Нефру проснулась с рассветом, как и в другие дни, – она всегда пробуждалась рано: сила привычки, так и не ушедшая за время жизни во дворце. Она сидела на постели, наедине с собой и прислушивалась к тому, что происходит внутри нее. Заметив двух пожилых служанок, заглянувших в спальню, Нефру молча сделала им знак удалиться. Но те поняли это по-своему и отправились за фараоном.
Розовые краски зари заливали комнату мягким светом. В такое время на сердце всегда было хорошо и спокойно, а мир выглядел благороднее и чище. Нефру любила этот час. Розовый рассвет, как младенец, заставлял забывать о грехах и невзгодах, о злодеяниях и неудачах, о ненависти и жестокости. Он очищал разум и, благодарение Хепри, в такой миг казалось, что все возможно исправить, искупить, очистить от грязи и порока. Нефру любила мечтать и верить в свой собственный идеальный мир, где люди живут только для того, чтобы наслаждаться земным существованием, и любят друг друга…
Неожиданно вошел фараон. Его движения и лицо выдавали тревогу.
– Нефру, что случилось с тобой? – поспешно спросил он, садясь рядом с нею.
– О, божественный, ничего страшного.
– Ты заболела? – еще больше встревожился фараон.
– Нет, нет, – поторопилась заверить его царица. – Это не болезнь. Это другое.
– Если не болезнь, то что же? Я пришлю лекаря, он поможет тебе избежать недуга.
– От подобного недуга я и так избавлюсь, и очень скоро, не успеют в Египте снять второй урожай, как ты во второй раз станешь отцом.
– Что? – удивился и обрадовался фараон. – Любовь моя, ты ждешь наследника? После дочери у меня будет сын!
– Я жду ребенка, это правда. Но это не будет наследник. Родится дочь…
Амонхотеп пытливо посмотрел на супругу, стараясь – в который раз уже – разгадать эту непостижимую женщину. Она знала гораздо больше, чем доступно смертному.
– Мне так хорошо! – засмеялась Нефру, уткнувшись лбом в плечо Амонхотепа. – Посмотри на это солнце. Оно сияет рабу и фараону, нищему и аристократу, крестьянину и принцессе. Оно так безмятежно и так справедливо! Но почему я грущу опять?
Нефру посмотрела на Амонхотепа:
– Как ты думаешь, можно научить людей справедливости? Рассказать им, что такое честность и доброта?
Фараон не знал, что ответить, а царица продолжала свою речь, пытливо вглядываясь в Амонхотепа:
– Скажи мне, почему людям нравится унижать других людей? Разве так придумали боги? – они встала и подошла к окну, отдернув с него легкое покрывало.
Малиновый диск солнца начинал золотиться и растворял тревожные тени ночи, прячущиеся в гуще городских построек.
– Нет, боги не могли придумать такого! – твердо сказала Нефру, глядя на солнце. – Это желание лживых жрецов. Они учат людей вести войны, лицемерить и ненавидеть. Они хотят быть злыми, жестокими, хитрыми, прикрываясь именами богов. Они всех подавляют страхом, суевериями и страшными изображениями богов-идолов, которых выдумали сами.
Она резко развернулась к Аменхотепу:
– Я не хочу, чтобы мой ребенок существовал в таком мире!
Из-за ее спины вырвался солнечный свет и ударил фараона в лицо. На мгновение Амонхотеп зажмурился и отвернулся.
– Скажи мне что-нибудь, – попросила Нефру.
Он посмотрел на нее, но увидел только смутный силуэт в ослепительном золотистом сиянии солнца, бившем у нее из-за спины.
– Скажи, почему людям недостаточно одной любви, им хочется власти? – спросила царица, и голос ее дрогнул.
Фараон молча подошел к ней и обнял за плечи.
Ее рука лежала на животе, там, где начинала расти новая жизнь, жизнь второй принцессы, дочери фараона.
После своей необычной болезни крестьянская девочка стала совсем худой и хрупкой. Старик Хануахет не оставлял ее и девочка очень привязалась к нему, чем вызывала недовольство родителей. Мать потихоньку подсылала младших детей следить за стариком, но Хануахет об этом знал и не смущался. Он также знал, что вскоре покинет дом, потому что девочка уже достаточно окрепла, хотя говорила немного, и глаза ее излучали грусть. Мать думала, что это колдовство старика, хотя и не могла не признать, что именно его появление в тяжелый момент спасло ее дочь от неминуемой смерти.
В ту ночь, как всегда в доме крестьянина, все спали на полу, покрытом грязной соломой, где водились насекомые, вечные спутники бедняков. Дверь с вечера плотно закрыли, и в хижине была полная темнота. Хануахет спал с краю, несколько в стороне от всего семейства. В тяжелом воздухе хижины висела тишина.
И вдруг…
– Я вижу тебя, – заговорила спасенная Хануахетом девочка. – Я понимаю тебя, я знаю, чего ты хочешь.
Старик проснулся. Остальные же, устав от работы и зноя, только завозились, но не открыли глаз.
Хануахет перевернулся на спину и приподнял голову. Он увидел распахнутую дверь и девочку, стоящую в дверном проеме. Она говорила в звездное безлунное небо, то спрашивая о чем-то, то замолкая, точно слушая ответ, а то и смеясь.
Старик смотрел на черный хрупкий силуэт и думал о своем…
– Да, я помогу ему, я передам все, что ты повелишь, – сказала девочка. – Но поверит ли он мне? А тот, второй, что будет подле него, кто он? Он мне нравится. Я встречусь с ним?.. Хорошо, я подожду.
Она замолчала, медленно повернулась, тихой поступью возвратилась на свое место среди спящих и, свернувшись калачиком, мгновенно заснула, будто и не просыпалась Дверь же осталась незатворенной.
Старик закрыл глаза и тут же услышал в голове низкий раскатистый голос:
– Мааби-тури… Теперь ее имя Маабитури. Ты назовешь ее так, и с этим именем ей жить дальше. А ты уйдешь.
– Хорошо, могущественный, – негромко вслух сказал старик. – Я покоряюсь твоей воле.
И, словно в ответ на его слова, в небе, ограниченном дверным проемом, прочертив короткую белую линию, упала звезда.
Три жреца стояли недвижно под строгим взором верховного. Двое из них были давними служителями Амона-Ра, но место убитого на прекрасный праздник долины Брохута теперь занимал молодой жрец Асахадон. Ночные сборы под сводами храма стали с некоторых пор обычным явлением, и жрецы не роптали, если Такенс вызывал их на совет, когда все люди Египта уже спали.
Амон тупо смотрел перед собой белыми глазами, выражающими совершенное безразличие к происходящему. Верховный жрец стоял к нему спиной и не мог видеть равнодушия своего покровителя. Жрецы, в свою очередь, не смели отвести взгляда от Такенса.
– Известно ли вам, слуги Амона-Ра, зачем я собрал вас? – наконец спросил верховный.
– Мы можем лишь догадываться, мудрый Такенс, – пролепетал тонкогубый жрец.
– Боги поручили мне сказать вам правду о великом фараоне Египта, о том, кто смеет нами управлять, кого своими руками мы водрузили на трон. Это не делает нам чести, потому что мальчишка, взращенный среди этих стен, живший взаперти и в постоянном страхе, на кого мы возлагали свои надежды – этот человек вдруг начинает бесчинствовать, словно потерявший разум нечестивец.
– Да, мы знаем это, мудрый Такенс, – пробормотали жрецы, опустив головы.
– Мы пытались объяснить его поведение, примириться с ним. Нам все казалось поправимым и временным, но окончательно спятил. Он зашел так далеко, что сегодня посягнул на волю Амона…
– Как, он выгнал из дворца эту девчонку? – вырвалось у жреца с надтреснутым голосом.
– И это правда? – на лице Асахадона отразился испуг.
– Нет! – с нотой плохо скрытого сожаления ответил верховный. – Он поступил иначе. Ах, эта крестьянка! Она, казалось, так наивна! Я говорил с ней однажды здесь…
– Когда? – немедленно спросил тонкогубый.
– Пару месяцев назад, – ответил верховный и Асахадон кивнул, подтверждая истину его слов. – В то утро она явилась одна, чтобы сделать подношения великому Амону. Я говорил с ней, выражая беспокойство за судьбу Египта. Но она увидела в моих словах совсем другое значение, в добрых намерениях – злой умысел, и она рассказала об этом фараону. Она, я убежден, наговорила на меня, добиваясь моего изгнания!
– Откуда ты знаешь об этом, о Такенс?
Верховный глубоко вздохнул и произнес, торжественно подняв вверх подбородок:
– Дело жречества гибнет. Такенс… ваш верховный служитель и правая рука фараона сегодня стал изгнанником двора.
– Что?! Что случилось? – заволновались жрецы.
– Я давно видел, как у нашего властителя растет недоверие ко мне. Он все меньше позволял мне, своему сановнику, участвовать в делах, все больше отдалял меня. А сегодня… – верховный перевел дух и внимательно прошелся глазами по лицам подопечных. – Сегодня я узнал, что у фараона новый сановник.
– А ты, о мудрый Та…
– Меня известили через слуг, что доступ во дворец отныне мне закрыт! – воскликнул верховный в исступлении.
Жрецы не знали, что сказать. Они сами были ошеломлены известием Такенса. Только Асахадон бесстрастно следил за происходящим.
– Да! – с горечью повторил верховный. – Фараон отстранил меня от своего трона, взяв сановником молодого номийского аристократа Хоремхеба.
– Чем же славен этот человек, которого фараон предпочел тебе, мудрейший? – спросил жрец с надтреснутым голосом.
– Он, да будет тебе известно, мудрый Куш, умен, образован, а главное, абсолютно предан своему господину. Он, как никто другой, подходит фараону.
– А как же с тобой, о мудрый Такенс? – осторожно спросил тонкогубый.
– Я пока еще верховный жрец Амона. И ни одному фараону не под силу отстранить меня от службы в храме, – гордо ответил Такенс. – А уж я сделаю все, чтобы нечестивец был отрезвлен и наказан.
– Кто? – словно не понимая, о чем речь, спросил молодой жрец.
– Амонхотеп! – медленно, сквозь зубы прошипел верховный. – Знаете ли вы его слабое место? Ведь у каждого человека есть слабости, даже если это фараон, – коварство блеснуло в глазах Такенса. – Молчите? Вы безмолвны? А я скажу вам! Слабость фараона заключена в этой девчонке, царице Нефру. Это его любовь к ней. В последние недели страсть разгорелась сильнее, потому что царица ждет ребенка.
– О боги! – в один голос воскликнули жрецы.
Асахадон вскинул на Такенса удивленный взгляд, но промолчал.
– Необходимо скомпрометировать царицу, – тихо произнес верховный. – Но это сделать нелегко, она почти не покидает резиденции.
– Да, уже два месяца она не посещала храм Амона, – подтвердил Куш.
От его слов лицо верховного озарилось вдохновением.
– Ты навел меня на мысль, мудрый Куш! – промолвил он, сгорая от нетерпения поделиться идеей. – Можно сообщить фараону, что его Нефру обманщица, а ребенка нажила с неким человеком, с которым встречалась здесь, под сводами храма.
– О Такенс! – наперебой заговорили жрецы. – Как можно порочить стены священного здания, оплота Амона, грязными наветами? Бог не сжалится над тобой, он будет разгневан кощунством, которое ты собираешься учинить!
– Вы глупы! – Дерзко рассмеялся им в глаза верховный. – Чтобы спасти все жречество, честью одного храма можно пожертвовать.
– Тогда объясни, с кем встречалась царица и правда ли это? – робко осведомился Куш.
– Я найду человека, готового выступить в этом скандале, – спокойно ответил Такенс.
– Но он рискует расстаться с жизнью.
– Он забудет об этом, когда мы предложим ему сокровища. Мало ли таких людей?
– Но как же наша честь? – Куш никак не мог успокоиться. – Как мы будем выглядеть в этой, пусть даже придуманной, истории? Неужели мы ничего не видели или сознательно потакали прихотям царицы?
– Я все учту, – ответил верховный. – Теперь слушайте, что вы расскажете фараону…
– Когда? – поспешно уточнил Куш.
– Как только я найду человека, способного выступить в этой истории, – ответил самодовольный Такенс.
Минуло несколько часов, в которые верховный жрец, коварный и искушенный в человеческих слабостях, не терял времени даром. Он без труда нашел в Уасете подходящего человека, способного за подходящую сумму на любое злодеяние и ложь; кого не страшили ни гнев богов, ни сама смерть, и подгадал наиболее подходящее время для исполнения дела, так неподобающего для сана верховного жреца Амона-Ра.
Среди ночи фараон Обеих Земель был разбужен новым сановником, статным и красивым аристократом лет на пять моложе его.
– О, повелитель, – обратился к нему Хоремхеб. – Группа жрецов ипет-исутского храма Амона-Ра хочет незамедлительно с тобой поговорить.
Фараон спал в павильоне, чтобы не тревожить сон царицы государственными делами, когда засиживался допоздна. Нефру он очень дорожил, особенно теперь, когда в ней пробуждалась новая жизнь, жизнь их ребенка.
Фараон поднялся и слуги одели его.
По знаку сановника вошли трое жрецов.
Они сразу же хотели говорить, но Амонхотеп сбил их с толку вопросом:
– У вас, о мудрые слуги Амона, какое-нибудь дело?
Жрецы слегка смешались; потом тонкогубый начал:
– О, божественный сын Амона, чей светлый лик освещает землю Египта и посылает плодородие и жизнь каждому существу…
– Что случилось, мудрый Куш? – обратился фараон к другому жрецу, а первый замер на полуслове:
– О, бессмертный! Мы здесь потому что должны сообщить своему повелителю о страшных злодеяниях, творящихся у него за спиной и о которых владыка не имеет представления! – поспешно проговорил Куш, боясь, что фараон прервет и его.
– Что случилось? – не теряя самообладания, вновь повторил Амонхотеп IV.
– О, божественный! Об этом мы можем говорить с тобой только наедине, – Куш скосил глаза в сторону Хоремхеба.
Фараон подал знак сановнику удалиться.
Когда тот вышел, Куш продолжил тоном заговорщика:
– О, божественный! Мы, жрецы Амона, покровителя Уасета, оказались вовлечены в страшную историю, которая касается тебя, о бессмертный!
– Я слушаю вас, – спокойно отвечал Амонхотеп IV, садясь на край ложа.
Куш продолжал:
– Ты знаешь о том, что царица часто посещала наш благословенный храм…
– Да.
– Ты знаешь, что там она приносила дары Амону, а затем некоторое время пребывала под крышей храма?
– Да.
– Она прославляла имя бога солнца, покровителя Уасета и Обеих Земель, ведь так?
– Да.
– И мы думали то же, но случай помог нам разобраться в истине.
– Что такое? – фараон внутренне напрягся, но ничем не выдал своего волнения.
– Царица часто просила оставить ее в одном из внутренних помещений храма, наедине с Амоном, как она говорила. И вот недавно мы узнали через достойного человека, который сейчас говорит с тобой, божественный. С кем она оставалась там.
– Что?! – в голосе фараона прозвучала угроза. – Говори!
– В тот момент я проходил мимо комнаты, где находилась царица, – лепетал Куш. – И мне лицом к лицу довелось столкнуться с мужчиной, выходящим от прекраснейшей.
– Что?! – пророкотал Амонхотеп так невозможно низко, что его голос был подобен раскату грома. – Что ты произнес?
– Я видел его. Этого мужчину, – продолжал Куш, холодея от мыслей о последствиях страшных слов, льющихся из его собственных уст. – Он был высокий молодой египтянин, с виду ремесленник, не аристократ. Увидев меня, он испугался, со всей силы толкнул меня. Я упал, а он пустился бежать прочь из храма. Спустя некоторое время вышла царица, как ни в чем не бывало. Я не подал вида, что знаю ее тайну, с непременным уважением проводил ее до носилок, и она покинула храм.
Фараон молчал.
Куш, воодушевленный таким обстоятельством, молвил:
– Мы не знаем, как давно продолжаются эти встречи. Но нас смущает, что царица начала просить об отдельном помещении около четырех месяцев назад, а последние два месяца не появляется в храме… Мы беспокоимся за честь нашего фараона и тем скорее поспешили сюда, узнав, что царица ждет ребенка.
– Что ты хочешь сказать, мудрый Куш? – ледяным тоном спросил Амонхотеп IV. – Я готов выслушать тебя.
Жрец, смутившись, отвечал:
– О, бессмертный властитель! Мы считаем своим священным долгом предупредить тебя об обмане со стороны царицы и о возможном ее коварстве в будущем, если она вздумает посадить на трон ребенка, нажитого с неизвестным человеком.
– Благодарю вас, достойнейшие! – спокойно отвечал фараон. – Я рад, что у меня такие преданные слуги. Вы сообщили мне то, чего не знает даже моя искусная полиция. Да и кто бы мог подумать, что хитроумная царица вздумает искать любовника в ипет-исутском храме! Коварная обманщица!
Куш потупил взор. Остальные жрецы последовали его примеру.
Амонхотеп IV пристально посмотрел на Куша и вдруг громовым голосом закричал:
– Зачем вы явились сюда среди ночи? Неужели ваша новость не могла подождать до утра?! – так же неожиданно он вернулся к нормальной речи. – Скажите, Куш, и ты, Салех, мои учителя, мои старшие братья, неужели вы сами верите в эту выдумку? Кто сочинит ее? Ты, Куш? О, нет, твоего робкого разума не хватит на такое! Это затея верховного жреца!
Ночные гости оцепенели.
– Вы думаете, я не узнаю во всей этой истории мудрейшего Такенса? Всего лишь вчера вечером он был отстранен от государственных дел, а спустя сутки уже придумал подлость, желая отомстить за нанесенную ему обиду! Скажите, почтенные братья мои, мог ли я и далее держать подле себя эту ядовитую змею?
Жрецы молчали.
– Но как вы, мудрецы Амона, позволили сделать из себя орудие лжи? Неужели вы растеряли свой хваленый ум, неужели стали трусливее ящерицы? – Амонхотеп IV переводил взгляд с одного жреца на другого и обратно, а молодого Асахадона будто не замечал. – Скажите же мне сейчас, что все сказанное вами – недостойная ложь; скажите, что эта история существует только в воображении Такенса.
– Нет, – твердо отвечали Куш и Салех. – Царица опозорила честь храма и твою честь и прощения ей быть не может!
– А где же ваша честь? – спросил Амонхотеп. – Была ли она у вас когда-нибудь? Неужели вы решили, что я поверю тому, что кто-то был способен проникнуть в храм мимо ваших неусыпных слуг? – фараон сделал паузу и добавил. – Простит ли вас тот самый бог, которому вы служите? Не терзает ли вас тревога за судьбу свою, ибо она может предстать самым удручающим образом?
– У нас есть доказательство: тот человек, он пойман! – сказал Куш.
– Я полагаю, верховный достаточно богат, чтобы нанимать безумцев, – ответил повелитель.
– Но он схвачен, этот человек, и может в любой момент предстать перед тобой, о божественный!
– Идите прочь! – рявкнул Амонхотеп IV. – И никогда впредь не появляйтесь там, где буду я. Иначе я не ручаюсь за сохранность ваших жизней.
Куш и Салех попятились к выходу.
Асахадон медлил.
– Чего тебе? – ни на кого не глядя, спросил фараон. – Я не желаю более слышать об этом!
Он старался вернуться к душевному равновесию.
– О, божественный Ваэнра! – сказал молодой жрец. – Ты прав, царица невиновна, – и вышел следом за жрецами.
Амонхотеп повернулся, чтобы увидеть говорившего, но тот уже успел скрыться, а на его месте стоял Хоремхеб.
– Иди спать, – устало указал ему фараон.
Тот молча кивнул и вышел.
Потрепанная и уставшая в битвах армия Суппиллулиумы возвращалась в Хаттус с богатой добычей и пленными, которым суждено было стать рабами на хеттской земле… Воины сквернословили, делились военными подвигами и разнообразными байками, хвастались трофеями.
Суппиллулиума ехал во главе войска, а его племянник гарцевал на белой лошади вдоль сплошной вереницы передвигающихся солдат.
– Смотри, какой подарок я везу своей жене! – говорил один из воинов другому. – Этот перстень придется ей по вкусу. Я снял его с пальца красавицы. О, она не желала уступать мне его даром, поэтому пришлось заплатить… Я откупился от нее, чем мог, это было нелегко! Но у меня в этом богатый опыт!– он заржал похабным смехом, а его и без того кривой рот вовсе съехал набок.
Смеялись солдаты.
До племянника владыки, почитаемого среди воинов за принца и старшего сына царя, долетели обрывки смеха, где голос шутника явно преобладал над остальными. Всё передернулось в принце. Он направил лошадь на звук и вскоре нашел криворотого смешливого вояку, хваставшегося перстнем.
– Здравствуй, доблестный воин, – сказал Рабсун, преодолевая сопротивление внутри себя и вглядываясь в полузабытое лицо, измененное временем, жестоким опытом войны и распутной жизнью.
– Здравствуй, господин, – весело отвечал криворотый весельчак.
– Много ли золота везешь ты, победитель Митанни?
– Только это колечко.
– Жаль, маловато для такого прекрасного воина… – принц растянул губы в улыбку. – Но вкупе с золотым браслетом, что достался тебе пять лет тому назад от несчастной странницы, это целое состояние, – принц, не мигая, смотрел на криворотого, и тот сначала не понимал, о чем речь, а потом вдруг его озарила вспышка памяти.
Он издал вопль и бросился бежать, стараясь смешаться с группой солдат и рабов. Но царский племянник быстро догнал его на лошади и накинул на шею кнут. Криворотый сдавленно вопил, держась руками за удавку.
Принц выволок его из общего потока людей и, всё еще держа в петле, нагнулся к нему и спросил:
– Ты думал, я забыл то, что ты и твои друзья сделали с моей матерью, хеттской царицей и вдовой фараона Египта? Можно потерять рассудок, но зло забыть нельзя!
Глаза криворотого от ужаса полезли из орбит.
– Ты вспомнил ее? Вспомнил, как она была красива и молода? А сколько тебе тогда было лет?
– Пощади меня, господин! – прошептали губы несчастного, он задыхался.
– Нет! – ответил Рабсун твердо. – Для таких пощады не бывает. Есть расплата!
И он пустил коня вскачь.
Криворотый бежал за ним, ноги его не успевали, потом он споткнулся и проехал на животе, держась руками у горла, а после небольшой остановки, которую Рабсун сделал намеренно, чтобы жертва смогла приподняться, некоторое расстояние тащился буквально на весу, волочась ногами по земле. Наконец Рабсун решил, что игра затянулась, и внезапно остановил лошадь. Он схватил врага одной рукой за волосы, а другой, держа петлю, с силой повернул его голову на себя. В позвоночнике криворотого что-то громко хрустнуло, и тело обмякло. Рабсун с брезгливостью освободил петлю и оттолкнул от себя врага. Тот, казалось, еще дышал. Тогда принц заставил коня потоптаться на теле и только после этого оставил криворотого, всего в крови, лежать под солнцепеком в безводной степи.
– Ты убил воина? – спокойно спросил Суппиллулиума, когда племянник поравнялся с его носилками.
– Я убил врага, – с яростью ответил Рабсун. – Он умертвил мою мать.
Царь хеттов задумался. Сколько же было ненависти и непрощения у шестнадцатилетнего юноши, если он так жестоко своими руками уничтожил того, кого считал врагом! Какая грозная память у этого мальчика!
– Наверное, я недооценивал тебя, – сказал, наконец, владыка и, сняв с пальца большой перстень с крупным рубином, бросил его в руки Рабсуна.
Тот поймал украшение на лету и с видом победителя надел на средний палец правой руки. Кольцо, украшенное кровавым камнем, пришлось как раз впору.