зардеется!

– Делом займись! – тётки ей.

И пошто вы, тётушки, причитаете-перешёптываетесь, почто пошли точить читательницу нашу нерадивую?..

И нешто неприличие какое сказывают в книжках тех? Аль стихов хитросплетенье узорчатое, что и не разобрать глазу немудрствующему? А расплети ты их – слова как слова? Русые да простоволосые?..

И никто-то, ни един-едина душа, не мял ейна тела рыхлого да белого, что пышичем пышет, ароматом ароматным морит, – и томилось тело белое, румяное до поры до времени, задыхалось наливное спелое яблочко!

И никто-то во всём свете белом не испил сока, что источала наша лапушка, – и бродили соки, перебраживали, сбитнем сбивалися!

А уж что томилася милая, что маялась маем наша красна девица: изошла на муки мученические, изболелась болью тягостной, страдалица горемычная! Ныла кажная клеточка, кажная косточка, кажная жилочка-прожилочка, волосиночка самая малая, родинка еле приметная… родимая ты головушка… свет Катеринушка… душенька чистая… Потерпи-стерпи часок-другой, повремени времечко временно… потерпи… пока раным-ранёшенько… ты покуда детинушка…

Смилостивились тётушки добрые: только баушка Чуриха глаз сомкнёт, носом заклюёт – почивать почивает – сейчас за околицу, да Косточку – а тот уж и ждёт-пождёт, дождаться не дождётся! – да за белы рученьки, да тайком-тайнёшенько провожают до кровинушки свет-Катеринушки – а что Катьша-то наша зарумянится-зардеется, очи долу, голубица ты ясная, девица красная, стыдливая родимая головушка!

Ох и тётки вы, тётушки, подруженьки-наперсницы, и опасную игру вы затеяли – не испужались бы, не оступилися!

А уж что шумят-то, шебуршат, шушукаются у дверей у заветных у Катиных! Родимые матушки! Шуметь шумят – а войтить не войдут: слово дадено!

Катюшка же наша – вот ведь русалка бесстыжая! – почитай пред самыми очами разлюбезных тётушек с голубком своим милуется-целуется – а поцелуи те что подснежники нежные, золотистым апрельским солнышком подрумяненные!

Миловаться-то милуется с Косточкой, а думу тайную, сердечную бережёт для отца его, для Павла для Фёдорыча, и послания шлёт ему девичьи невинные уж который срок! Аль то мнится ей толь, мечтательнице…

А и ведать не ведает наша Катя ласковая, что послания те не дойдут до друга разлюбезного, что Косточка допрежь того раскрывает листки белые, распечатывает, его душенькой-голубушкой испещрённые!

Распечатает, прочтёт… и в печь… ох, горе горькое… неизречённое… И сызнова за околицу… Чуров дом отовсюду виднеется…

А открой баушка глазок, открой другой – сейчас Косточку и за порог, да когда ещё и прикрикнут, когда и цыкнут на мальчонка: дескать, ходют тут всякие-якие! Эх вы тётки сметливые! И что удумают! Аль сама она, Катя, удумала?..

А только тут Катюшка-то наша шумливая точно язык и проглоти: нешто тишак ей, девчончишку, в язык-то щелканул – как есть, щелканул!

Сама Катя-то тише тихого, а глазом раскосым знай за Косточкой доглядывает. Долго ли коротко ль в гляделки играть игралось: знамо дело, долгонько – не стерпела Катьша наша, никак с большущей тишиной не обыкнется:

– А что у Кати есть? – так, знаешь, и выкатилось из роточка камушком! – Словцо заветное – вот что! – Косточка и обороти к ней личико своё заворожённое: пропал, пропал пропадом мальчишечко!

– И ты его ведаешь?.. – и выдохнуть не выдохнул, а Катюшка уж зашептала шепотком, да на ушко́и послушал бы, да не слы́шечко!

И какими-такими оборотами речь свою оборачивала Катерина наша затейливая – одному Господу то ведомо, да только с тех пор Косточка-то-Константин что дурень будто сделался: нешто при́воротнем приворожила его Катя-то?..

Взмокла, смолкла: дождь не щадил – душил, сёк, косой…

Косточка глянул ей в очи – тонет, тонет… конец… Волосы – волн барашки: вот-вот накроют тебя, пловец… барахтайся-барахтайся…

И не поймёшь ты ей, не спознаешь – не сведаешь: аль она взрослая девица – али дитятко малое, неразумное?

Вот Косточка хвастать:

– А у меня папа…

А Катитка ему:

– Подумаешь! А у меня папа… – и только глазёнки закатит, только удумку какую створить замыслит – сейчас баушка Чуриха пред очами явится – ровнёхонько она ловит Катюшкины словечки! – и зашипит:

– Катьша! Ишь, вещунья проклятая! – и пойдёт шерстить девчушку нашу речистую-пречистую! – Чур на тебе, прикуси язычино!

– А у мамы-то у моей глаза такие… ну вот что немытые виноградины… – и застыдается: можно ль так говорить о матери? Ох и грех, ох и тяжка-а-ай! Грех грызёт орех… – Вот как у куклы Зорьки, когда мы её в лужу окунули… – и запылала что маков цвет! И пошто маму в лужу окунули… жалко… Она обмоет… омоет…

– И ноет, и ноет! Житья ж никакого! – А Катя уж закатилась: э-эх!..

Лишь единожды переступал порог Чурова дома почтеннейший Пал Фёдорыч, один разочек – и то, взошед на приступочек, так с приступочка и вещал, тишайший Пал Фёдорыч. И молвил он:

– Авдотьюшка, Глашенька, соседушки! – и страшны́м-страшно́ зажурчали речи те в ушках малышки Катеринушки – и зажала она ушки, не вынесла: защемило сердечко у малой детушки! – Баушка Луша, душенька! – и молил, и взывал, и алкал алчбою бесстыдною! – В гошпиталь, в гошпиталь свезти бы Катюшину матушку! Баушка Луша, уж лучше… – А Чуриха шелуху-то с губ сплюнула, да и шепнула: «Пёс шелудивый»! – Баушка Лукерья… – Лукавый его попутал – и кулёчек-то пустёхонький скомкала, да просителю, другу ситному, в макушку, в самую что маковку и запустила.

– Изыди, злыдня, изверг ты! Не то толкану – свету белого невзвидишь! – изрыгнула; сама что злоехидна ягинишна, старуха старая Чуриха! Загородила все входы-выходы, руки, точно ветки сухие, скрюченные, крестом раскорячила!

Увезли-свезли Катюшину матушку, не послушали баушки Чурихи, увезли-свезли за речку за Кочумаевку, за Чуров дом, за Коченёвский край. А как возвернулися, и не видал никто: тьма тьмущая, кромешная…

Лишь единожды перешла порог дома славного Пал Фёдорыча баушка Чуриха…

– Зарезал!!! – и ручонкой окрест себя замахала, и тихохонько под нос зашептала… чур-чур-чур… Прокляла проклятием, что печатью припечатала, место сие окаянное!

Смерть матери страшна… шш…

Уж куда как страшна смертуш-ш-шка, да родимой да матуш-ш-шки… тш… шш… шш…

Вот альбом возьмут – большущий, глянцевый! – так из рук салазками и выскальзывает! А уж что красота, красотища что! У нашей Катьши глазёнки-то и забегают: вот бы ей, да похожей стать, да на…

– Ты какую выбираешь сторону? – крикнет Катерина наша нетерпеливая. Костя толь плечики эдак сведёт: дескать, и не всё ль равно? – Ну, какую? – не унимается Катя.

– Любую? – а сам любуется на нашу румяненную, кудрявенную головушку! Ах ты куколка!

– Ну, я так не играю! – губушки расквасит, глаз свой хитрущий сощурит! Ах ты! – Кто чурачил, тот и начал! – и считать примется: а считалочка страшная-престрашная – то Катю сама баушка Чуриха выучила! Ой и страшная! – Чуши-боры, ки́шки перепрели – собаки поели! – выдохнет, тряхнёт головёнкою. – Тебе левая… нет, ещё разок… Чуши-боры, ки́шки перепрели – собаки поели… правая…

Вот примутся листать альбом-то: всё, что слева, – Катино, а всё, что справа, – Костино. Вот листают-листают: у Катюшки глазёнки горят, щёчки пылают, волосёнки взмокли… до чего ж ладно… красиво до чего… А Костя знай своё: какую картинку увидит – всё на Катю на его похожа! – сейчас и кричит отцу:

– Пап, а правда Катя на инфанту Маргариту похожа?

– Правда, сынок, правда, – отец ему из соседней комнаты. Вот дальше листают.

– А на Марию, что во храм вводят?

– Угу…

– А на Венеру боттичеллеву? – и стыдливо-невинно очи опускает.

Растёт наша Катя, растёт: день ото дня всё краше и краше! Вон как заалелась-то, бедовая головушка! Локон на пальчик накрутит, а он, локон-то, что змейка золотистая, обовьётся вкруг пальчика вкруг розового! Ух и Катя!

Растёт наша Катя, да всё хорошеет… Только она того и знать-то не знает, и ведать-то не ведает по-прежнему! Ах ты Катя ты раскатя… А тут тётки ещё научают: дескать, чего девка не знает, то её и красит. Вот оно как…

– А это, – Пал Фёдорыч подойдёт к нашим голубкам, – мама твоя… И что-то странное мелькнёт в очах почтеннейшего Пал Фёдорыча, что-то диковинное… Катя бровки-то вскинет – а он уж ушёл в соседнюю комнату… И зажмурится, зажмурится Катерина наша непутёвая, эдак зажмурится, что увидит там, на самом дне глаз… Ой, страшно… Матери-то она совсем-совсемушки не помнит! Не помнит лица её… только вот этот портрет… откуда-то из глубины вынырнул: доченька… нет, нет… страшно… И уткнётся мордочкой Катитка в картинку глянцевую…

– А что у Кати есть? – и на Косточку глаз свой русалочий скосила, а самой уж и невмоготу! – Бежим на Кочумаевку!

– С тобой хоть на край света! – только и выговорит Косточка – и бегом во весь дух за Катею! Ах ты Катя ты Катитка, Катитка-волхви́тка, буйная головушка! Бежать-то бежит, да сама себе под нос и бунчи́т скороговорку какую важную, бунчит, что палочками по барабану выстукивает:

– Секре-е-етик сокрыт, а та-а-айна истаяла, секре-е-етик сокрыт, а та-а-айна истаяла… – Эх ты Катя ты Катя! И что это она вечно удумает! Удумщица мудрёная, дурёшка шумливая… – Вот… только ты глаза закрой… не открывай, не открывай!.. – и сейчас землю рыть! – Не смотри… не смотри… – Костя и глянул: картинка – та, что Пал Фёдорыч Кате подарил, – под стёклышком под зелёным схоронена. – Только никому! – и грозит грязным пальчиком. – Это секретик… – и на ушко́: зашептала-то, зашептала: – Матушка… Зачурай, зачурай… Чур-чур-чур… – и примяла землицу ладошкою.

Матушка уж не тутошняя – тамошняя… матушка…

Туман над Кочумаевкой…

И как Цвирбулин живёт-мается – Цвирбулин да жинка его, тётка Цвирбулиха, – в книжках про таких ладно сказывают: коснеющая-де (это тётка-то, Цвирбулиха-то! – и удумает же читательница наша ретивая Катеринушка!)… коснеющая-де в вечной вертлявости… и в прочем… коснеющая… ишь, шельма, словцо прознала новое: липнем прилепилося… Потому бегом бегала, почитай всю дорогу бегала – тётка-то Цвирбулиха, стало, и коснеющая! Ну Катьша! Упором упирается – со словечком никак не расстанется… За сынками своими двумя бегала – их, сынков-то, почитай никто и видом не видывал, что они такое есть, чем прозываются, – на слово Цвирбулихе и верили: потому бегала – рябь рябила бешеная от ейных пробежек-то.

Так и случай был-случился: мальчонки коченёвские сказывали. Затеяли они, мальчонки-то, речку Кочумаевку переплыть. А Катюшка-то мосточком-мосточком, да на другой бережок, платочком манит: доплыви-де мил-дружок.

Сашка Заиграев плывёт – не плывёт – гармонь по речке по Кочумаевке – всё на Катю поглядывает: взыграло ретивое! И другой плывёт, и третий, и Косточка за ими: да всё так, больше воду хлебает.

Тут и тётка Цвирбулиха: а что запыхалась-то, что упрела-то, родимые матушки!

– Ой ли, добры млады вьюноши, – кричит. – Да не видали ль вы что сынов моих, двух славных молодцев? Запропали где, мать оставили-покинули! – и, ответа не дождав, сызнова бежать, сыском сыскивать, я чай, своих кровинушек.

Вот тогда-то бабы злоязыкие и пустили молву – рябью Кочумаевка подёрнулась: чело своё высокое наморщила! – дескать, утопли два утопленника, два добра молодца век свой кончили в речке Кочумаевке.

А мальчонки-то, коих вопрошала тётка Цвирбулиха вопросом «не видали ли», переглянулись промеж себя: не видали! – и с молвой коченёвской спорить не спорили. Да и то, отродясь их никто не видывал, соколиков-утопленников, да и слыхом никто не слыхивал, родимых-то, молвы сей пленников, да и от них, вправду сказать, никто дурного слова не слыхивал – ни за что пропали-сгинули, не сыскать-то теперь не выискать!

Вот, стало, бегала она разбегала, тётка Цвирбулиха, рябь в глазах рябила бешеная от её пробежек-то – а после: что такое, рябь, да об землю бряк? – рябь иде?

Очи продрали, коченёвские-то, – ан тётка-то Цвирбулиха ровно в Лету какую канула – накануне ещё видали ей – нынче поминай как звали! В Лету, да нынешним летом, – а бабы-то всё больше на Кочумаевку указывают: дескать, там ей след и простыл.

И следователь был – в рябь кочумаевскую вглядывался-вглядывался – опосля и он сплыл: был да сплыл.

Другой наведывался, следователь. Тот, минуя тутошних вещуний, сейчас к Чурихе: растолкуй-де, ста́рица, самому не справиться: так, мол, и так, а спомоществуй ты сыскать гражданку такую-то, тогда-то и там-то запропавшую, а обстоятельства, сказывает, невыясненные, куда как странные-престранные.

Бабы ну судачить: страсть! – а Чуриха ему, следователю-то:

– Следователь-следователь, а ты речку-то поспрошай-повыспроси: Кочумаевка, пошто мучаешь тело убиенной тобою страстотерпицы?

Следователь на ус-то наматывает баушкины словеса, а что очей-то пылающих с Катерины не сводит – вот в чём вся закавыка, всё двоеточие! А ему очи-то пылающие не след – ему, следователю-то, смертоубийство на шею скакнуло. А он знай своё: вот уж и кажен день кажет свои очи, да на Катерину заглядом заглядывается, а след-то меж тем пуще прежнего простыл – почитай окоченел совсем, да концы-то в воду, в саму Кочумаевку…

– А лупа есть у вас? – да пулею перемётною в горницу, горит, зарделась, дерзновенная! Ах ты Катя ты Катя, лапушка!

– А на что мене лупа? – ей следователь. И глазами лупает. – Я тебе, такую кралечку, и на край света сбежишь – высмотрю! – Ах ты паря ты парубок, так и рубит с плеча, да щепу́ не берёт – всё полена, круглые да гладкие!

Чуриха его, следователя-то – расследователя, уж и на порог пущать перестала: глядишь, вызнает-поповызнает – да не то!

Потолковала, посудачила с дочерями своими разлюбезными – Авдотьицей да Гланьшею (меньшуху-то, меньшу́ю, схоронила дочь… эх, время ты времечко… не воротишь родное семечко…) – да порешила Галину ему следом выслать постылую: дескать, пущай укажет ему путь-дорожку к Кочумаевке, следователю-то, да стыдом пристыдит: мол, и что эт ты, мил друг следователь, не дела пытаешь, а от дела лытаешь? – можа, кашу каку не таку с им и сварят… прости Господи!

Вот Галину-то взашей вытолкали баушка добрая да со тётушками – а та упором упирается, точно кобыла необъезженная, брыкается! – а он, следователь, как увидал её, «не то» да «не то» кричит, что оглашенный, родимые мои матушки! Сам криком кричит – да Катерину, зазнобу свою, всё выглядывает – а та, румяненная, за занавескою затаилася, стоит вздыхает! И что делать с девкою?

А только и следователь-то не лыком шит (так-то вот, баушка Лукерья!): дело гражданки Цвирбулихи захлопнул – гори оно синим пламенем! – да в Кочумаевку-то и зашвырнул пошибче: бултых! Ни слуху ни духу! Ничего не ответила речка Кочумаевка – так, рябью лишь лёгкой оделась. А и следователь куды делся: анадысь ишшо тут вертелся?..

А Катитка то-о-олько голову-то в небо запрокинет – а в ей, в головушке, текст уж и кипит – да речью-россыпью на бумаженьку-подруженьку просится – не можется!

А текст простой, просто-о-ой такой текстушко – вот какой… А пошто эдакой – одному Богу то и ведомо…

А и что за страдания-то Катины? Понапишет что – а потом и прочтёт… откроет какую книжку… а её откровения… И рвёт, рвёт… руки в кровь…

И мысль-то ещё мыслится, теплится толь чуток – а уж читается – петля тебе на шею: чёрным по белому прописано, так-то, мол, да сяк-то, страница такая да разэдакая! Вот она, мысль-то, смылась – да пропечаталась, запечатлелась, слышь, в книжице ижицей: ишь, шельма! И книжицу ту ровно нарочно кто тебе под руку: зри в корень! Али с на́рочным каким её, курву, заказным письмом выслали! – оказия, ишь ты, вышла!

Пожар пожаловал алым пламенем – да в Чуров дом!

– Цвирбулин поджигатель – кому ишшо? У, изверг рода человеча! – и заскулила-завыла жалостливо тётка да всё к Кате жмётся, ровно дитё малое, беззащитное, безропотное! – По миру пустил, супостат! Голые мы топерва сызнова! И всё-то погорел-л-ло-о-о! Всё до ниточки-и-и, всё до крошечки-и-и! Всё добро, что копили-сохраняли, всё огонь пожра-а-ал! Ничегошеньки не остало-а-ась! Ни следочка ни следа-а-а! Пепел од-д-ди-и-ин! – Славная песня! А Катя знай лепечет: «пепел»… слово-то уж что красивое… лепое… А после: и потрет дедушки Екима, стало, сгорел-спортился… И пошто ей то в головушку пришло?.. И пошто ей не жалко дома нисколечки? Уж чужая она нешто ему?.. Чужим-чуж-чужа?.. – Ужасть одна-а-а! Пожа-а-ар!..

Да они, Чуровы-то, боле брехали, нежель пожар полыхал! Пожар пожарова́л-пожирал-озоровал-разорял… да узором розовым… озверелый… куражился… (Заради красного словца не пожалеют дедушку-отца!) Чьих рук дело? Знамо чьих… Э-эх! И то, собака-то, она лает – да ветер-то разносит!

Ишь, Чуров дом-от целым-целёхонек, лицом-передом что новёхонький стоит: чего ему сделается? Ну ровно волосок на лысине: людя́м глаз застит!

Что топи, что затопи – ни огнём не горит ни в воде не стонет…

Вот поедут Костя с отцом своим, почтеннейшим Пал Фёдорычем, в город да Катю с собой берут. А уж чего сто́ит нашей девице испросить на то позволения у тётушек да у баушки Чурихи… о том лучше и вовсе помином не поминать – так-то оно покойнее сказывать!

Едут. На Кате платьице тако простенько: синенько, в цветочек махонькый; босоножки самы что ни на есть дешёвеньки, клеёнчаты: пяточки-розочки посвёркивают-кивают вон, пальчики, что пуховые подушечки, выглядывают; сумочка кака-никака…

А только Косточка во все глаза-очи глядит на свою умочку, на любушку свою голубушку: шибко ладная – не наглядишься… да что Косточка, вон и батюшка его краешком глазка, да из-за газеты, да исподтишка, да Катюшкину красу наблюдает…

А уж ничего такое от неё и не скроешь – не укроешь, ой не укрое-е-ешь! Вот она видит то да нарочно Косточку и подначивает – на ушко́ ему шепчет: уж куда ей, дескать, Катитке коченёвской до городских – а сама так улыбнётся, что наш Константин сурьёзный инда истает под лучами той улыбки русалочьей! Вот она какая, Катя-то, Катерина игривая!

Сойдут на станции – сейчас мороженое лижут нежное! А Катюшка-то наша на карусель – и катается-кружится, куражом куражится: коса русая, русалка раскосая…

А Косточка уж истосковался по Катьшиным что кружевным речам журчащим: кружат те речи головушку пуще карусели, истый крест!

Вот Косточка и так скакнёт и эдак – и всё не в строчку, что лишний запятой какой! А Катя нарочно к Пал Фёдорычу жмётся – вот Косточка ни при чём и окажется!

А идёт-то Катя: осанисто идёт, головушку гордо на плечах несёт, лебёдушка, а ступает-то, ступает! Ножка узкая… не то что Галинина… ровно по линеечке идёт – не собьётся – не споты́кнется! Костя и плечики-то расправит, и напыжится – всё одно Катьша и не замечает его: губушку закусила, кудерьки распушила! – словно и нет дурашки-то Косточки!

Тут профессор один недалече живёт – все нонече ученые, – Пал Фёдорыча почтенного старинный друг-приятель. Только зашли к ему – а он:

– А здравствуйте, царица юная! – и глазищами сверкает – так и прожигает Катину красу невинную. – Это кто ж это такая будете? Уж не дочка ли Павла Фёдорыча? – а сам руки сложил на груди – любуется! Катя ресницы – златые колоски пшеницы – опустила, головушку эдак склонила… что и сказывать: царица, царица и есть!

– Да нет, – отвечает почтеннейший Пал Фёдорыч, – то соседушка наша, Катюшенька. – И тоже, ишь ты, закашлялся: что только краса-то с людями делает, не гляди что ученые?

– Ай да соседушка, – не унимается профессор-то, – да расчудесная! – и сейчас Катюшу за белы за рученьки – и в комнаты препровождает светлые. А комнаты ну что палаты царские! Катя эдаких хором и отродясь не видывала: и чисто-то, и просторно-то, а уж что картин на стенках понавешено, родимые мои матушки!

Тут и сынок профессорский, студент лет осьмнадцати: бородёнка вон пробивается – и тот туда ж: мягким шёлком шелко́вым вьётся вкруг стана вкруг Катина, да очи опускает долу, что девица.

А как увидала она очи те, пламенем пышущие, уста те, мёд источающие, бородку ту, шёлковой нитью струящуюся, вмиг будто головушку потеряла свою буйную: закружилась голова-головушка – и сейчас из неё повылетели и глупости разные прежние, и письма, что писаны были к мнимому её возлюбленному, к Павлу к Фёдорычу: буквица за буквицей, словцо за словцом – как истлели ровно, со света белого сгинули!

Один он стоял пред ей, один он, во всей красе своей младости! И будто стыд позабыла наша Катя румяная: очей не сводит с сокола с ясного, глядит – не налюбуется, а и есть на что поглядеть! И кровь-то в голову, кровушка, так и ударяет, горячая, безудержная! Вот оно как бывает-то, вот оно как! И заходится-заходится сердце! И дрожат, дрожат губки полуоткрытые!

Ну, Косточка-то видит, эк он, студентушко, млеет да томится-стыдается пред Катиной красой, и совсем уж надежду теряет последнюю: в уголочек забился, что мышоночек: только его и видели!

А студентушко осмелел вдруг: Катю взглядом долгим окинул, да и подводит нашу «царицу юную» к картинке, что в уголочке на стеночке и висит: ма-а-ахонька така картиночка, будто и неприметная. А только глянула Катя и ахнула: глаз не отвесть – до чего ж хороша картиночка, да женская головочка, что точно светом каким неземным светится, а и свет тот неброский таинственный!

– Но это лишь копия… – и очами пронзает кудрявая студента – тот головой кивает: дескать, копия, только копия. – А оригинал? – Наливное ты яблочко!

– Да Вы-то оригинал и есть… – и уж вовсе сомлел – истает сейчас! И краснеет-бледнеет, бледнеет-краснеет – с Кати не сводит глаз всё времечко-время.

– Вермеер? – и сияет, сияет от счастия: ишь, диковинно ему, ишь, не верится – вермерится, что Катя толк ведает в искусстве-живописи!

– Вермеер… – и глаза опускает, и бледнее бледного. – Дельфтский… – и пуще того смущается, будто что неприличное слетело с уст его.

И как только Косточка муку ту вынес мученическую: и не шело́хнулся…

А студент-то берёт Катю за руку, да в стороночку, в сторонку и отводит девицу. И отвёл он её в стороночку, и в глаза заглянул её ясные – профессор сейчас и явись, да закричи зычным голосом:

– Братцы, опаздываем! – и ласково: – Ух, царица юная!..

Идут. Да всё в филармонию. Студент флиртом флиртует, что ферт приклеенный: руки в бока! Да и профессор тут же вьётся-крутится, да Пал Фёдорыч шутки шутит, кобенится – облепили Катю со всех сторон – Косточке сызнова места нет: плетётся сзади еле-еле, что хвост без тела. Сели в зале – Костя и тут не у дел!

Кой-то зычно запел, музы́ка заиграла – а не слышит Катя музы́ки: в ухо ей кто-то задышал – ой, горячо-то как! – будто телок молодой трётся своёю мордою… И уж что такое телок тот ей нашёптывал, одному Богу и ведомо, а только зарделась наша Катерина, запылала… матушки родные…

А как прощались они, как глаз друг на друга поднять не могли!.. О-ой!.. Всю дорогу его, милка свово, толь и видела Катерина: ни об чём другом и думать не думала… и моргать не моргала, и дрогнуть не дрогнула…

А Пал Фёдорыч всё покашливал… И головка эта вертится вермееровская… А похожа ведь, похожа, истый крест!..

И Катя искала поворот тот головки загадочный, неповторимый тот поворот в отражении стекла посиневшего, колёсами стучащего поезда… и так повернётся и эдак-то… похожа, похожа, похож-ж-жа-а-а!..

А пред глазами пред Катиными текла бесконечная линия проводов эдаким чудовищным тире… меж чем и чем?.. Оно мелькало, тире, качалось-кривлялось, натягивалось… вот-вот лопнет, порвётся – и раздастся звук-вспышка… Качнуло, тряхнуло, отбросило назад нашу мечтательницу… Поезд замедлил ход – тире зазмеилось, разорвалось пунктиром, и в каждом просвете маячила головка та… Осторожно, двери закрываются – и вынырнули пашни с проплешинами… А горластые торговки предлагали румяненные наливные яблоки… ворковали торопливо, прерывисто…

И вновь потекло тире… И опомнилась…

– Катя, Катя! – вот неугомонный! Эк его разобрало: дух перевести не может, на Катерину зырком зыркает! – Катя! Представляешь? – и лопочет-то, лопочет – не остановится, слюну сглотнуть не сглотнёт: слова точно шальные изо рта и рвутся-вырываются!

– Ну? – вскинула бровки: манерничает, ох манерничает Катя наша надменная! Ах она Катя такая, всё фигуряет девчончишка!

– Помнишь, мы в город ездили к папиному приятелю… – и покраснел сокол ясный, так краской и залился: стоит что столб каменный – рукой не пошевелит, пальчиком! Ах ты Косточка-горемыка!

А как не упомнить – помнит (помимо воспоминаний-то темень одна тёмная!): и уж привиделось Кате нашей полное да румяное личико, да влажные уста студента милого, да бородочка шёлкова, да усики пушистые! Как не упомнить-то?

И нынче вон помертвела девица, едва услыхала слова-гостинцы Косточкины, покачнулась-пошатнулась, ручкой взмахнула, платочком беленьким, – очи прикрыла: как не упомнить?

А сама фасон держит: а ну проведает Косточка про её про страдания? Головкой гордо тряхнула, спинку выпрямила, упрямая, девица пряная – залюбуешься!

– Ну? – и сверкнула очами своими лазоревыми, что озёрами прозрачными представляются тому, кто заглянет в них (а уж заглянет кто – ввек не забудет света того ясного, несказанного!)!

Косточка вздохнул только вздохом глубоким!

– Так вот он… приятель… – и рук не знает куда подевать сердечна-а-ай! – Он сказал, что… тебе в актрисы идти надобно… – и глаза опускает долу!

– Вот ещё, скажешь тоже, в актрисы! – фыркнула, головкой тряхнула – а кудри-то русые так дождём и заструились ливенным, да чем-то терпким-медвяным от них повеяло! Ох и дурманит Катерина ароматом своим душистым-сладостным! Э-эх! Пропала, совсем запропала Косточкина головушка!

– Так и сказал, Катя, ей-божечки! – побожился, да руку к сердцу прикладывает, да глаз восторженных с кралечки своей не сводит! Вот она какая Катя, неземная Катя! Фея, русалка – да и только!

– Ну так что с того? – и косит оком русалочьим: а хитрущее, а лукавое око девичье! Так и прожигает насквозь, так и проедает душу-душеньку!

– У него и актёр знакомый есть… он посмотрит тебя… – а уж что голосочек дрожит-срывается! Да ломается, голосок-то, плотью мужскою, силою какою облекается! Вот и Косточка наш мужает!

– Глупости! – а и Катя слышит эти нотки в его родном голосе: нотки низкие-незнакомые! – Посмотрит! – и захохотала, залилась хохотом русалочьим, переливчатым: будто где-то на самой-самой глубокой глубине самого-самого глубокого моря-океяна зазвонил вдруг колокол-локол-локол… И звуки его волнами-локонами струились-извивались, ушей странников морских касались…

– Поедешь?

И только хотела фыркнуть, как уста сахарные, полуоткрытые привиделись… и поплыло, поплыло пред глазами…

– Поеду!..

Покуда в поезде ехали, Катя наша задумчивая всё гадала: и каковы-то на вкус уста те манящие! А уж что лихорадило девицу-красавицу, и не высказать: ровно трясун какой тряс-потрясывал!

И только когда доехали до конечной до станции, Катя наша, бедовая головушка, и пришла в себя: опомнилась, глазами растерянными глядит вокруг – ничего-то не разберёт. А Косточка тут как тут: вьюном вьётся, о Кате своей ненаглядной печётся… вот ведь… и Пал Фёдорыч… поди ж ты… и он… Но студент люб её сердцу, один студент!.. Актриса, гляди ж ты… Катька-то актриса… Смотрины какие диковинны устроили… а ну как не глянется она, Катя-то, на смотринах тех?..

И облизывает наша девонька губки-уста алые, словно только что студент те уста лобызал… Э-эх, бедовая, пропащая головушка!..

И что это деется такое на белом свете? И не разберёшь – не разузнаешь до поры до времени!

И потащили нашу Катю блаженную к выходу Костя с Павлом Фёдорычем. И зажмурилась она от света яркого, глаза её лазоревы ослепившего. И замотала головкой растерянно – и не нашла того, кого выискивала: нет как нет сокола её ясного!

Аль не знал он не ведал, что прилетит голубица ненаглядная, аль сокрыли от него сию весточку люди скаредны?

А и что так сердечко бивнем бьётся-колотится, а и что ноженьки-то подгибаются…

– Почтеннейший Пал Фёдорыч!

– Милостивый государь мой Фёдор Терентьевич!

И обнялись-поцеловались други добрые, и засверкали глаза их мудрые-лукавые, на Катю на раскрасавицу свет излили свой ласковый: а и было на что подивиться, да порадоваться, да побожиться! Пуще прежнего расцвела наша Катя пунцовая, пуще прежнего манила своими прелестями, желанная!

А только не подняла она очей потемневших на Фёдора Терентьича: не до него, не до него было нашей девице! И где-то её милок, её соколик ласковый? Одним глазочком повидать – да всё покойнее!

Так и шла, молчалива, неприветлива, лишь под ножки под быстрые и поглядывала. Всё окрасилось для нашей раскрасавицы одним цветом вдруг, а цвет-то какой – серый цвет: цвет-бесцвет.

– Ну-ка, ну-ка, дай-ка я разгляжу тебя при свете дня! – Катя будто ото сна опомнилась: ей-ей, а проморгала девица появление старика-то, проморгал-л-ла-а-а! А старик-то вот уж диковинный: статный весь, белый, громогласный весь… а уж что красив – и не высказать, и в романе-дурмане не выписать! Так роток-то наша Катя и раззявила, так глазёнками-то и захлопала, лапушка! Головёнкой встряхнула: вот не чаяла – экое диво дивное! – да серёжки-то, что у Галины измором взяла, по шейке по лебединой и постукивают, и позвякивают, да поблёскивают блеском своим золотым! – Чудо как хороша! – крикнул старик диковинный. – А глазища-то – пропасти… – и повёл Катерину под руки, что царицу какую! Проходя мимо-около зеркала, Катя и зыркни-загляни в него, в глянцево, удостовериться да увериться, и что за краса ей дадена такая писаная, о коей и сама-то она знать-помышлять не ведает. Глянуть-то глянула, да разглядеть не разглядела: вот ведь загадка!

А старик меж тем расположился в креслах резных – и Катю глазами жжёт своими чёрными, горящими! Так и прожигает, так наскрозь и прожигает! Экой какой!

Age restriction:
18+
Release date on Litres:
21 April 2020
Writing date:
2017
Volume:
210 p. 1 illustration
Copyright Holder::
Автор
Download format:
Text
Средний рейтинг 5 на основе 1 оценок
Text, audio format available
Средний рейтинг 4,6 на основе 398 оценок
Text, audio format available
Средний рейтинг 4,6 на основе 330 оценок
Text, audio format available
Средний рейтинг 4,6 на основе 469 оценок
Text
Средний рейтинг 0 на основе 0 оценок
Text
Средний рейтинг 4,2 на основе 6 оценок
Text
Средний рейтинг 3,8 на основе 4 оценок
Text
Средний рейтинг 5 на основе 5 оценок
Text, audio format available
Средний рейтинг 4,8 на основе 1155 оценок
Text, audio format available
Средний рейтинг 5 на основе 1 оценок
Text
Средний рейтинг 0 на основе 0 оценок
Text
Средний рейтинг 0 на основе 0 оценок
Text
Средний рейтинг 5 на основе 1 оценок
Text
Средний рейтинг 0 на основе 0 оценок