Read the book: «Свет в окне»

Font:

В поисках счастья

Последние слёзы
О горе былом
И первые грёзы
О счастье ином.

Аполлон Майков

…В комнате, подёрнутой послеполуденным тусклым светом всё остановилось: время, воздух, пыль на луче солнца, который едва проглядывал из-за гардины, и так и остался лежать на начатом бутерброде. Взгляд её, устремлённый в никуда, тоже остановился. Вот уже полдня минуло с тех пор, как она сама, без посторонней помощи встала с постели, подошла к креслу, медленно повернулась и села в него. И всё это проделала, как будто во сне, бессознательно, интуитивно, предчувствуя, или уже зная, что это конец. Зловещая тишина и оцепенение предвещали разрешение загадки. Сейчас только она, она одна прикоснётся к тайне завершения жизненного круга. Маша с няней стоят напротив, затаив дыхание, едва различая её облик. Что будет? Она тоже не дышит; но нет – дышит, только безмолвно, наверное, ловя и отсчитывая последние дыхания. Лежать? Болеть? Нет, нет. Это не для неё. Она любила жизнь, любила жить, действовать, двигаться. И сейчас, в свой последний час, она подсознательно остаётся в «живой позе». Две женщины наблюдают, застыв в мёртвом, гнетущем ожидании: изменится ли что-нибудь? Проходит часа два и в комнате становится совсем темно. Но они всё видят, всё чувствуют. Маша вдруг подходит к ней и гладит её по волосам. Спрашивает: «Мам! Ты как?». Никакой реакции. Как немой ответ: «Сколько времени мы ещё пробудем в этом оцепенении?»…

…В больнице Маша приотворила дверь и на цыпочках вошла в тихую палату, в которой лежала ещё одна пациентка, старенькая и худенькая. Она уставилась на вошедших злющими глазами, как бы спрашивая: «Ну, чего пришли? Что вам здесь надо? Смотреть на нас, умирающих? Ничего-то вы не знаете и не понимаете! Воображаете, небось, что это только с другими случается, а с вами этого никогда не произойдёт? Ничего, ничего, голубчики! И с вами это случится! И, может быть, скорее, чем вы думаете! И нечего проявлять к нам жалость, твари вы лицемерные!»

Маша задумалась: а ведь и действительно, всё может произойти в любую минуту, но ей и в голову не приходило умирать!? Именно сейчас, в этот страшный час в душе её поднималась волна надежды от ближайшей развязки и освобождения. Маша спрашивала себя: что это? Эгоизм? Жестокость? Безразличие? Она не находила ответа, но и угрызения совести не испытывала. Маша подошла к изголовью и наклонилась; но мать свою дочь не узнала, и в этом не было для Маши ничего удивительного и неожиданного: Маша попыталась заговорить с ней; в ответ мама залопотала что-то невнятное. Маша положила ей руку на лоб…

…Маша вернулась в пустой дом. Не спалось. Часов в пять, уткнувшись в подушку, <провалилась>, наконец, в тяжёлом сне.

…В шесть утра зазвонил телефон: «…Не страдала, а, как будто, перешла из одного состояния в другое. Не мучилась» Маша машинально водит карандашом по столу, она давно приготовилась к этому, и ловит себя на том, что в ней нет тяжести горя, а что-то вроде апатии и безразличия.

…Опять звонит врач, спрашивает, не хочет ли Маша проститься с мамой; морг открыт с 8-ми и до 12-ти. Нет, она не хочет видеть обезжизненное тело в белой рубашке и белых носках. Она всегда боялась мертвецов: все кошмары детства крутились вокруг них: то соседская девочка умерла, то племянник попал под машину…

…Маше казалось, что этот бесконечно длинный день не кончится никогда. Но, вдруг она собралась с духом, оглянула себя в зеркале, поправила волосы, потом подошла к двери маминой квартиры (мама жила в одном доме вместе с ней) и приоткрыла её. Маша остановилась, прислушиваясь к тишине, не похожей на ту, которая сопровождает живых людей, во время сна или чтения. Нет, это была другая тишина, мёртвая и бездушная, пугающая и отвергающая. Маша постояла, прислушиваясь к ней, и осторожно вошла в комнату. Остановилась посредине, повела взглядом вокруг себя, посмотрела на потолок. Тяжесть в голове сменилась болью; ничего не приходило на ум. Маша побродила по квартире, прикасаясь к вещам, лежащим на поверхности, книгам, фотографиям. Потом легла на диван, на мамин диван, обняла подушку, ощущая запах её, ещё живой, и так лежала она, в оцепенении остановившегося времени…

…Маша не знала, как долго она пробыла в этом состоянии. Где-то будильник тупо и размеренно отсчитывал такт за тактом уходящие секунды. Маша взглянула на дверь, представила маму, которая вот-вот войдёт, медленно подойдёт к своему любимому креслу и «плюхнется» в него со вздохом: «Ох, и тяжёлая же я стала!».

…Маша подошла к комоду, на котором стояли фотографии в старых, потёртых рамках. Взгляд её остановился на одной из них. На фотографии – две женщины: одна – молодая, красивая, лет тридцати, бабушка Маши, а рядом, стоящая на стуле, шестилетняя девочка в клетчатом платьице – Нина – мама Маши. У неё прекрасное волевое лицо и белый бант в русых волосах. Уже видно, что её ничто не сломит: ни голод, ни холод, ни житейские невзгоды. «Но что я знаю о ней? Об её детстве? О чувствах и восторгах, радостях и разочарованиях?» Маша вглядывалась в серьёзное лицо девочки и ей хотелось проникнуть в глубину её сознания, её души. По отрывочным воспоминаниям и рассказам родни (от бабушки с мамой ничего нельзя было добиться; казалось, что им ни о чём не хотелось вспоминать), Маше хотелось воссоздать в своём воображении приблизительную картину маминого детства; и она начала «сочинять»…

Будучи незаурядно красивой девочкой, она родилась, чтобы стать принцессой. Принцессой? Рождённой в бедности, голоде и несправедливости? И нет никого, кто протянет тебе руку и уведёт за собой в сказку. Нет никого, кто пожалеет тебя и утешит в твоём детском горе. Есть мама. Только она одна с её беззаветной любовью. Это всё, что у неё есть; и это не мало! Мама работает в каком-то учреждении, не покладая рук: её, грамотную и образованную, хоть и ценят, но надбавки к зарплате не дают. Итак, она крутится из последних сил, чтобы заработать на жизнь, для своей «самой любимой и единственной», а ночью, утомлённая за день, ложится голодной в холодную постель.

Отца нет. Был, да спился; умер, растянувшись на льду в прямом шпагате…

…Шесть Нининых тёток живут обособленно, устроенно, сытно. Девочка часто играет со своими двоюродными сёстрами и братьями; иногда приходит к ним во время обеда. Но никто не пригласит её к столу и не угостит редким лакомством.

Нина растёт, учится в школе, дружит с подружками, пока ей не исполняется 14 лет. Тут объявляется ещё одна тётушка, которая замужем за тенором Мариинского театра спокойно жила в Петербурге, вдруг ей захотелось навестить свою родню в провинции. Две девочки – Машина мама и её двоюродная сестра, особенно приглянулись ей. Не рассуждая долго, она забирает их с собой в столицу, на каникулы. Для девочек появление тётушки было схожим с появлением доброй волшебницы, а поездка в Питер могла сравниться только с путешествием Алисы в страну Чудес.

И вот девочки попали в сказку! Тётушка жила в огромной квартире на берегу Невы. Обставленная старинной мебелью, витринами, заполненными тончайшим китайским фарфором, люстры и паркетные полы – произвели на девочек впечатление замка, в котором им ничего не оставалось, как почувствовать себя принцессами. Тётушка сразу принялась приобщать своих племянниц к красоте, музыке, культуре; они посетили оперу, балет, Русский музей, и, если время позволяло, повторяли свои «походы» снова и снова. Нина (Машина мама) была заворожена. Машу всегда поражала мамина любовь к опере на протяжении всей её жизни: с самого раннего детства Маша помнит мамино «мурлыканье» на кухне или, сидя в кресле, во время шитья.

И, даже в последние минуты жизни она не вспоминает ни о ком и ни о чём другом, как о концертах и театрах, в которых она, как-будто бы, только-что побывала!

Маша вглядывалась в лица близких, давно ушедших из жизни людей, и в голове возникал вопрос: «Для чего рождается человек? Наверное, для того, чтобы быть счастливым. А, может быть, для горя и страдания? Так или иначе, рождается для того, чтобы жить».

Была ли мама счастлива? Маша никогда не задавала себе этот вопрос, но, почему-то именно сейчас ей впервые захотелось узнать об этом. А раньше? Разве когда-нибудь интересовали её мамины состояния, настроения? Её внутренняя жизнь? Проблемы? Чувства? Обиды? Нет! Никогда не интересовали.

Все люди на земле эгоистичны, и особенно, дети: они заняты только собой: им бы вот-вот справиться со своими насущными проблемами, которых не исчерпать. А родители – это родители. У них проблем нет, во всяком случае, тех, которые могли бы заинтересовать или взволновать детей. Да родители никогда и ничем с детьми и не делились, ничего не рассказывали ни о себе, ни о других; от детей же они ожидали подробного отчёта во всём, особенно в том, чем дети занимаются в их отсутствии: об их подружках, разговорах, встречах с мальчиками. «Мальчики? А это ещё что такое? Никаких мальчиков! Если подойдёт, прикоснётся, да ещё и поцелует – сразу пощёчину!»

Маша погрузилась в воспоминания: они не были ей приятны. Маша ненавидела школу, но надо было ходить туда и она ходила. Там всё было не по ней: и учителя, и соученики; и те, и другие ненавидели классическую музыку, что уже с раннего детства стало Машиной профессией. «Подумайте, неженка, музыкантша! Она, видите ли, не задирает ноги на спорте! И не подтягивается на кольцах – ей надо поберечь её музыкальные ручки! А если кто-нибудь будет приставать к ней или толкнёт в спину, то она не может дать сдачи, а только спрячется в угол и будет трястись от страха? Тьфу, противно!»

Итак, в школе царил хоррор. А дома? И дома он продолжался – правда, в другой форме. Каждый раз к нему надо было подстраиваться и перестраиваться. Дома всё было подчинено маминым переменчивым настроениям. Начиналось с вопросов об истёкшем дне в повышенных тонах. Маша не хотела отвечать, боясь разозлить маму. Но чем? Маше казалось, что к ней придираются, находя несуществующие причины. Мама часто была в плохом настроении. Почему? Маша задавала себе вопрос: такая красивая, весёлая (на людях), она нравилась всем без исключения; но почему она срывалась на нас? Любой ответ подвергался критике и издёвкам; неужели ей было приятно смотреть на искажённые несправедливостью лица своих дочерей? (у Маши была сестра на 2 года младше неё). Маша качала головой, не находя ответа.

В те далёкие времена многое, очень многое не соответствовало сегодняшним представлениям о жизни в семье, о воспитании, об отношениях родителей с детьми и наоборот. Во многих семьях царила атмосфера подчинения детей родителям; непослушания и возражения не допускались, вплоть до жёсткого наказания. Во многих семьях детей били. В Машином случае, девочек лишали обещанного: нет, не лакомства, а похода в кино или прогулки с подружками, или обещанного платья, которое не будет сшито или куплено и т. д.

…За несколько лет до начала войны Машина бабушка (мамина мама) неожиданно получает хорошую должность в известном музыкальном Архиве, который находится тут же, в этом маленьком провинциальном городке. Она часто приводит туда свою дочку. Каждую свободную минуту молоденькая девушка проводит там: с любопытством смотрит на приходящих и заезжающих гостей: в основном это известные и менее известные композиторы и музыканты. Они часами беседуют с работниками Архива, долго пьют чай, потом подходят к роялю, играют, поют; дом наполняется непрекращающейся музыкой.

Однажды из столицы приезжает довольно симпатичный пианист, аспирант консерватории. Его, после окончания учёбы, направили на практику, покопаться в архиве. Он тоже часто садится за инструмент и играет. Много играет. Прекрасно играет. А молоденькая девушка, спрятавшись за занавеской, завороженная, затаив дыхание, слушает, смотрит, наблюдает, влюбляется. Пианист замечает её и просит подойти поближе; он поражён её красотой; спрашивает, любит ли она музыку. Да! Да! Очень, и ей бы так хотелось немножко поучиться!

Пианист предлагает позаниматься с ней в свободное время. И вот они вместе сидят у рояля: он играет, она слушает. Они разговаривают, прикасаясь друг к другу. Он гораздо старше её, но что ей до этого? Он – её герой, её кумир, творящий волшебство. Они встречаются только в архиве; он играет, а она восхищается им. И вот бы всю жизнь так!..

…Скандирующий голос Левитана разверз вселенную: «Сегодня, 22-го июня, 1941 года, фашистские войска…»

Война!

Народ на улицах стоит в оцепенении, устремив взоры на рупоры, развешанные на столбах. Работники Архива – в панике: что делать? Закрывать Архив? А что же с нами?

Девушка и пианист, как всегда у инструмента. Но и до них доносится известие, оповещающее о беде, обрушившейся на Мир на долгие годы. Вдруг, пианист поворачивается к девушке, берёт её руку и шепчет поспешно: «Побежали в ЗАГС? А? Жениться! Хочешь быть моей женой?» И они бегут оформлять своё счастье в этот трагический день всего человечества… Но что Маша знает об этом? Да ничего. Просто фантазирует. По рассказам родни узнаёт, что в тот же день папа уходит на фронт радистом-добровольцем, а мама, вместе с другими девушками, поступает на минный завод. По отрывочным маминым рассказам, Маша знает, что мама с подружками занимались непосильной, мужской работой: они действительно поднимали мины, подносили и загружали их в транспорт. Но работа её там продолжалась недолго; спустя некоторое время маму с бабушкой эвакуируют в Татарию, где они переживают тяжёлое время: голод, холод, болезни. Жизнь в эвакуации становится невыносимой: денег нет, есть нечего, и молодая девушка принимает решение работать в санитарном поезде.

Мама часто рассказывала об ужасах, с которыми ей пришлось столкнуться: она повидала не мало крови и смертей…

По истечение двух лет папа получает ранение ноги, и его, раненного, привозят домой. К этому моменту его молодая жена и тёща возвращаются из эвакуации, и они начинают жить в маленькой комнатушке в доме одной из бабушкиных сестёр. А через некоторое время на свет появляется Маша…

…Она остановила взгляд на фотографии, которую знает с детства, потому, что на ней тоже изображена мама с дочкой, но теперь это сама Маша, на руках у своей мамы. На старом, серо-жёлтом потёртом фото – измождённая молодая женщина с новорожденным ребёнком на коленях. В глазах женщины невыразимый страх и скорбь. Руки, повисшие вдоль истощённого тела, встретились на платьице здоровенькой, с удивлённо открытыми глазками-пуговками и пухлыми щёчками, девочки. Всё выражает полное несоответствие с привычно – банальным представлением лучезарно – безоблачного материнского, да и любого другого человеческого счастья.

Маша поймала себя на мысли: «Появлении ребёнка на свет – счастье ли это? Осуществление ли мечты? Кульминация высшего человеческого назначения? Венец любви?» Маша вглядывалась во впалые глаза болезненно-худого маминого лица и не прекращала спрашивать себя, её: «Счастье ли это? А что, если – нет?»

Молодая девушка, только что пришедшая с фронта, не успев отдышаться и осмотреться – война ещё не окончена, и она, по собственной воле или нет, ждёт ребёнка. «Война украла у меня молодость», сетовала она на протяжении всей своей жизни. Эта ужасающая правда искалечила жизнь не одному поколению. Так почему же сразу рожать, в неизвестность и нищету? Ей только 22 года, в ней всё: молодость, красота! А главное: так хочется начать жить, дышать, стряхнуть с себя тяготы страшной войны, участвовать в возрождении новой жизни, восполнить то, что потеряно… И, как бы ей хотелось танцевать и очаровывать! Но нет: она ждёт ребёнка…

Маша пыталась провести нить от не осуществлённых маминых желаний и надежд до состояния внутреннего конфликта, руководившего в последствии всеми узловыми жизненными ситуациями, который и вызвал у неё протест, как форму поведения и реакции на окружающую действительность.

Так или иначе, сама жизнь подсказывала и показывала пути выхода из гнетущей темноты войны и после неё: выжить, во что бы то не стало – выжить!

…Папа вскоре получил хорошую работу пианиста в достойном учреждении, в столице; он вынужден был уезжать туда каждое утро и к вечеру возвращаться в тот городок, в ту «лачугу», где началась их до- и послевоенная жизнь. Мама занималась новорожденной, бабушка помогала, чем могла: в доме не было воды, и несколько раз в день нужно было с вёдрами ходить к колодцу, находящемуся в конце улицы. Двум женщинам приходилось очень тяжело, тем более, что и в стране, и в каждом доме, практически, ничего не было налажено. Но, вдруг, через год и восемь месяцев у Маши рождается сестра!

Тяготы послевоенной жизни, появление на свет двух детей полностью выкинули предвоенную романтику из жизни молодожёнов. Началась настоящая борьба за существование, которая продлилась довольно долго…

…Маша задумалась: что помнит она из той далёкой жизни? Помнит, что семья переехала в столицу и поселилась у другой маминой тётки, великодушно предоставившей всей честной компании своё жильё. Маша помнит тесноту (девочки спали за ширмой на раскладушках), постоянный беспорядок, суматоху при готовки обеда – накормить семью из 5-ти человек, было не просто. Бабушка занималась хозяйством и при этом работала в каком-то научном учреждении, в которое её взяли после войны, как ценного работника; и расположено оно было, к счастью, на той же улице. А мама? Да, она тоже была здесь, но её как-будто, и не было: маме не хотелось быть привязанной к дому, к семье; она хваталась за любую возможность «упорхнуть», исчезнуть, уйти с подружками в театр или в кино. У неё не было любовников, но ей, любым способом хотелось наверстать время, потерянное и упущенное во время войны…

…Маша помнит хорошо, что она целиком была сфокусирована на маме, именно потому, что она была неуловима.

Папа, оказавшись в окружении четырёх дам, чувствовал себя побеждённым и не сопротивлялся; казалось, он не замечал маминого отсутствия и был рад остаться одним наедине с собой. Детей и бабушки он как будто не замечал. О девочках своих он отзывался довольно пренебрежительно: «Дети – не мой жанр».

Теперь он уходил на работу к десяти утра, в три часа возвращался, почти всегда с маленькими свёрточками и пакетиками, в которых были завёрнуты вкусные вкусности, купленные им в ресторане по пути с работы. Придя домой он, ни с кем не разговаривая, тщательно помыв руки с мылом, приступал к священному ритуалу разворачивания свёртков и кулёчков. Маша наблюдала эту, изо дня на день, повторяющуюся процедуру, и, как всегда, подходила ближе к столу, в надежде получить кусочек какого-нибудь лакомства. Но папа одёргивал её: «Отойди немедленно от стола!» Он часто сетовал: «Ну, что из вас получится? Да ничего! Девчонки… Вот, если бы был мальчик!»

Маша, как побитая собака, отходила от стола и ждала котлеты с пережаренной картошкой, которую бабушка поставит через полчаса на стол.

Но папа не всегда был суров: когда его посещало вдохновение, он подходил к инструменту, играл Шопена, Скрябина, Рахманинова, не замечая никого вокруг. Маша стояла поодаль, забыв об обидах и о вкусном паштете из ресторана.

Мама, хоть и способный и музыкальный человек, не была профессионалом, и папино общение с ней повисало на уровне знакомых, тысячу раз перепетых мелодий. Маму это задевало – она знала, что никогда не будет принятой папой всерьёз.

Благодаря тётушке, будучи молоденькой девушкой, Нина проводила много времени в театре – на спектаклях и в администрации за тётушкиным столом. Когда Маше исполнилось 10 лет, мама, по рекомендации тётушки, проработавшей там много лет, поступила на работу в администрацию оперного театра. Казалось, она обрела, наконец, счастье и заветная мечта её сбылась.

Со временем она получила повышение, став главным администратором театральных касс: она наслаждалась своей властью, особенно тогда, когда большие знаменитости приходили к ней с просьбами получить билеты на свои собственные спектакли или на спектакли заезжих артистов. Её красота и шарм располагали к ней людей; на работе её любили и уважали; многие называли её Ниночкой, некоторые – Нинулей (хотя, больше всего ей нравилось имя Нинон, которым её прозвал один бас из театрального хора).

Итак, мама была счастлива, распространяя вокруг себя гармонию и хорошее, ровное настроение. Её обожали, и она наслаждалась этим. Работа стала её убежищем от той действительности, которую не принимало всё её существо; придя домой, она спускалась с небес на землю; всё было не по ней, всё её раздражало. Её не узнавали дома; она становилась похожей на строгого начальника и командира, а все домочадцы превращались в подчинённых. Наверное, ей казалось, что она является администратором всего мира. Маша тоже не могла узнать её. И если кто в семье и осмеливался «пикнуть», мама обрывала его на полуслове, не допуская возражений. Началась эра испытания характеров, терпения, послушания, непослушания, споров, ссор и редких примирений. Болезненная и нервозная обстановка в доме накалялась с каждым днём, выражаясь в постоянных поучениях, подозрениях, недоверии, с последующей за этим руганью.

Маша не была дипломатична, почти всегда чувствовала себя спровоцированной на грубость, встревала в споры, борясь за справедливость. А потом плакала, чувствуя себя обиженной. Какая причина служила постоянным взрывам и спорам? Маша вспоминает, что причин было несметное количество: недоверию и критике подвергалось всё: дочки ведут себя неправильно, мало занимаются, и поэтому им не разрешено делать то-то и то-то. «Но, ты же обещала?!», – ныла Маша, плача. – Почему нельзя? Почему?». «Потому, – был ответ. – Нет и всё!». «Но, почему? Почему? Ведь ты же обещала!» – повторяла Маша снова и снова. «Мало ли, что? Обещала, да расхотела! Не хочу, и всё! И, вообще: что хочу, то и ворочу!», – ответ, который Маша слышала на протяжении всей жизни…

…Только позже, спустя много лет, в эмиграции, когда родители поселились в Машином доме, ситуация изменилась. Ей припомнилось, как, не прошло и двух дней, как мама решила напомнить Маше, уже тоже не молодой женщине, в каком-то контексте, что она, как и раньше, остаётся в семье генералом и дирижёром. Маша удивилась:

«Как интересно: мы прожили много лет вдали друг от друга, а для мамы, как будто ничего не изменилось – она по прежнему чувствует себя мамой маленьких девочек!?»

Вдруг Маша поворачивается к маме и говорит: «Генералом? А тебя в нашей армии никто генералом не назначал! Дирижёром? Нет, наш оркестр тебя тоже не выбирал!».

Мама, оправившись от шока (ох, она была не из слабых!), вдруг произнесла:

«Но я – твоя мать, и так будет всегда!»

«Нет, – произносит Маша. – Я теперь твоя мать! Ты нуждаешься в моей помощи и поддержке; и по закону природы – сильнейший помогает слабому».

Маша знала, что подобный разговор тогда, в детстве и юности кончился бы полным крахом и с последующими наказаниями. Но, мама, раскрасневшись, и не находя слов в ответ на дерзость Маши, схватилась за сердце, и быстрым шагом удалилась в свою половину. Вечером зазвонил телефон – на проводе папа. «Ты, что себе позволяешь? Как ты смела так разговаривать с мамой? Она в истерике! Я не знаю, как её успокоить!»

«Ничего», – отвечает Маша, – не волнуйся, это долго не продлится». Маша почему-то, была уверена в том, что мама быстро оправится. И, действительно, на следующее утро позвонила сама мама, и спросила ангельским голосом, который Маша помнила с раннего детства, когда мама обращалась к посторонним людям: «Машенька, дорогая(!?), у нас дома нет хлеба. Может, мы можем вместе съездить в магазин?» С этого момента отношения между мамой и Машей кардинально изменились. Маша торжествовала: она больше не подходила к телефону с дрожащими руками, и между двумя женщинами установились – хотя бы внешне – спокойные, уравновешенные отношения. Но не надолго: уже скоро родители внутренне оттолкнули Машу от себя, не «простив» ей ни её жизненного устройства, ни профессионального успеха…

…Маша опять окунулась в далёкое прошлое, в период, маминой работы. Маша не узнавала её. А, может быть, она вдруг начала взрослеть и увидела и услышала то, чего не замечала раньше? Она почувствовала, что мама видит и оценивает своё окружение, и, особенно, своих дочерей, как возможную мишень для своих придирок, для утверждения себя в своей правоте, не оставляя никакого шанса приблизиться к себе. Часто, почти каждый день, схватки доходили до драматических размеров; эмоции накоплялись, словесные потоки выхлёстывались друг на друга, не заботясь о логике высказываний и о достоинстве каждой из сторон.

Сегодня Маша вспоминает о том, как она была абсолютно уверена, что сей «Horror» происходил в каждой семье на всей земле. «Моё слово – закон! Слышите? Я – мать!»

Но нет! Всё не так просто. Нина не была однозначной персоной: ей ничего не стоило в один миг преобразиться в гостеприимную хозяйку, любящую жену и примерную мать, подкупить всё окружение своим обаянием и красотой. О, да, она была красива и очаровательна, она знала, что никто и никогда не будет допущен за кулисы этого неправдоподобно безобразного семейного спектакля.

Лицемерие, ложь и перекручивание действительности стали характерными особенностями и двигателями всей последующей семейной жизни, практически, до самого конца, маминого конца. Маша, с ужасом и отвращением припомнила сценку за столом, произошедшую вот-вот только недавно, два года до её смерти. Маша пригласила её на чай – она делала это довольно часто. Вдруг без всякого повода разразилась беседа ни о чём, с поддёвками и колкостями, провокациями и обидами. Маша отдавала себе отчёт в том, что сама она была крайне неприятна, колка и несправедлива: одна провокация тянула за собой другую. Ситуация накалялась, но тона никто не повышал. Вдруг мама повернулась к Маше и со светлым спокойствием произнесла:

«Как я жалею, что не сделала с тобой аборта!»

Вот это да! Ну и заявка! Муж Маши, сидевший за столом, схватился за сердце; щёки его пылали. А мама, как ни в чём не бывало, поворачивается к нему и сетует, мягко и заботливо: «Что-то щёчки твои так раскраснелись?»…

…Срыв, а одновременно и разгадка маминых настроений, произошли в то время, когда папа, в очередной раз вернулся из длительных гастролей по Волге, в качестве аккомпаниатора певцам и певицам. Как и всегда, мама готовилась к папиному приезду: они вместе с бабушкой творили на кухне что-то вкусное, в комнате накрывался стол, и, голодные девочки, придя из школы, не могли дождаться, когда мама с папой приедут с вокзала и все начнут трапезу, переходящую в папины рассказы о поездке. Рассказывать он умел, мама с восхищением ловила каждое его слово, девочки, хоть и слушали, но, ещё с большим удовольствием, уплетали за обе щеки кушанья, которые бабушка приносила с кухни, не успевая присесть ни на минуту.

А мама командовала: «Мама, а ну-ка, принеси это! Унеси то!»

Прошло месяца два, и, казалось, ничто не нарушало нормального течения жизни, как вдруг, словно гром и молния разразились над мирной станицей. Мама стала бегать из одного угла в другой, размахивать руками, плакать. Папа же следовал за ней, повторяя:

«Нинушка, не плачь! Я прошу тебя!» – он не выносил женских слёз. Мама кричала, повторяя какие-то непонятные слова и выражения, и, видно было, что не хотела прощать папе. Девочки, с расширенными глазами и открытыми ртами, переводили взгляд с одного на другого, и Маша отмечала про себя: ну вот теперь и папе досталось…

Позже, когда родители эмигрировали, и когда папы уже не стало, мама вдруг поведала Маше ту самую тайну, которую носила в себе всю жизнь. Причиной её тогдашнего взрыва было письмо, обнаруженное ею в почтовом ящике, адресованное папе. Мама, не долго думая, открыла его и прочитала. В довольно пошлом письме стояло ординарное объяснение папе в любви, а так же воспоминания об их совместных гастролях (она была певицей) на корабле. Всё это дела давно минувших дней, но у мамы слёзы в глазах и дрожь в руках, она оскорблена по сей день! Время её не излечило. Рассказывая об этом, она впилась в руку Маши, и не выпускала её, одновременно опираясь о неё. Она страдала. Маша думала: «Неужели эта давнишняя, и для многих в наше время, наивная история, смогла погубить её жизнь? Сломать её доверие к папе? И при этом, она перед всеми – перед родственниками, коллегами, детьми, играла роль любящей жены: улыбалась, кокетничала, и… страдала! Возможно, что это происшествие ударило рикошетом по всем её чувствам: и, прежде всего, по психике: этим объяснялись её частые смены настроений, доходящие до бесконтрольного повышения тона, до издёвок и насмешек по отношению ко всем домочадцам – к своей маме, к детям». Маша была слишком маленькая, или недостаточно взрослая, чтобы уметь взвесить, кто прав и кто виноват… а, может, никто не виноват и никто не прав?.

…Маша перевела взгляд на телефон – сестре-то она забыла сообщить…

…Как бы то ни было, с самого раннего детства, Маша была одержима мамой, которая составляла для неё весь мир. Когда мама была в хорошем настроении, ей не было равных ни в чём: она рассказывала смешные истории, пела, смеялась и вызывала восхищение у всех, кому посчастливилось быть при этом. Мама дарила чувство, что эта сказка будет длиться вечно. Но нет: настроения менялись очень быстро; Маша попадалась на удочку и быстро забывала об обидах и несправедливостях, произошедших вчера, и непременно последующих завтра. Ей так бы хотелось понравиться маме и приблизиться к ней, поделиться своими тайнами и отчаяниями, но, странно, она почти всегда была высмеяна. Маша не понимала и задавала себе один и тот же вопрос: «Почему? Что я сделала дурного или преступного? Нагрубила! Но ведь, она довела меня!» А, может быть, маме нравилось обиженно-искажённое лицо своей дочери? Какая в этом радость? Может быть – месть? Но за что?

Маша взрослела, и в ней постепенно поднималась волна протеста и отчуждения; она становилась колкой и неприятной. Она замыкалась и отчуждалась: самый любимый человек – мама – отверг её. А, может быть и нет? Может быть, это ощущение только её одной? Может быть, мама и не поняла бы претензий, предъявляемых ей дочерью? Ведь она – Мать, мама, и притом, замечательная мама! Всё делает правильно: образовывает, кормит, одевает. А они – дети – неблагодарные свиньи. Маша вспоминала, как папа, в момент очередного скандала, неоднократно повторял: «Вы должны быть благодарны за жизнь, которую мы вам подарили». Да, конечно. Это так. И при этом ещё вечное: «Должны, обязаны, виноваты».

The free excerpt has ended.