Read the book: «Воспоминания о царской семье и ее жизни до и после революции»

Татьяна Евгеньевна Мельник-Боткина

© «Центрполиграф», 2025

От издательства

Татьяна Евгеньевна Мельник-Боткина, дочь лейб-медика Евгения Сергеевича Боткина, расстрелянного вместе с царской семьей в 1918 году, – человек необыкновенной душевной силы. Горе, которое ей пришлось пережить в юности, навсегда закалило ее. Но и до трагедии эта хрупкая девушка проявляла удивительные черты характера.

Когда в 1917 году свергнутого императора с женой и детьми отправляли в ссылку, врач царской семьи Е.С. Боткин добровольно отправился вместе с ними. А девятнадцатилетняя Татьяна Боткина вместе с младшим братом решила самостоятельно поехать в Тобольск, чтобы быть в нелегкий момент с отцом, помочь ему и поддержать, тем более доктор Боткин, верный себе, вел в сибирском городе широкий бесплатный прием местных жителей, оказывая им медицинскую помощь.

О трудностях путешествия из Петербурга в Сибирь по стране, где бушевала революция, она даже не упомянула в своих воспоминаниях, а надо думать, они были, и немалые. Но Татьяна писала книгу не о себе, а о царской семье, и сочла такие отступления неуместными…

В семье доктора Боткина было четверо детей – три сына и дочь. И все они были очень близки с отцом – в 1910 году родители развелись, и Евгений Сергеевич воспитывал детей сам. Татьяна, которой тогда было 12 лет, во многом взяла на себя заботу о братьях, особенно – о младшем Глебе.

Е.С. Боткин занимал к тому времени высокий пост – в 1908 году он был назначен лейб-медиком, врачом семьи Николая II. А начинал свою карьеру он очень скромно – в Мариинской больнице для бедных. Но блестящие способности и постоянное стремление к профессиональному совершенствованию сделали его заметной фигурой в мире медицины. В 1904 году он добровольцем отправился на Русско-японскую войну и проявлял такое мужество в деле оказания помощи раненым, что был награжден рядом высоких орденов.

Вернувшись с войны, в 1905 году Е.С. Боткин начинает преподавать в Военно-медицинской академии и вскоре становится еще и главным врачом больницы общины Святого Георгия. Тут на него и обращает внимание императрица Александра Федоровна, уделявшая много времени медицинской благотворительности, и по ее просьбе доктора Боткина приглашают в качестве врача царской семьи.

У старших сыновей Боткина тогда шла уже своя жизнь – учеба, служба в армии, а Татьяна и Глеб невольно оказались в близком окружении императорского семейства. Однако при всей преданности дети врача соблюдали дистанцию, и друзьями младших Романовых назвать их трудно. Даже когда повзрослевшая Татьяна в годы Первой мировой войны работала сестрой милосердия в одном из царскосельских лазаретов, как и старшие дочери императора и сама императрица, подругой их она себя не считала.

Но все, происходившее с семьей свергнутого императора начиная с февраля 1917 года, отзывалось в ее сердце большой болью. Простой и безыскусный, но очень искренний рассказ Татьяны Боткиной о жизни царской семьи после революции оказался настолько достоверен в деталях, что следователь по особо важным делам Н.А. Соколов, начавший в феврале 1919 года дело о расстреле в Екатеринбурге и продолжавший вести его всю жизнь, и при отступлении белых, и в эмиграции, приобщил к следственным материалам выдержки из воспоминаний Т.Е. Боткиной.

Для Татьяны Евгеньевны гибель отца, последовавшего вместе с императором и его близкими в Екатеринбург, стала страшным ударом. Сама она сразу выехать вслед за отцом не смогла, а потом Екатеринбург и Тобольск оказались отрезанными друг от друга фронтами Гражданской войны…

Осенью 1918 года Татьяна Боткина вышла замуж за подпоручика Константина Мельника, с которым познакомилась еще в царскосельском лазарете, где он лечился от фронтовых ран. Мельник был из числа тех офицеров, кто прибыл в Тобольск в надежде помочь царской семье. Вместе с ним Татьяна и Глеб Боткины перебрались на территорию, занятую белыми, в 1919 году оказались во Владивостоке, а потом – в вынужденной эмиграции.

Сначала они обосновались в Югославии, а потом во Франции. У супругов родилось четверо детей, но через десять лет они расстались. Татьяна переехала из французской провинции в Ниццу и в чем-то повторила судьбу отца, воспитывая детей самостоятельно. Только вокруг была чужая страна…

Скончалась Татьяна Евгеньевна Мельник-Боткина в 1986 году в Париже. Похоронена на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Доктор Евгений Сергеевич Боткин был канонизирован решением Архиерейского собора Зарубежной РПЦ в 1981 году вместе с другими расстрелянными в доме Ипатьева – Романовыми и их слугами.

Но Русская православная церковь с канонизацией не торопилась. Только в 2016 году Архиерейским собором РПЦ было принято решение об общецерковном прославлении «страстотерпца праведного Евгения врача». Другие приближенные и слуги канонизированы не были.

Митрополит Волоколамский Иларион (Алфеев), комментируя эту канонизацию, сказал: «Архиерейский собор вынес решение о прославлении доктора Евгения Боткина. Я думаю, это давно желанное решение, потому что это один из святых, который почитается не только в Русской зарубежной церкви, но и во многих епархиях Русской православной церкви, в том числе в медицинском сообществе».

Воспоминания Т.Е. Мельник-Боткиной дополнены воспоминаниями Алексея Андреевича Волкова, камердинера императрицы Александры Федоровны. А.А. Волков разделил с императорской семьей ссылку и чудом спасся от гибели, бежав во время расстрела в Перми, где был заключен в тюрьму. Этот исторический документ дополняет и по-новому окрашивает рассказ Татьяны Евгеньевны о страшных страницах нашей истории.

Предисловие к первому изданию

Полковник С.А. Кашкин, офицер старой русской императорской гвардии, сообщил мне в конце июля сего года, что в Белграде находится рукопись записок Т.Е. Мельник-Боткиной, дочери доктора Е.С. Боткина, доблестного лейб-медика покойного государя императора Николая II, убитого вместе с царской семьей, и что в этих записках автор воспроизводит свои воспоминания о жизни царской семьи, особенно о жизни ее в Тобольске и о мученической смерти ее в Екатеринбурге.

Как славянин и младший брат великого страдальца – народа русского, я за долг счел принять на себя издание этих записок, где с такой правдой и искренностью изложена жизнь и последние минуты русского царя, славянина-мученика, и его семьи.

Пройдут десятилетия, века, а светлая память об этих царственных патриотах, так безжалостно замученных палачами России, будет жить среди всего славянства, так многим обязанного русскому царю-славянину.

В конце воспоминаний самой Т.Е. Мельник-Боткиной помещены выписки, сделанные из писем ее покойного отца к сыновьям. Это добавление дает несколько ярких штрихов душевного и нравственного облика царского врача, оставшегося верным тем, чье здоровье он призван был оберегать. Он не в силах был уберечь их жизнь, но, оставшись с ними до последней их минуты, он разделил их мученическую участь.

Я считаю, что это издание должно выделяться из ряда обыкновенных, и не могу не поблагодарить от души секретаря покойного князя Иоанна Константиновича и ее королевского высочества княгини Елены Петровны – Сергея Николаевича Смирнова, директора петербургской гимназии С.В. Лаврова, полковника С.А. Кашкина, равно как и художника В.И. Жедринского, принявших близкое участие в работах по изданию.

Издатель М.И. Стефанович

Белград, 1921 г.

Предисловие автора, Татьяны Мельник-Боткиной

Издавая свои воспоминания, я хочу предупредить читающих, что делаю это без всякой политической цели. Мне очень часто случалось встречать людей, у которых на основании сплетен сложилось совершенно ложное представление о царской семье. Узнавая от меня некоторые подробности, они говорили:

– У нас распространяют только дурное, и никто не знает то хорошее, что действительно было. Вы должны записать, что знаете, и напечатать.

С тех пор я стала записывать все пережитое мной лично и рассказанное моим отцом, так как хочется, чтобы побольше истинной правды распространялось об этой оклеветанной, невинной семье мучеников.

Еще мой дед был лейб-медиком императора Александра II и императора Александра III. Преемником его был назначен доктор Гирш, и, когда последний умер и императрицу Александру Федоровну спросили, кого она желает пригласить, она сразу сказала: Боткина. В то время в Петрограде одинаково известны были два Боткина: старший сын моего деда – Сергей Сергеевич и мой отец – Евгений Сергеевич.

– Того, который был на войне, – добавила ее величество.

Это было вскоре после Русско-японской войны, которую мой отец всю провел в действующей армии. О его храбрости и неутомимой работе много говорили в Петербурге. Знала о ней и ее величество.

Вначале мой отец ездил в Царское Село из Петербурга, но в апреле 1908 года он был назначен лейб-медиком его величества, и осенью мы все переехали в Царское Село, где жила царская семья с 1905 года.

Царская семья жила в Александровском дворце, построенном еще Екатериной Великой для наследника Александра Павловича. Красивое желтоватое здание в стиле ампир украшалось белыми колоннами и орнаментами. Дворец был построен «покоем»¹.

Фасадом своим, центр которого занимало полукруглое окно кабинета его величества, он выходил на газонную площадку парка. Флигеля выходили на большой двор с чугунными воротами на улицу. За двором шел пруд с белыми лебедями и расстилался парк. В левом флигеле и нижнем этаже центра находились парадные комнаты: в правом флигеле помещалась часть свиты и коронованные гости; в верхнем этаже центра была спальня их величеств и комнаты их высочеств.

Дворец уже становился мал для царской семьи, и жили они очень тесно. Алексей Николаевич имел две комнаты: спальню и классную. Великие княжны имели две спальные, в которых они жили по двое и где стояли их кровати, туалетные и письменные столы. Однажды мой отец застал великую княжну Анастасию Николаевну, лежащую ничком на полу и переписывающую заданный урок: в классной занимался Алексей Николаевич, а все столы были заняты ее сестрами или завалены вещами.

Ее величество принимала моего отца в начале десятого часа в спальне, и он всегда заставал ее уже за работой: за вышиванием или рисованием какой-нибудь вещи, которая потом дарилась или продавалась на благотворительных базарах.

Его величество тоже давно был на ногах и уходил в свой кабинет для принятия докладов. Кроме чисто медицинского разговора, ее величество почти всегда задерживала моего отца или расспросами о нашей семье, так что в конце концов они знали весь наш образ жизни и привычки, или какими-нибудь поручениями благотворительности, или разговорами об их высочествах. Ее величество, как редкая мать, входила во все мелочи жизни своих детей, выбирая им книги и занятия, распределяя их день, читая и работая с ними. Когда кончались уроки, великие княжны шли за рояль или за рукоделия, в которых они были большие мастерицы.

Кроме вышивания, они должны были шить для бедных, так же как и свитские дамы, каждой из которых ее величество поручала набирать, в свою очередь, по двенадцать дам для изготовления определенного количества теплых и нужных вещей. Все это отсылалось ее величеству, разбиралось и сортировалось фрейлинами и великими княжнами и рассылалось по приютам или лично им известным бедным семьям.

Мы жили в Царском Селе на Садовой улице, против большого Екатерининского дворца, и каждый день около 3 часов внимательно глядели в окно: в эти часы великие княжны и наследник, а иногда и императрица ездили кататься.

Мы знали это уже по тем приготовлениям, которые происходили в находящейся в нашем дворе конюшне. В этой конюшне были лошади их величеств, а лошади великих княжон и наследника стояли отдельно, но, тем не менее, всегда заезжали сюда за конюшенным офицером, присутствовавшим при всяком выезде их величеств и их высочеств. Кроме того, шли всегда два конюха, расстилавшие коврики, а на запятках карет государя и императрицы стояли гайдуки в высоких шапках и синих кафтанах; за великими княжнами и наследником скакали конвойцы².

Его величеству и ее величеству подавали русский выезд. Долго запрягали лошадей, в последний раз все чистили и приводили в порядок, и наконец появлялся толстый кучер в медалях, которого несколько конюхов начинали подсаживать, запахивать на нем кафтан и подавать вожжи. Усевшись, кучер неизменно крестился, конюшенный офицер становился на подножку, и пара медленно двигалась с нашего двора под арку на Дворцовую улицу, а оттуда в ворота Александровского парка.

Великим княжнам подавали английский выезд, а наследнику – низенькие саночки с ямщиком в круглой шапке.

Государь почти никогда не ездил кататься. Ее величество ездила с кем-нибудь из фрейлин или с Анной Александровной Вырубовой.

Раз я помню Вырубову, когда она была с визитом у моей матери. Полная и розовая, вся в пушистых мехах, она как будто преувеличенно ласково смотрела на нас, детей, и не очень нам понравилась.

Благодаря нашим наблюдениям великие княжны скоро заметили нас и знали в лицо, и всегда, увидав кого-нибудь из нас на улице, на следующий день говорили моему отцу:

– А мы вашу дочь видели (или вашего сына).

Вскоре они все знали нас по именам, постоянно посылали поклоны, иногда персик или яблоко, иногда цветок или просто конфетку. Если же кто-нибудь из нас хворал, – а со мной это случалось часто, – то непременно каждый день, и даже ее величество, справлялись о здоровье, присылали святую воду или просфоры, а когда меня остригли после брюшного тифа, Татьяна Николаевна собственноручно связала для меня голубую шапочку.

И вовсе не мы одни пользовались каким-либо исключительным расположением царской семьи: свои заботы и внимание они распространяли на всех, кого знали, и часто в свободные минуты великие княжны шли в комнату какой-нибудь судомойки или сторожихи, чтобы понянчить там детей, которых они все очень любили.

До осени 1911 года мы, дети, не видали царскую семью иначе, как на улице, и только слышали о них от наших родителей. Мой отец всегда говорил нам, что любит их высочеств не меньше, чем нас, своих детей. Рассказывал, как они трогательно дружны между собой, как, в особенности, Анастасия Николаевна любит Ольгу Николаевну, всюду ходит за ней и с уважением и нежностью целует у нее руки; как они просты в своей одежде и в образе жизни, так что Алексей Николаевич даже донашивал старые ночные рубашки своих сестер.

Вскоре после нашего переезда в Царское Село моя мать ездила представляться императрице Александре Федоровне.

– Во-первых, оденьтесь как можно проще, – сказала моей матери одна из фрейлин, наша родственница Ольга Евгеньевна Бюцова.

И моя мать поехала в черном суконном платье. Ее величество принимала ее одну в своей маленькой гостиной с сиреневой мебелью и все время расспрашивала о моем отце и о нас, детях, так что моя мать вернулась в восторге от простого и внимательного отношения ее величества.

Осенью 1909 года их величества были в Крыму. Его величество захотел испытать на себе тяжесть солдатского снаряжения. Поэтому он приказал принести себе таковое из 16-го стрелкового императора Александра III полка, стоявшего в Ореанде.

Снаряжение было послано со стрелком, которому государь сказал:

– Одевай меня, а то я не знаю, что надевать сначала.

Одевшись, государь вышел из дворца, прошел по Ливадийскому парку и вышел к Ореанде. Пройдя по шоссе, он нарочно остановился спросить у дворцового городового дорогу в Ливадию. Городовой, не узнав царя, ответил довольно резко, что туда нельзя идти и чтобы он повернул обратно.

Вряд ли городовой узнал когда-нибудь свою ошибку, так как государь молча повернулся и пошел, куда ему показали. Он ходил около двух часов по горам и, вернувшись, стал раздеваться при помощи все того же стрелка. Впоследствии ротный командир той роты, из которой посылали снаряжение, попросил его величество занести, как полагается всем стрелкам, собственноручно имя и фамилию в книжку и заполнить некоторые графы. У меня хранится фотография с первой страницы этой книжки с записями государя императора.

Этой же осенью ее величество пошла с Вырубовой в Ялту за покупками. Вскоре пошел сильный дождь, так что, когда ее величество вошла в магазин, с ее зонтика натекли большие лужи на пол, и приказчик строго сказал ей, указав на подставку для палок и зонтиков:

– Мадам, для этого есть вещь в углу.

Императрица покорно поставила туда зонтик, но велико же было смущение приказчика, когда Вырубова сказала: «Александра Федоровна», и он догадался, с кем разговаривал.

* * *

В 1911 году их величества были опять в Крыму, и мой отец захотел, чтобы и мы с младшим братом провели там осень. Приехав в Севастополь, мы узнали, что отец лежит больной на «Штандарте» и что нам сегодня разрешено приехать его навестить. Только что мы успели закусить в гостинице, как приехал за нами мичман Бутаков (впоследствии убитый на войне) и усадил нас на Графской пристани на катер, ходивший к «Штандарту».

С трепетом подъезжали мы к величественному и красивому «Штандарту», сверкавшему на южном солнце своей чистотой. Проведя нас по нескольким узеньким коридорам, Бутаков ввел нас в маленькую, но уютную и светлую каютку, в которой на диване лежал мой отец.

Только что мы успели поздороваться и сказать пару слов, как за дверьми послышались шаги, голоса, смех, затем стук в дверь, и появились все четыре великие княжны. Как сейчас помню, что старшие были в белых юбках и бледно-голубых вышитых блузках, а младшие – в красных с серыми горошинками юбках и белых блузках…

Великие княжны очень мило с нами поздоровались, и старшие задали нам несколько вопросов о нашем путешествии, на которые мы еле-еле от смущения отвечали, а затем собрались уходить. Мой отец попросил Татьяну Николаевну спросить у ее величества, разрешит ли она нам приехать и завтра.

Через несколько минут Татьяна Николаевна вернулась и сказала со своей милой манерой, быстро-быстро скрадывая слова:

– Мама сказала, что Таня и Глеб, пока вы больны, могут приезжать каждый день.

Можно себе представить нашу радость и то нетерпение, с которым мы каждый день ждали двух часов, то есть отхода катера с Графской пристани на «Штандарт».

Почти сразу после нашего приезда приходили младшие великие княжны, изредка и старшие. Больше всего мы видели Анастасию Николаевну. Она приходила и садилась в ногах дивана, на котором лежал отец, а вечером, когда при закате солнца должна была стрелять пушка, она всегда делала вид, что страшно боится, и забивалась в самый дальний уголок, затыкая уши и смотря оттуда большими, делано испуганными глазками.

Иногда, чинно разговаривая, она, если мы вставали за чем-либо, незаметно подставляла нам ножку.

Мария Николаевна и Анастасия Николаевна страшно любили играть в нулики и крестики и знали какой-то секрет, при помощи которого всегда выигрывали, но сообразительный Глеб проник в их секрет, и Анастасия Николаевна, проиграв ему несколько раз, предупреждала Марию Николаевну:

– Берегись, Мари, он хорошо играет.

Глеб уже тогда очень хорошо рисовал людей со звериными головами, и княжны приносили кусочки бумаги и карандаши, чтобы срисовывать.

Однажды Анастасия Николаевна пришла, вся утопая в своих распущенных длинных волосах, в которых где-то витал маленький белый бантик, и, усевшись в ногах дивана, вытащила из кармана целую гору смятых листков папиросной бумаги, которую она стала разглаживать на коленях и аккуратно складывать стопочкой.

– На что вам эти бумажки? – спросил отец.

– А я с ними играть буду, – сказала Анастасия Николаевна и, сложив их горкой, запихнула обратно в карман.

Затем, просидев еще немножко, она рассказала нам, что Мария Николаевна все туфли портит, потому что надевает их, придавливая пятку; поговорив еще о чем-то, она встала, попрощалась и вышла, но не в коридор, а только за портьеру, так что мы видели кончики ее белых туфелек.

– А мы вас видим, Анастасия Николаевна, – смеясь, сказал мой отец.

Она выглянула из-за портьеры, засмеялась и убежала. На следующий день то же самое: Анастасия Николаевна сделала вид, что ушла, но из-за портьеры выглядывал ее белый башмачок.

– А мы вас видим, – сказал мой отец.

За портьерой – молчание.

– Выходите, Анастасия Николаевна, мы вас видим.

Опять молчание.

Мы отодвинули портьеру, и там одиноко стояла белая туфля, а Анастасия Николаевна, поставив ногу в чулке на носок другой туфли, выглядывала из-за приотворенной в коридор двери.

Около пяти часов к моему отцу приходила ее величество, у которой он ежедневно выслушивал сердце. К этому времени мой отец всегда просил нас подать ему вымыть руки, что мы и делали, наливая воду в стеклянную чашку, которую великие княжны назвали «простоквашницей».

Однажды, уже после нашего отъезда, мой отец попросил сидевшую у него великую княжну Анастасию Николаевну выйти в коридор и позвать лакея.

– Вам зачем?

– Я хочу вымыть руки.

– Так я вам подам.

На протесты моего отца она сказала:

– Если это ваши дети могут делать, то отчего я не могу?

Моментально завладев «простоквашницей», она начала усердно помогать моему отцу мыть руки.

Вообще, простота и скромность были отличительными чертами царской семьи. Великие княжны говорили:

– Если вам не трудно, то мама просит вас прийти.

Никогда никто из окружающих не слышал от их величеств или от их высочеств слово «приказываю».

Ее величество приходила всегда в очень нарядных белых капотах с длинной жемчужной нитью на шее, опускавшейся почти до самых колен. Она всегда удивительно ласково заговаривала с нами и, когда я целовала ей руку, целовала меня в висок.

Один раз пришел государь, и от одного взгляда его чудных синих глаз я чуть не расплакалась и ничего не могла ответить на его вопросы о нашем путешествии.

Неудивительно, что я, девочка, смутилась, но я знаю светских дам и мужчин, не один раз видевших государя и говоривших, что от одного взгляда этих глубоких и ласковых глаз они еле удерживали слезы умиления и готовы были на коленях целовать у него руки и ноги.

Я помню, как мой отец рассказывал о жизни в Могилеве во время войны, когда в отсутствие ее величества государь, сам разливая вечерний чай, спрашивал, указывая на сахар:

– Можно пальцами?

А для моего отца это было действительно счастьем получить кусочек сахара, тронутый его величеством.

Раза два приходил Алексей Николаевич. Ему было тогда семь лет. Его очень интересовал костыль, приготовленный для моего отца, и, прислонившись лбом к плечу костыля, он выглянул между палками и спросил:

– Вы меня видите?

А потом добавил:

– Чей это костыль?

Мы всегда называли моего отца «папуля», и поэтому брат ответил:

– Папулин.

Это слово, по-видимому, очень понравилось Алексею Николаевичу, так как он улыбнулся и в следующий раз повторил свой вопрос и был удовлетворен тем же ответом.

Когда же после нашего отъезда Алексей Николаевич спросил моего отца: «Чей это костыль?» – и когда тот ответил: «Мой», – сделал разочарованное лицо.

При Алексее Николаевиче состояли тогда няня Мария Ивановна Вишнякова и дядька-боцман Деревенько³, но няня была скоро сменена, и на ее месте появился гувернер-швейцарец месье Жильяр – образованный и удивительно милый человек, которого сразу все полюбили, а Алексей Николаевич завязал с ним тесную дружбу и вскоре заговорил по-французски лучше своих сестер.

Уже гораздо позже появился англичанин мистер Гиббс, не бывший в таких близких отношениях с царской семьей, как Жильяр, а боцману Деревенько в качестве помощников лакеев были назначены два матроса – Нагорный и Седнев.

Помню, как обрадовал моего отца Алексей Николаевич первой, обращенной к нему французской фразой:

– Je vous aime de tout mon petit coeur⁴, – сказал он ему как-то вечером на прощание.

* * *

Большим было горем для всех, когда осенью 1912 года в Спале Алексей Николаевич захворал, и настолько серьезно, что из Петербурга вызвали хирурга Сергея Петровича Федорова. Как мне потом объяснял мой отец, у Алексея Николаевича появилось внутреннее кровоизлияние на почве ушиба живота. Образовавшаяся опухоль давила на нервы, и этим вызвались страшные боли и неподвижность ноги. С трепетом следили мы за печатавшимися в газетах бюллетенями.

К сожалению, я, боясь обыска красноармейцев, сожгла все письма моего отца, а подробный дневник, который он вел во время болезни, остался в Царском Селе.

К декабрю Алексей Николаевич настолько поправился, что царская семья переехала в Царское Село.

С этой зимы при Алексее Николаевиче появилось новое лицо, остававшееся при нем неотлучно, – доктор Деревенко, ассистент профессора Федорова, к которому Алексей Николаевич очень привязался и сын которого постоянно играл с ним.

При великих княжнах состояла гофлектриса и учительница русского языка ее величества, в бытность ее невестой государя, – Екатерина Адольфовна Шнейдер.

Из фрейлин в то время ближе других была Ольга Евгеньевна Бюцова – очень милый, но несколько несдержанный человек; из флигель-адъютантов: Александр Александрович Дрентельн, бывший преображенец, высокого роста, с большой лысиной и красивыми чертами лица, очень образованный и начитанный, большой любитель музыки, умевший на всякого произвести приятное впечатление, и великий князь Дмитрий Павлович⁵.

Начальником военно-походной канцелярии был князь Орлов, непомерно толстый человек, которого мой отец очень любил за его сердечность, остроумие и широкую русскую душу.

Дворцовым комендантом был тогда генерал Дедюлин, скончавшийся осенью 1913 года от грудной жабы, и на его место был назначен командир лейб-гвардии Гусарского его величества полка Воейков, человек дельный, но не очень симпатичный, большой карьерист и делец.

Он нашел какой-то удивительный целебный источник в своем пензенском имении, стал посылать воду на исследование, и через несколько месяцев уже всюду появились круглые бутылочки с этикеткой и надписью «Кувака»⁶.

Воейков доходил до смешного в рекламе своей чудодейственной воды. Помню, как мой отец рассказывал, что на одном большом выходе подошел к моему отцу великий князь Николай Николаевич и начал у него спрашивать средство для лечения ревматизма.

– Лучшее средство – «Кувака», ваше высочество, – заявил вдруг, бесцеремонно прерывая их разговор, Воейков.

Великий князь обернулся, замолчал и отошел.

В обществе над Воейковым смеялись и находили совершенно неприличным для генерала и дворцового коменданта такую торговлю, но это его нисколько не смущало, и он с гордостью продолжал рассказывать о том, как продал компании «Wagons-Lits»⁷ на три года вперед большое количество бутылок «Куваки» и выручил за это 100 тысяч.

Осенью 1913 года мы опять были в Крыму и были однажды приглашены в Ливадийский театр, где приютские дети должны были играть для великих княжон пьесу об избрании царя Михаила Федоровича [на царство]⁸. Из великих княжон приехали только Мария Николаевна и Анастасия Николаевна, затем были две дочери великого князя Георгия Михайловича, наследник и сын доктора Деревенко.

Не знаю, кто из нас больше стеснялся – великие княжны или мы; во всяком случае, в антрактах мы не могли связать и двух слов. Один Алексей Николаевич чувствовал себя непринужденно и весело и, играя в антрактах с Колей Деревенко, возился неимоверно, ни минуты не сидя на месте и кувыркаясь то под столом, то на столе. Когда в дверях показывался боцман Деревенько или мой отец, Алексей Николаевич бежал к ним с криком:

– Взрослые должны уйти! – и захлопывал перед ними дверь.

Мы уехали очарованные и были счастливы видеть их высочеств, но не думаю, чтобы они вынесли о нас благоприятное впечатление.

С тех пор как в Ливадии был выстроен новый дворец, их величества и их высочества очень любили ездить туда и делали это два раза в год – весной и осенью.

Ливадийский дворец был единственный, выстроенный государем и императрицей за их царствование по собственному вкусу и соответственно требованиям их семьи. Это было здание белого мрамора в итальянском стиле, с красивыми внутренними двориками, все окруженное цветами.

Громадные клумбы, треугольниками расходившиеся от дворца, еще до Пасхи начинали пестреть коврами желтых и красных тюльпанов, которые сменялись голубыми и розовыми гиацинтами или белыми нарциссами. Позже появлялись глицинии и розы, и весь дворец, точно в сказке «Спящая красавица», утопал в душистых ярко-розовых и желтых гирляндах.

Внизу помещалась белая столовая, она же зала, где для танцев после парадных обедов освобождали место, убирая столы, затем гостиная со старинной итальянской мебелью черного дерева, обитой розоватым шелком, по которому были вытканы темно-лиловые бархатные цветы.

Из гостиной шла галерея с мебелью того же стиля, обитой ярко-желтым штофом. Галерея приводила в официальный кабинет его величества, большую светлую комнату с мебелью красного дерева, обитой зеленовато-серым шелком.

Кроме того, внизу была биллиардная, комнаты великого князя Дмитрия Павловича, одной из фрейлин и Жильяра.

Наверху была маленькая столовая, классная великих княжон, маленький кабинет государя, будуар ее величества, их спальня, спальня их высочеств, классная Алексея Николаевича и гостиная великих княжон, где стояли четыре их письменных столика.

Спальни великих княжон и наследника были как раз против окон старого свитского дома, в котором жил мой отец, так что в теплые летние ночи, когда открыты были все окна, мой отец слышал голос Алексея Николаевича, звавший Дина (так называл он боцмана Деревенько).

Во время пребывания их величеств в Крыму ее величество всегда устраивала базары с благотворительной целью. Впоследствии на деньги, собранные таким образом, а отчасти и на личные средства ее величества был построен в Массандре на берегу моря чудный санаторий, куда во время войны посылались на климатическое лечение раненые офицеры.

Главный доход на этих базарах доставляли собственноручные работы ее величества и великих княжон – очень красивые рукоделия или рисунки. Ее величество замечательно искусно делала акварелью различные виньетки на каких-нибудь пресс-папье, рамочках или коробочках, сразу делавшие скромную вещь заметной своим изяществом и красотой.

За столом с этими вещами всегда ее величество, а также и великие княжны присутствовали сами, и понятно поэтому, что толпа была невероятная и продажа шла с исключительной быстротой.

За другими столами торговали светские дамы, проводившие сезон в Ялте, которых ее величество привлекала таким образом к благотворительности.