Read the book: «Всё равно мы будем»

Все имена вымышлены,

Все совпадения случайны.

Всё остальное – правда.

Глава 1

В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершенен в любви.

(1-е послание Иоанна 4:18)

Дыхание ее оборвалось.

Екатерине показалось, что внутри лопнула искусственная, прозрачная и плотная, как полиэтилен, пленка, отделяющая ее от источника огня, и теперь он резко вырвался наружу и полыхнул нестерпимым жаром, так что невозможно стало дышать.

Его губы прижались к ее губам, а рука нежно провела по щеке и…

Нет!

Внезапный приступ паники накрыл ее и заставил отбросить его руку, которая уже уверенно скользила от шеи к ключице и ниже, к груди, готовясь вобрать в ладонь ее мягкое полукружие.

Нет! Вдруг, почувствует…Стыд какой…О Господи…

Электрический ток бессвязных мыслей прошил ее насквозь.

Она отпрянула. Но он удержал ее. Уверенно и профессионально. Одна рука поддержала спину, другая от ее резкого движения замерла в замешательстве, коснувшись кончиками пальцев выпирающих острых краев ключицы.

Массивное итальянское зеркало в золоченой раме отразило обнимающуюся пару: широкоплечего молодого мужчину с безупречной осанкой и темными волосами до плеч и хрупкую женщину с короткой стрижкой, которая напряженно отклонилась назад. Если бы зеркало умело говорить, оно рассказало бы, что уже давным-давно никто не стоял обнявшись здесь, в мягком полумраке великолепной прихожей богатого особняка. И светлый паркет из дорогих пород дерева, словно в музее, и кудрявая лепнина на потолке, и бра с кокетливыми завитушками, да и само зеркало почти во всю стену будто замерли в ожидании восхищенного женского вздоха: «О боже, как красиво!»

Дом давно жил без хозяйки, и вся его красота томилась от невостребованности.

Екатерина мельком взглянула в зеркало. Однако вместо восхищения оно отразило

лицо, исказившееся от ужаса и похожее на застывшую японскую маску демона Ханьи. Но в отличие от демона, вечно пылающего страстью и ревностью, Екатерина то горела, то леденела. Она сама не ожидала, что тело так испугается и забьется, как птица, пойманная в силки. Она так долга шла к этому, и вот…

Она всмотрелась в свое отражение. Теплый неяркий свет оберегал ее, сглаживая морщинки лучше любого тонального крема. Она знала, что в полумраке выглядит моложе своих сорока шести. А новое стильное платье в горошек, оттенка какао с молоком удачно скрывало худобу. Из хаоса мыслей выскочило: «Ладно, вроде ничего, не такая уж и старуха». А потом опять нахлынула волна страха и стыда: «Нет…не могу, не могу…»

Она попыталась высвободиться.

– Катя, ну ты что? Не бойся. – Он разомкнул объятья.

Ей казалось, что внутри отчаянно мечется кто-то безумный. В висках застучало.

Бежать, бежать отсюда! Дура! Старая дура, идиотка! Зачем вообще согласилась? Понятно же было с самого начала, что они оба этого хотят. Идиотка! Нет, не понятно было, что вот так, сразу… Ведь говорил же, посидим, кофе попьем, пообщаемся. Ей-то нужно сначала все рассказать! А теперь что? Нет, нет, бежать!

Но, как обычно в минуты опасности, она одеревенела. Ум понимал, что происходит что-то страшное, и пылал обрывками мыслей, но тело словно застыло.

– Пойдем! – Лео взял ее за руку, как делал это каждую неделю в зале танго-клуба, приглашая танцевать.

Его ладонь, теплая и чувственная, передавала послание – доверься. Она знала эти руки – мягкие и в то же время по-мужски сильные, с длинными пальцами. Они, казалось, слышат ее всю. Понимают каждую клеточку и согревают. Всегда. Даже зимой, когда она, прибегая на уроки танго, с усилием, но безуспешно, растирала ледяные ладони, одного его прикосновения было достаточно, чтобы кровь быстрее побежала по венам и руки начинали гореть. Он щедро делился своим огнем. Одно его прикосновение – и перед ней открывается космос.

Из рук лились ощущения нежности и поддержки. Не бойся, не бойся, все хорошо, я с тобой…

Екатерина обмякла и выдохнула. Закрыла глаза.

Ее тело поддалось. Оно уже привыкло доверять этому мужчине: всю осень и зиму два раза в неделю они обнимали друг друга, то нежно, то страстно, околдованные музыкой. Яркой, ритмичной музыкой Д’Арьенцо¹ или изысканной музыкой Пьяццолы².

И ей так захотелось лечь в эти мягкие объятья и плыть, плыть… как на танцполе, под звуки бархатного баритона Альберто Подеста… и не думать, главное – не думать.

Она открыла глаза. Он легонько потянул ее за руку. Коридор с голубыми стенами и белыми колоннами тек, как река, а потом вдруг незаметно закруглился и разлился широким озером салона, откуда открывался вид на кухню.

На потолке сами собой зажглись желтые огоньки, как звезды на небе. Заиграла нежная музыка: гитара на фоне щебечущих птиц.

Лео проводил ее к низкому диванчику с вычурными позолоченными подлокотниками, обитому атласом благородного мятного цвета. Салон был выдержан в стиле «ампир», в золотисто-зеленых тонах. Жена его обожала выставлять напоказ все это великолепие, иногда избыточное и граничащее с безвкусицей.

Дом дышал богатством, изобилием, излишеством. Пышный интерьер давил на Катю, лишал ее воли, усиливал неловкость. В жизни она не видела такой роскоши и поэтому никак не могла представить Лео в этом интерьере. И тем не менее он здесь. Что-то не сходилось.

Она поерзала на краешке дивана, растерянно озираясь и не зная, как начать разговор.

– Это твой дом? – наконец не выдержала она.

Он криво усмехнулся:

– Ну… я тут живу.– И повернулся к бару.

– Сейчас, подожди минутку. – Он достал большую шкатулку из красного дерева и вынул покоившуюся на белой шелковой подушечке бутылку в виде сердца. Она была увенчана хрустальной пробкой. Внутри подрагивала благородная жидкость густого янтарного оттенка.

Лео плеснул немного в широкий коньячный бокал и протянул Екатерине.

– Выпей!

Она с ужасом помотала головой.

– Не буду…

– Пей, не отравишься! – он засмеялся. – Это Дженсен. Столетней выдержки.

И чего она так трясется?! Что не так?

– Не хочу!

– Ка-а-ть! Да расслабься ты!

– Мне нельзя…

И вдруг ее как прорвало: «Мне пора… я домой… извини, мне нельзя… – Она забормотала, не глядя ему в лицо. Вскочила. Полубезумными глазами обвела комнату, выхватывая взглядом золотые подсвечники, изящный круглый стол, стулья на резных ножках…и побежала в прихожую, как будто убегая от цунами.

Он пошел следом.

– Катя, да что происходит? Ну давай просто посидим, поговорим нормально.

– Мне надо идти, – прошептала она.

– Надо, так иди, – сказал он нарочито равнодушно.

Она, словно почувствовав то неуловимое, что подталкивало их обоих к разрушению, которого так хотелось избежать и которому невозможно было сопротивляться, прошептала еще тише:

– Прости…я не могу…не могу.

– Иди. – Он еле сдерживал гнев и непонятную дрожь. И как-то неуклюже подал ей темно-синее пальто. Екатерина все никак не могла попасть в рукав, нервно дергала плечом, боялась, что невзначай коснется Лео. Он отстранился и держал пальто на расстоянии, никак ей не помогая.

Пустыми глазами он смотрел, как она крутанула дверную ручку.

Дверь хлопнула.

Вот и все.

Лео на ватных ногах доплелся до салона, где на малахитовом журнальном столике все еще стояли два пузатых бокала. Он взял оба, чокнулся сам с собой, поднес один к губам. Но внезапно ему стало тошно. Он хотел было напиться, чтобы заглушить переполняющие его противоречивые чувства растерянности, гнева и оскорбленного мужского достоинства. Раньше Лео привычно убегал от переживаний в тот мир, где нет ни проблем, ни решений. Но сейчас что-то его остановило. Нужно разобраться.

Он прошел на кухню. Хотел выплеснуть коньяк в раковину и туда же грохнуть бокалы. Да гори оно все огнем! Но сдержался. Коньяк был дорогущий, бутылка чуть не полмиллиона стоила, из старых запасов, подаренных тестем еще тогда. Стекло тончайшее. Разбились бы наверняка. Он медленно, наблюдая за движением своей руки, нарочито аккуратно поставил бокалы на стол. Выдохнул.

Что же, блин, не так?

Ей же не пятнадцать лет! А боится, как девочка.

Он вернулся в салон и устало повалился на диван. Машинально пощелкал пультом, но любимая музыка сегодня только раздражала. Он недовольно отбросил пульт.

По-че-му?! Он терялся в догадках.

Ум, не усыпленный алкоголем, вдруг взбодрился и принялся лихорадочно собирать осколки рассыпавшейся картины мира, выхватывая мысли и пытаясь приладить их друг другу. Лео крутил этот калейдоскоп, но то ли какого-то кусочка не хватало для создания волшебной гармонии, то ли что-то было лишнее.

Он потряс головой. Так, стоп. Давай по порядку.

Вот едем в такси. Держимся за руки. Все нормально.

Он снова ощутил магию момента и улыбнулся.

Ее сияющие глаза. Понятно же, что любит. И хочет. Ее тело никогда не врет. Он-то знает. Дальше. Мы в прихожей. Целуемся. И вдруг…

Перед его внутренним взором встало ее лицо, искаженное ужасом.

Он заглянул в эти глаза… Вспышка, взрыв. Внутри у него разверзлась адова бездна, и из нее вырвался призрак прошлого, которого он не вспоминал почти двадцать пять лет. И его, Лео, взрослого и уверенного в себе мужика, уже нет. Вместо него – испуганный тринадцатилетний мальчик. Стоит и трясется перед взрослой обнаженной женщиной, не в силах совладать с собой, весь во власти ее зрелой чувственности и своего неконтролируемого страха.

И у этого мальчика же лицо, полное ужаса.

Слезы подкатили неожиданно. Замороженные чувства, скрытые в темных водах подсознания, как невидимая часть айсберга, всколыхнулись этим взрывом и стали двигаться, наползая одно на другое. На поверхность выплыли совсем неприглядные картины, возвращая его к забытому прошлому. Он отчетливо ощутил свой стыд и беспомощность. А ведь он ни в чем не виноват.

Почти час он просидел как парализованный. Потом тяжело поднялся и пошел в душ.

Неужели у нее тоже случилось в детстве что-то подобное? И теперь…

Екатерина вылетела из особняка и, задыхаясь, побежала, ничего не видя перед собой, словно боясь, что он сейчас догонит ее, схватит, прижмет к себе, и она уже не сможет сопротивляться, и случится то самое, непоправимое.

Он увидит все.

Глава 2

Сойди с проторенной тропы, и ты найдешь Путь.

(Мастер Дайске, яп., XVII век)

Екатерина перешла на быстрый шаг, потом пошла медленнее, а потом и вовсе остановилась, согнувшись и тяжело дыша. Долго бежать она не могла. Сердце колотилось где-то в горле.

Прославляя яркий жизнеутверждающий май, на аллее горделиво и женственно красовались сливы, абрикосы, яблони. Весь Владивосток был в цвету. Белоснежные, золотистые, лимонные оттенки, услаждающие взор, дополнялись неземными ароматами и сулили блаженство. На короткие десять дней Владивосток превратился в рай. Но никто из флоры этого первозданного рая не мог сравниться с Ней. Нежное, щемяще-трогательное облачение вишни сахалинской, иными словами, сакуры, легким облаком еле держалось на тонком девичьем стволе и влекло мысли созерцателя в прошлое – туда, где юность, нежность и невесомость, туда, где любовь так близка к небу.

Под ногами Екатерина увидела маленький серый камушек, а на нем опавший розовый цветок. Как будто камень зацвел, подумалось ей. Она присела, подобрала цветок и растерянно покрутила его в руке…

«Древние греки знали три вида времени и называли их: Хронос, Циклос и Кайрос. Как же соотносятся эти понятия с настоящим моментом, о котором говорит дзен?»– Катя поставила знак вопроса и закрыла блокнот. Потянулась.

– Пойду погуляю, – она подошла к узкому шкафчику в гостиничном номере для паломников и взяла ветровку.

Римма, в своем ярко-алом кимоно похожая на настоящую японку, валялась на матраце и читала свежий выпуск глянцевого журнала с большими буквами ZEN, May 2008 – на обложке.

–Угум… – промычала она не отрываясь. – Фонарик возьми.

– Да зачем он мне? Телефон же есть. – Катя гордо потрясла перед носом подруги новехоньким синим «Нокиа», подаренным родителями совсем недавно, на день рождения.

– Тридцать три года, возраст Христа, – со значением произнес тогда папа, протягивая ей коробочку. – Надеюсь, ты в этом году совершишь что-то достойное. По крайней мере, защитишь уже диссертацию.

Катя смиренно кивнула. Муж и мама посмотрели на отца с обожанием, а на Катю – с легкой укоризной.

Она отогнала воспоминание, сунула телефон в карман спортивного костюма и накинула на плечи рюкзак.

Римма вскочила с недовольным видом, пошарила у себя в тумбе и вытащила налобный фонарик.

– Корова… – беззлобно пробурчала она и сунула фонарик в рюкзак.

– А ты коза, – парировала Катя. Обмен любезностями был их неизменным ритуалом с детского сада.

Катя раздвинула бамбуковые двери и вышла в сад. Свежесть и чистота раннего утра пощекотали ей ноздри легким ароматом неизвестных трав. Она почувствовала, как разжались зубы и расслабилось лицо, словно кто-то большой и добрый провел по нему теплой губкой и все огорчения сползли вниз и провалились в недра земли, куда-то глубоко, где в кипучей лаве перерабатываются все человеческие страсти и невзгоды.

День обещал быть хорошим. Катя улыбнулась и бодро зашагала по дороге из гостиницы. Телефон заряжен, паломников вокруг пруд пруди – что может случиться? Ей было не страшно.

Буддийский монастырь Энряку-дзи, который вчера приехали посетить подруги, был основан в 788-м году и считался обителью прославленных монахов-марафонцев школы Тэндай. Эти монахи шли к просветлению через экстремальные нагрузки: по несколько дней обходились без воды и питья и целыми днями тренировались, готовясь к главному испытанию – изнурительному тысячедневному марафону.

Разрешение на такую практику получали только избранные монахи. Марафон продолжался в течение семи лет. За это время монах должен был пробежать расстояние, примерно равное окружности земного шара. Заключительным этапом был семидневный пост без еды, воды и сна. С 1885 года марафон смогли завершить всего сорок шесть человек.

Гид, восторженная девушка с короткой стрижкой, вчера, при встрече группы, протараторила на английском всю историю монастыря, вкусно катая во рту звук «р».

– Монахов называли боевыми, так как они демонстрировали чудеса выносливости, – очень эмоционально, совсем не в японском духе, рассказывала она. – Могущество монастыря росло, монахи даже вступали в ожесточенные битвы с другими монастырями и политическими лидерами, и поэтому в конце XVI века сегун Ода Нобунага решил прекратить существование буддийских армий и взял монастырь штурмом! – Она сокрушенно покачала головой. – Уничтожил три тысячи монахов! Полностью разрушил монастырь. Храмовые постройки, которые вы видите сегодня, были возведены заново в начале XVII века.

Во время пламенной речи гид сказала то, что очень заинтересовало Катю, так как имело отношение к теме ее научной работы:

– Здесь проходили обучение и будущие основатели других ответвлений религии, например, буддизма Чистой Земли, дзэн-буддизма и школы Нитирэн.

Японка почтительно поклонилась, и вся группа паломников из разных стран поклонилась тоже.

Катя приехала в Японию в первый раз – ее научный руководитель выбил для нее паломническую поездку по древним монастырям, в рамках работы над диссертацией по истории японского языка. Одна из глав называлась «Как изменились в японском языке оригинальные китайские иероглифы и их значение под влиянием дзен-буддизма».³

Сама бы Катя никогда не решилась просить за себя. А так хотелось своими глазами посмотреть на древние храмы, почувствовать атмосферу мест, где живут многовековые традиции, послушать, как монахи произносят те слова, которые появились в языке благодаря дзен.

Она мечтала поучиться медитации или разгадать какой-нибудь коан – нерешаемую логикой задачу, которая расширяет сознание. Гид вчера приводила примеры: «Как выглядело твое лицо до рождения?» или «Что заставляет тебя отвечать, когда тебя спрашивают?» Катя не знала даже, как подступиться к решению коана. Ну что заставляет отвечать? Да мало ли что… хотя бы просто приличия или вежливость. Но она понимала, что не такого ответа ждут от учеников мастера дзен.

Все эти традиции выглядели такими мудреными и вызывали у нее священный трепет. А у Риммы – нет.

– Все просто. Жизнь вообще проста, – объяснила она Кате после лекции о странных дзенских загадках. – Что заставляет тебя отвечать? Да ничего! – Она победно хмыкнула. – Какое было у тебя лицо до рождения? Да вот такое! – Она сложила руки лодочкой перед грудью и закрыла глаза. Постояла немного молча. Потом открыла глаза и подмигнула Кате: – Ты-дыщ! Какие там еще загадки были?

– Как звучит хлопок одной ладони? – Катя обожала Римму. Ей казалось, что та явилась с другой планеты, с планеты, где живут иные существа, не нагруженные человеческими грехами, виной, сомнениями и бесконечной рефлексией. Свободные.

– Ой, да это вообще ерунда, – сказала Римма, и Катя внезапно захохотала.– Смотри и запоминай! – Римма царственно выпрямилась, подула снизу на челку, левую руку картинно уперла в бок, а правую подняла вверх. – Как звучит хлопок одной ладони? – переспросила она. – Да вот так! – и она с силой хлопнула себя по бедру. – Хорошо звучит, а?

Когда Катя рассказала подруге про Японию, Римма напросилась в попутчицы. Она сама оплачивала поездку. Сколько это все стоило, Катя даже представить не могла. Но у Риммы была собственная клиника неврозов в центре Владивостока.

Они путешествовали уже пять дней и начали паломничество с посещения горы Койя, на которой находится храмовый комплекс из ста семнадцати святилищ. Первую же ночь они, как настоящие паломники, провели в одном из храмов – шукубо.

Вот это опыт!

За последующие дни они научились спать на полу на специальных матрацах – футонах. Научились есть экзотическую пищу: мисо-суп, тофу в разных видах – соленый, сладкий, под соусом. Молодые послушники деликатно стучали в дверь светлой комнаты, в центре которой стоял маленький столик, молниеносно накрывали обед и так же молниеносно исчезали.

Кате нравилось в Японии все – и аскетизм, и простота, и изысканность этой простоты.

Она наслаждалась. Первый раз она выехала куда-то без семьи и пару дней чувствовала себя ужасно виноватой, особенно за то, что ей было так хорошо и свободно без мужа, без двух дочерей. Она же их так любит! Откуда тогда это ощущение безграничного парения в небесах и сладости жизни? Ведь так не должно быть, нехорошо это. Эгоизм.

Катя осторожно поделилась своими переживаниями с подругой.

– Да забей, – махнула рукой Римма, разглядывая в местном ларьке дорогущие сувениры. – О, смотри, какая морда! – Она примерила маску демона Ханьи⁴, покрутилась перед зеркалом. – Возьму. Повешу в кабинете. – И продолжала:– Да поживи ты для себя, наконец. Тридцать три уже, а ты все жить боишься. Смотри, какая свобода, красота! Сама же мечтала. Наслаждайся! И не порть нам отдых, зануда ученая!

Катя послушно кивала и думала: «Тебе хорошо говорить, у тебя же нет детей». Но фраза про страх жить зерном упала в душу и начала прорастать удивительным образом, непонятным Кате.

На пятый день новые впечатления улеглись в душе и Катины путевые записки стали перемешиваться с мыслями о диссертации. Настоящее, такое мощное, яркое, вытеснило из памяти семью и заполнило Катю всю. И как-то незаметно для себя она перестала бояться – Япония приняла ее с любовью, все здесь казалось очень знакомым, даже родным.

Поэтому сегодня утром Катя отважилась пойти погулять вокруг монастыря одна.

Гора Хиэй, на которой находился монастырь Энряку-дзи, приветливо зеленела. Тонкие стволы сакуры изящно изгибались, словно танцуя. Огромные камни с круглыми, будто обтесанными, краями, были покрыты мхом и низким, по колено, кустарником. Камни создавали холмики на пути, а между ними росли розовые цветы, щедро разбросанные по всей горе. Сочетание зеленого и розового привело Катю в восторг.

Она сошла с туристической тропы, присела на камушек и огляделась. Лес казался абсолютно безопасным, хотя гид вчера сказала, что тут водятся и черные медведи, и тануки (енотовидные собаки). Глаза скользили от одного розового пятна к другому, выхватывая островки посреди мощного ярко-зеленого океана. Катя достала из рюкзака телефон. Десять ноль-ноль. «Ай да Катя, ай да молодец!» – похвалила она сама себя. Всего-навсего десять, а она уже полгоры облазила.

Она поднялась, но на тропу возвращаться почему-то не захотелось. Где-то неподалеку был слышен грохот фуникулера и гул прибывающих паломников. Ей хотелось побыть одной. И она зашагала прочь от этого шума, перескакивая с камня на камень.

Через некоторое время исчез шум человеческой суеты. Разлилась тишина, и Кате показалось, будто бы лес изменился. Пахнуло волшебством. Древние деревья ласково кивали, сбрасывая ей под ноги свои разноцветные сокровища, цветы, – единственное, чем они владели и готовы были делиться. Катя подняла розовый лепесток и двинулась вдоль широкой скалы. Тропа была сухая и удобная – утоптанная ногами туристов и монахов-марафонцев.

«Наверное, многие бродили здесь вот так, как я», – подумалось Кате. Почему-то стало грустно, как будто гигантская человеческая сороконожка, прошедшая здесь до нее, оставила свои отпечатки и съела всю первозданность дороги. И Кате теперь оставалось только идти по чьим-то следам, за кем-то, кто прошел тут раньше и незримо указывал – ступай сюда, тут выемка, видишь, а туда не ходи, там скользко, а вот здесь можно придержаться за ветку.

И она послушно следовала неслышным советам, как всегда в таких случаях вспоминая папу. «Зачем самой набивать шишки? Будь умнее. Используй опыт других людей!» – говорил он. И она слушалась. И никогда не решалась сделать что-то сама, наперекор. Глупой казаться не хотелось. Ошибок Катя старалась избегать. И к тридцати трем годам движения ее стали скованными, мысли – узкими, сухими и практичными. Повседневные заботы и постоянные кризисы в стране, когда нужно было просто выживать, сожрали ее мечты о танцах, о коанах, о медитациях, о легком дыхании жизни.

То ли дело Римма. Ее в семье боготворили, и из родителей своих она веревки вила. Из этих веревок можно было бы канаты для парусов сотворить – прочные, надежные.

Обожаемый ребенок, купающийся в любви, – что может быть прекрасней? – размышляла Катя, пробираясь сквозь заросли кустарника.

Вот и выросла она такой …сочной, что ли…и всегда-то она была в центре внимания, не боялась показаться дурой, и даже глупым шуткам ее все смеялись. А ведь Римма не была красавицей, которым прощают все, даже глупость. Наполовину кореянка, низкорослая и полненькая, она постоянно улыбалась. Лицо ее, плоское и круглое, походило на румяный толстощекий блин. Еще в детском саду, когда им было по три года, Катя попала под очарование брызжущей восторгом энергии, блестящих черных глаз, в которых плясали и черти и ангелы. Попала, и осталась в плену. Вместе с Риммой в ее жизнь вошла целая радостная вселенная.

В тот момент, когда Римма заливалась смехом, казалось, что даже в самый хмурый день солнце с изумлением пробивается сквозь тучи, чтобы хоть одним лучиком узнать, что тут творится, из-за чего сыр-бор и кто наделал столько шума. В этом году на свой тридцать третий день рождения Римма покрасила волосы в красный цвет. Катя смотрела на преображение подруги со смешанным чувством ужаса и восторга. Сама она никогда не решилась бы на такое – ее неизменной прической было классическое каре, строгое, как и подобает преподавателю университета и кандидату филологических наук.

А может, она просто завидует подруге? Катя споткнулась и больно ударилась пальцем о камень. Вот не завидуй, нехорошо это – одернула она сама себя и резко остановилась. Огляделась. Вокруг замер зачарованный лес. Увлекшись мыслями и воспоминаниями, она не заметила, как забрела куда-то далеко.

Ее вдруг охватила паника. Где я? Как выбраться? Она схватила рюкзак. Трясущимися руками вынула телефон. Связи не было. Сердце ухнуло, как камень, летящий с большой высоты – стремительно, бесповоротно, навсегда оторвавшись от своей привычной домашней вершины.

«Не паниковать, не паниковать! – прозвучал в голове спокойный и уверенный голос Риммы. – Дыши глубоко».

Катя вздохнула. Посмотрела на небо, потом на деревья вокруг. Как определить стороны света? Эх ты, филолог! Сейчас это слово прозвучало совсем уничижительно. Ну определишь, а дальше?

«Вот сошла с протоптанной тропки, и что теперь? Пропадать будешь? – в голове включился папа. – А вот заблудишься тут и помрешь? Ты же даже не знаешь, какие растения можно есть. Или тебя саму съест медведь».

Катя отмахнулась от голосов. Ни папы, ни Риммы сейчас со мной нет. Есть только я.

Невдалеке резко хрустнула ветка, и Катя вскочила. Прислушалась. Ничего. Или…

Это черный медведь?! Он сожрет бОльшую часть меня, а клочки подберет енотовидная собака. Как там ее? Что-то типа бубуки. Мумухи. Та…та…та…короче, бабайка страшная, из детства. Придет и укусит за бочок.

Катя дико захохотала. Все, приехали. Привет, истерика.

Из глаз брызнули слезы. Отсмеявшись и проплакавшись, она затихла.

В тишине ей почудился еле слышный чарующий звук. Что это? Скрипка? Нет. Звук был не тонкий, не щемящий, а какой-то глубокий. В нежности скрипка и флейта похожи, но в скрипке Катя всегда чувствовала какой-то невыносимый надрыв, будто играли на ее собственном сердце, касаясь его так, словно еще чуть-чуть – и полоснут по самой плоти, и тогда… заплачет оно кровавыми слезами.

Флейта?

Кто-то ходит по горе и играет на флейте? А что, чудаков тут полно. Надеюсь, не медведь. Откуда идет звук? Надо выяснить.

Она сделала шаг влево. Прислушалась. Тонкий тихий звук манил ее. Давал надежду. Еще шаг влево. Звук стал слышнее. Значит, она двигается в верном направлении. Через несколько шагов Катя поняла, что идти нужно вдоль широкой скалы, обросшей кустарником и кривенькими деревьями. Ветками они торчали из серых стен, а корнями уходили куда-то внутрь этих самых стен, будто бы ища и находя в глубине камня плодородную землю, дарующую деревьям силу и веру в себя.

Звук усилился, но никого не было видно. Тут точно никто не ходил лет сто. Тропа совсем исчезла. Катя вдруг поняла, что звук идет изнутри горы. А может, там есть какой-то проход? Она осмотрела скалу. Та казалась неприступной, но что-то подсказывало Кате, что над ней просто смеются. Она не видит того, что должна увидеть. Не видит, не видит…

А куда смотреть?

И тогда она сделала нечто совсем нелогичное, чего не решилась бы сделать в присутствии кого-то. Но здесь было тихо и безлюдно, и ей захотелось попробовать. Она закрыла глаза и наощупь поползла вдоль скалы, на звук, который в этот миг проявился отчетливей, яснее, словно невидимый музыкант решил ее подбодрить: давай-давай.

Упс! Рука вдруг соскользнула – каменная стена резко оборвалась. Катя открыла глаза.

В горе оказалась щель. Неприметная, узкая, словно вход в кроличью нору. Еще один шаг влево – и скала шла дальше, как ни в чем не бывало. Это лаз, в который может пролезть только небольшое животное. Или ребенок. Или такая худенькая женщина, как Катя.

Что делать? Лезть или не лезть? А вдруг провалюсь? Сломаю ногу и не смогу выбраться и умру в этой горе, потому что меня точно не найдут.

Она в нерешительности переминалась с ноги на ногу. Ломать ни одну из них как-то не хотелось.

Звук флейты, словно отражая ее сомнения, прервался, как поперхнулся, а потом с новой силой начал партию – торжественно и глубоко. Теперь он был не тонкий, а густой, мощный.

Катя порылась в рюкзаке. Благослови, Господи, Римму! – Она натянула ремешок фонарика на лоб. Огонек зажегся, и дело пошло.

Она присела на корточки и поползла в темноту. Сначала ползла «гусиным шагом», чтобы не запачкаться, но быстро устала. Пришлось опуститься на колени и двигаться дальше, помогая себе руками, а в какой-то момент даже лечь на живот, чтобы проползти под нависающим сводом. Прощай спортивный костюм, фланелевый, красивого темно-синего цвета…

Катя продвигалась медленно. Маленький фонарик отвоевывал у темноты лишь небольшое пространство в пару шагов. Камни больно впивались в колени и ладони. Не повернуть ли обратно? Сомнения усложняли ей путь, а флейта подбадривала.

Наконец узкий лаз кончился, и Катя смогла встать в полный рост. Впереди светлело.

Она с облегчением выдохнула и сделала несколько робких шагов.

– Hello? Is anybody here? – голос ее, дрожащий от волнения, показался жалким. Блею, как овца, осудила она себя. Прокашлялась и сказала погромче: – Конницива! (Здравствуйте)

Ей показалось, что флейта смеется в ответ. Свет впереди стал ярче. Еще несколько шагов. Еще. И еще. Она смогла различить стены узкого лаза. Слава богу, он был один, никаких ответвлений не видно, иначе пиши пропало. Тут она и останется со своей способностью ориентироваться. Клубок Ариадны-то ей никто не дал. В голове вспышкой пронесся вчерашний диалог с Риммой:

– Возьми эту красную ленточку, тут всем выдают.

– Зачем? Мне не надо.

А вот сейчас бы пригодилось.

Чем дальше Катя шла по коридору, тем светлее становилось вокруг. Когда он кончился, она вступила в огромный освещенный зал.

Света было так много и обрушился он так неожиданно, что Катя зажмурилась.

А когда открыла глаза, увидела такую картину.

У костра, выложенного темными булыжниками, на плетеной циновке сидел старенький японец в сером кимоно. Над костром висел тецубин – чугунный чайник для чайных церемоний.

Длинные усы и жидкая седая бороденка делали старичка похожим на сома, как его рисуют в детских книжках. Глаза, узкие, остро-пронзительные, глянули на Катю, и она вздрогнула. Что было в этом взгляде, она и сама не поняла.

– Конницива, – пробормотала она снова, сложила руки у груди и поклонилась. – Миницимайотта (Я потеряла путь).

Японец у костра странно хрюкнул. Теперь его взгляд показался Кате насмешливым.

– Соредокорока, анатавасоре о мицкемаста (Напротив, ты нашла его), – раздался глубокий голос справа.