Невротички

Алименты Роман платил исправно, однако от себя не убежишь.

– 

Мама, забери меня, – всхлипывает Богданчик в трубку.

– 

Что случилось?

– 

Я один и мне страшно!

– 

Как один? А где папа?

– 

Они все уехали.

– 

Куда уехали?

– 

Гулять.

– 

А ты почему не с ними?

– 

Папа наказал. Сказал, что я остаюсь потому, что плохо себя в школе вел. Он не любит меня. Не нужен я ему.

– 

Любит. Давай разговаривать.

– 

Он сказал, что ты меня разбаловала, поэтому будет меня бить ложкой по попе.

– 

Есть в доме альбом?

– 

Есть.

– 

Карандаши?

– 

Есть, нашел.

– 

Давай вместе нарисуем картинку – ты у себя, а я у себя. А потом сравним, ок?

– 

Ок!

– 

А когда папа вернется, покажешь как здорово ты провел время.

Ребенок получал подзатыльники со словами «беги к мамочке и пожалуйся», его привозили под дверь как собаку на день раньше оговоренного времени без предупреждения, а если Полины физически не оказывалось дома – Рома внушал сыну, что тот маме не нужен. Просьбы утихомириться не работали. При этом не звонил Богдану неделями, настаивая на том, что это мальчик должен сам интересоваться отцом. Воспитательные меры разрывали психику ребенка на мелкие части, но терпели педагогический крах. Богдан сначала сильно скучал, потом обижался. Особенно его задело то, что папа ничего не подарил на день рождения. Сначала у Романа не было денег, потом нужно было нарисовать картинку, после – хорошо учиться ради подарка. Вскоре 8-летка вывалил отцу по телефону все, что думает об отношении к себе, потребовал никогда не говорить о маме плохо и заявил, что больше не приедет в гости. В конце добавил, что заслуживает поздравление по факту рождения, а не за глупый рисунок. В тот день папе исполнилось 8, а ребенку 36.

Поля же получила гневное сообщение о том, что настраивает сына против отца и всей семьи, о чем, естественно, пожалеет. Наезд остался без ответа – это не первое нелепое обвинение в ее адрес, а отношения между мужиками не ее проблема. Сын справиться и сделает выводы, а папу не изменишь. Вывод: ни в коем случае не надо рассказывать ребенку о папиных недостатках, придет время – он сам их заметит. К тому же все важные вопросы Поле приходилось решать без помощи и поддержки Романа.

***

– 

У нас случилось ЧП!

– 

Что такое?

– 

Вот смотрите, – учительница продленки Надежда Павловна презрительно тычет Поле в лицо тетрадь сына по украинскому языку. – Видите, на этой странице не дописано предложение, а он переворачивает, пропускает две страницы и дописывает на новой!

– 

И?

– 

Он невнимательный! Постоянно что-то пропускает и не может сосредоточиться!

– 

Он же просто по ошибке перевернул лишний листок.

– 

Проведите беседу, так дальше невозможно. Уже во втором классе ребенок должен быть собран и внимателен. А не то что ваш… Дима, Егор, Никита – это тоже вас касается! Вы ведете себя отвратительно! – вопит Павловна через весь класс, несмотря на присутствующих родителей, пришедших забирать своих недоумков.

Поля отдала тетрадь сыну и вышла из класса. Открыла шкафчик, где Богдан хранил вещи, и переложила лопатку для обуви на нижнюю полку. Учительница телепатически учуяла неладное и вынырнула из класса снова:

– 

Это вы так лопатку кладете?

– 

Так кладу.

– 

У самого края?

– 

У самого что ни на есть края.

Павловна, униженная и ослушанная взрослой женщиной, самоустранилась.

Выглядела женщина максимально педагогически: кудрявые черные волосы, собранные в строгий пучек, высота тела вместе с головой – не более полутора метра на скромных каблучках, насмешливая улыбка и ненависть в глазах ко всему живому, особенно к детям. Павловна напоминала навозного жука, мнившего себя повелителем кучи из говна. Дело не во внешности, а в подходе к работе – за первые недели второго класса Поля выслушала столько о недоразвитости сына, отсутствии мотивации к отступу правильного количества клеточек, неусидчивости, сквернословии, тяги к насилию и издевательствам над другими детьми, сколько не посчастливилось за свои тридцать четыре года:

– 

Ты сегодня на весь класс кричал плохие слова! – нравоповелительственно обращается педагог к Богдану. – Он дрался! Вот заведутся оба. Один дергает, а ваш отвечает! – оборачивается Павловна уже к Полине.

– 

Ему не отвечать? Не реагировать?

– 

Тот, кто дерется – дурак. На нормальных детей я так не говорю! – учительница готова заплакать от отсутствия рекомендаций в учительской методичке как поступать с неподатливой матерью, идущей по наклонной вместе с сыном. – Он целый день вертелся на стуле и не сделал домашнюю работу. Отвлекает себя и других деей!

– 

Мама, я все написал! Это неправда! – несется с тетрадкой Богдан и показывает вполне прилично выполненное задание.

– 

Ану, отдай мяч! Все, до завтра не получишь! – орет уличенная во лжи Павловна.

– 

За что забрали? – спрашивает Поля. – Он сделал работу, потом взял мяч. Ему семь лет, и я бы в его возрасте тоже играла.

Павловна вернула мяч.

Бедная перфекционистка молила о помощи как могла. На первом родительском собрании второго года обучения Павловна выступила с речью, от которой хотелось рыдать даже Полине. В начале спича ее тело от наплыва эмоций негодования и вселенской несправедливости тряслось, губы закусывались, а руки нервно теребили листочек со списком «нарушителей порядка».

Классный руководитель и по совместительству идеологическая подруга Павловны, Луиза Семеновна, была белокурой, но такой же давящей на совесть и чувство вины. В отличие от учительницы продленки обладала актерским талантом и могла без нервов и тревоги озвучить человеку даже смертный приговор:

– Уважаемые родители! Вот и начался второй год обучения. К сожалению, начался очень плохо. Его даже с предыдущим годом сравнить нельзя. Дети одичали за лето, и мы даже не дотягиваем до тех результатов, которые были в конце первого класса. Кто читал более-менее, тот опустился на очень низкий уровень, но все равно мнит себя лучшим. Дети позволяют себе играть на продленке в игры, не сидят смирно на стульчиках. Я уже молчу о том, что они стульчики не подвигают, когда покидают парту! Учителя стараются как могут, выбиваются из сил. А все потому, что дома детьми никто не занимается! Если ребенок приходит в школу без карандаша, то кто, скажите, должен решать проблему? Дети бегают по коридорам как сумасшедшие. У нас 35 оболтусов в классе. Я одна и как, скажите, должна справляться? Надежда Павловна предлагает интересные занятия, но после того, как выучим домашнее задание. По итогу никто не играет потому, что не успевают выучить уроки, не следят за чтением и номером задачи, делают катастрофические ошибки в предложениях! Мне стыдно за уровень знаний и поведение этих детей, а вам? Вы оставляете их и уходите спокойно на работу. Мы же каждый день следим за ними, предотвращаем глупые игры и учим жить по-совести. И если нужно отступить пять клеточек слева и написать «Домашняя работа», а десять человек не могут этого сделать, то как нам быть? Наша задача, чтобы уроки были сделаны. И было чисто в тетрадях. Но если вам все равно на их учебу, если вы не можете научить их не бегать и смирно сидеть, то я не знаю, чем закончится этот год!»

Некоторые родители пристыженно слушали, кто-то делал заметки в блокнот. Полина же встала, приставила как положенно стул к парте и удалилась с мыслью: «Господи, пошли мне возможность перевести пока еще психически здорового ребенка в другую школу, где не помнят, что такое «совок»: построились, пасти закрыли, сидим и пишем».

После собрания Богдан поинтересовался:

– 

Ну как прошло?

– 

Нормально.

– 

Что говорили?

– 

Говорили, что жизнь – это боль! – Поле стало вдруг смешно.

– 

Почему боль, мама?

– 

Потому что для несчастных, обездоленных и душевно нищих это так.

Школьные батлы напоминали Полине ее старшую школу. Девочка была в расцвете пубертата: черные губы и ногти, темнее ночи длинная юбка и необъятных размеров свитер, в голове – отношения, секс и выпивка. На уроки забивала, выезжая на прекрасной памяти и хорошем отношении некоторых учителей, которе видели в ней хорошую девочку в нелегком переходном возрасте. Была у Поли учительница украинского языка и литературы Катерина Захаровна. Настоящая украинка – массивные бедра, платье в пол и часто вышиванка, голубокровная непокрашенная седина и надменность к старшеклассникам. Входил этот носитель культуры и нравственности чинно, пафосно, не глядя на «стадо убогих неучей». Она – образованная «шевченками» и «тычинами», глубокая, но не понятая современностью, подростки же – недоразвитое племя душевно больных, которых ни время, ни усилия врачевателей культуры не вытянут на путь истины и добра. Полю относили к племени, но отправляли на школьные и районные олимпиады. Захаровна предлагала это нехотя-ультимативно, с выражением лица особы, которой нужно подписать мировую с печенигами, иначе забьют насмерть.

Во время обычных школьных занятий позволяла швырануть тетрадку с сочинением в лицо ученику и обидеться на его недостойность стоять рядом с носителем этики.

– 

Катерина Захаровна, почему абзац подчеркнут красным?

– 

Так никто не пишет.

– 

Я переделаю, только как нужно?

– 

У меня нет времени.

К концу одинадцатого класса перед выпускными экзаменами Захаровна подобрела и расцвела. Полина мама, заботясь об аттестате для поступления, договорилась о дополнительных занятиях. На этих уроках уроков не проводили – Захаровна рассказывала о неудавшейся жизни, лесбийских наклонностях дочери и требующем ремня подрастающем поколении, из которого девочку мгновенно вычеркнули оплатой долларами за занятие.

На экзамене Поля получила высший балл и пришла к выводу, что некоторые учителя ненавидят не за отсутствие знаний, а просто так.

– 

Мама, ты гордишься мной? – порой интересовался Богдан вечером.

– 

Конечно!

– 

Ну так я же плохо пишу.

– 

И что?

– 

И поведение у меня плохое в школе.

– 

И что? Я горжусь тобой потому, что ты мой сын. А писать лучше научишься, вести себя тоже.

– 

Не говори так…

– 

Почему?

– 

Меня ругают в школе… Говорят, что нельзя так говорить. Надо сейчас все уметь.

– 

В следующий раз скажешь, чтобы с комментариями по поводу будущего обращались напрямую ко мне, ок?

– 

Ок! А что такое дистанционное обучение?

– 

Где ты это услышал?

– 

Луиза Семеновна сказала, что таким как я надо учиться дистанционно.

– 

Это когда дети учаться дома из-за болезни, например.

– 

Я больной?

– 

Ты здоровее всех здоровых. Не бери в голову глупости.

Богдан очутился в школе, которая прививала комплекс неполноценности, а не то, что действительно нужно ребенку – умение формулировать мысль, спрашивать непонятное, отстаивать свои интересы, хотеть учиться, верить в себя, учиться на ошибках, не соглашаться с другими и не быть из-за этого опозоренным. Павловна же день не могла прожить без публичного стыжения, ведь если вместо головы «совок», то в нем положено лежать мусору:

– 

Ты что полурока в туалете просидел? И ручку погрыз? – орет на весь класс учительница.

– 

А давайте-ка мы выйдем из класса и вы мне все расскажите? – просила Поля, случайно попав на разбор полетов вечером в классе.

– 

Не слушает на уроке, ручку погрыз! Поведение отвратительное! – учительница вышла и стала в дверном проеме.

– 

А что не слушал?

– 

Сегодня читали о Катерине Билокур, так он на голове стоял!

– 

Я все слышал! – вклинился Богдан. – Она художница, умерла от рака, так и не дорисовав картину!

– 

Мой славный! – Поля погладила сына по голове, отправив надевать куртку. – Так, а по поведению что?

– 

Тапки ему выстирайте, а то он на улицу в сменке побежал!

– 

Хорошо, а с поведением что не так?

Педагог демонстративно схватилась за сердце, махнула на Полину костлявой рукой и ушла к оставшимся на продленке маленьким дебилам.

Второй страж нравственности и образования Луиза Семеновна цеплялась не только к детям, но и к родителям по статусу классного руководителя. Женщина ежедневно писала простыни в родительской группе, порой, по несколько раз:

«Я понимаю, что родителям, чьи детишки себя плохо ведут, очень сейчас неприятно. Но есть положительный момент – мы не собираем общее родительское собрание по вопросу поведения, нет посещения с родительским комитетом квартир для контроля условий, в которых проживает ребенок. Мы просто просим – не стесняйтесь и принимайте действенные меры, чтобы все понимали, что происходит. Хорошего вечера!»

На подобный сюрр некоторые отписывались отчетами о проделанной воспитательной работе, словно это кого-то интересовало, другие отмалчивались из-за стыда или вежливости, не позволяевшей послать в темное место охамевшую даму. Полина хохотала: «Сталин умер в 53-м. Союз розвалился в 91-м. Но то ж мелочи. Вы Семеновну поблагодарите, что не приходит домой с проверкой!»

Богданчик рос активным и непослушным. У ребенка было собственное понимание мира, приемлемого, нужного и того, как с ним должны разговаривать. На крики Полины из соседней комнаты он вообще не обращал внимания. При этом с удовольствием накрывал маму одеялом и спрашивал: «Как ты себя чувствуешь, мама?» После школы или выходных у папы мчался с объятиями: «Мамочка, привет! Я так скучал». Уроки вызывали ненависть и отторжение: «Зачем мне надо еще списывать, если я прочел быстро и с выражением?» Богдан был неуклюжим, порой нелепым, громко и много разговаривал, но не позволял неуважения. Поля с четырех лет стучалась к сыну в комнату и только после «да-да!» входила.

Однажды ребенок рылся в ее сумке. Та подошла и, строго посмотрев на сына, произнесла: «Никогда не бери чужое – это неуважение к человеку». Когда Богдан стал школьником и Поля позволила себе достать из рюкзака учебники, сын молча подошел, отнял портфель и величиственно изрек: «Это личное». Поля без боя все отдала и больше в детский портфель нос не сунула – если ждешь уважения к своему, будь добр, уважай чужое.

Богдан мог сочинить за две минуты душераздирающий стих об умирающем котенке, нуждающемся в нежности и заботе. Или волшебную сказку о психологической сепарации, накшталт:

«Жил-был Джин, которому не нравится тесный кувшин. Просил маму, чтобы отпустила. Мама очень любила сыночка, поэтому открыла пробку и Джин вылетел в большой мир. Летит он и поет: «Ой гора, гора!» Потом увидел волка и спрашивает: «Друг, а где мне большой кувшин найти?» Волк дал Джину ключик от большого кувшина. Тот поблагодарил за помощь и начал новую жизнь».

Самыми приятными были моменты перед сном, когда Полина, не имея ни голоса, ни слуха, пела сыну задушевные песенки с самого рождения, под которые малыш сладко засыпал. Годы шли, а репертуар не менялся:

«Удивительная лошадь, удивительная лошадь,

В нашем городе живет.

Удивительная лошадь, удивительная лошадь,

Молча ест и молча пьет.

Молча ходит на работу, молча ходит на работу,

А ночами молча спит.

Видно, лошадь знает что-то, видно лошадь знает что-то,

Если так она молчит».

Богданчик прижимался к маме, та гладила его по волосам и целовала щечку, смакуя как мякоть персика. Сын стал отдельной, но лучшей частью Полины.

Вечером Богдан любил играть в викторину. Поля придумывала или находила в сети необычные вопросы:

– 

Что бы ты никогда не смог простить?

– 

Если моего ребенка кто-то ударит. Или обидит, – после минуты раздумий отвечал Богдан.

– 

Для чего нужно учиться и ходить в школу?

– 

Чтобы получить Нобелевскую премию. Как минимум.

– 

Легко ли быть ребенком?

– 

Сначала сложно. Когда тебе четыре года, то нормально. А вот уже в семь появляются инциденты. Например, ехать одному в лифте. Это же страшно. Особенно, если приходит грузовой. А когда научишься, то норм. Поэтому чем старше, тем легче.

– 

Если бы прилетел НЛО и забрал бы троих учеников из твоего класса, кто бы это мог быть?

– 

Я бы никого не отдал. Пусть не все умные, как я, но у каждого должен быть шанс научиться и стать лучше.

– 

Чего ты боишься больше всего?

– 

Потерять тех, кого люблю.

– 

Что бы ты спросил у бога, если вопрос можно задать только один?

– 

Как я могу задавать много вопросов?

Полина не всегда была пофигисткой. Будучи еще беременной прочла массу книг по правильному воспитанию и уходу за ребенком, решив во что бы то ни стало вырастить идеального ребенка. В интернете покупались лучшие пособия по раннему развитию, карточки, методики и приспособления, используя которые мать чувствовала себя бетменом.

Первым словом Богдана стало не «мама» или «папа», а «галка», ибо систематическое кадрирование малыша карточками из раздела «Птицы» просто не давали малышу шанса произнести иное.

Поля корячилась от болей в спине из-за грыж, но упорно продолжала динамическую гимнастику, после которой приглашенная медсестра плескала ребенка в большой ванне. Богдан так и не узнал, что такое шапочка, закрытое окно, антибиотик и «при -20 мы не гуляем».

Малыш был бодр, здоров и развит, однако через пару лет Поля устала быть матерью. Небритые ноги, темные припухлости под глазами, обвисший живот и «все сама» привели к тому, что женщина иссякла. Положила на себя большой и толстый, укутавшись в депрессию и жалость к себе.

После развода времени на собачье скуление не было, поэтому бразды правления были отданы в руки воспитателям в детском саду, пока Полина работала. И, о чудо, ребенок продолжил расти счастливым и жизнерадостным. Оказывается, если сменить статут с #яжемать на #делаючтомогу, то жизнь не кончается. Еще настроение на Семеновну останется:

– 

Он не тянет предметы, Луиза Семеновна? – спрашивала Полина в очередной переписке.

– 

Тянет, но у него шило в попе. Он теряет карандаши и не может в портфеле найти тетрадь.

– 

Он разбил окно и школа понесла убытки?

– 

Нет, конечно. Просто он мешает остальным детям получать знания.

– 

Он заглядывает под юбку девочкам, демонстрируя раннее половое созревание?

– 

Боже упаси, что вы говорите?!

– 

Он плюнул вам в лицо?

– 

Нет. Я проверила его домашнее задание и ужаснулась. Грязно, непонятно, нелепо. В тетради написала: «Мне стыдно проверять такую работу. А тебе?» Так Богдан написал, что нет! Это уму не постижимо!

– 

Почему? Вы задали вопрос, ребенок вам ответил. Написал грязно, но без ошибок. Я посмотрела. В чем дело? В его откровении?

– 

Где это видано, чтобы так относились к учителю второклассники? Вы считаете, что справляетесь со своими обязанностями как мама?

– 

Ах, вот что вас волнует. Мой сын учится так, как может. На мой взгляд, вменяемо. Если перед поступлением ему нужна будет помощь, я найму репетиторов. Остальное – смиритесь.

– 

Сейчас уже не требуют чистописание. Главное, чтобы материал был своен.

– 

Тогда избавьте мой телефон от засилия сообщений о беспрекословном послушании, учтивости и феноменальном умении просидеть 45 минут неподвижно, не теряя эффективности восприятия. Богдан будет читать Гарри Потера, а не «мама мыла раму». Он будет считать в уме, если так удобнее. Он будет спрашивать, за что ему подчеркнули предложение в тетради, еслирешено правильно, но черной, а не синей ручкой. Что не ясно или требует дополнительных разъяснений?

Ответом стало молчание. На следующий день Богдан вернулся домой в слезах – в школу пришла какая-то комиссия, и всем детям приказали молчать в столовой и эстетично поедать обед. Он попытался предложить соседу обменять горбушку на котлету, однако Павловна подошла и закрыла мальчику рот руками. В процессе излияния души выяснилось, что Богдана припер к стенке в туалете какой-то мальчик, приказав снять трусы под страхом рассказа папе, и трогал его руками. Ребенок пожаловался учителю, и был унижен ответом о том, что с нормальными детьми ничего подобного не происходит. Полину об инциденте никто не уведомил. Все границы были перейдены.

В школу Богдан больше не пошел. Просить объяснений у умалишенных Полина не стала – жалобы в департамент образования оказалось достаточно, чтобы перевести ребенка в другую школу. Гиперактивность никуда не исчезла, однако новая учительница акцентировала на успехах, поэтому Богдан быстро утратил статус потенциального гопника, исправил почерк, вставал утром с радостью и рассказывал маме в подробностях обо всем, что волнует. Поля всячески поддерживала нить доверительных отношений, о которых читала в книгах, но не знала с собственной матерью.

***

– 

Не видела раньше у тебя, – хмыкнула Зоя и косо поглядела на серебряную цепочку с кулоном «

Amore

» на шее дочери.

Та же потеребила украшение, испытав одновременно раздражение и чувство вины за несвоевременный отчет, закурила вторую.

Зоина квартира располагалась на девятом этаже, откуда открывался потрясающий вид лесных пейзажев без горизонта. Где-то справа вдалеке виднелись новостройки, внизу парковка, а на балконе стояли представительницы двух поколений обиженных. Старшая колупала мозг вилкой для десерта чтобы ее слушались, а младшая обижалась за мамино непринятие. Чтобы стало жарко, маме достаточно было демонстративно хмыкнуть или причмокнуть – в Полине молниеносно возникал стыд. Внутри становилось тошно, но на четвертом десятке пригорелая каша периодически лезла наружу:

– 

Я тебя люблю, но отчитываться и согласовывать с тобой жизнь не собираюсь. Если наше общение основано лишь на перечне твоих взглядов на мою жизнь, советах и рекомендациях в областях, в которых ты вообще не успешна – мне это не нужно. Я буду звонить, нет, лучше пришлю сообщение с поздравлением на новый год и в день рождения. Еще на Рождество, ведь для тебя это важный праздник. Знаешь, я ненавижу его из-за того, что всегда должна проводить праздничный вечер в родительском доме. Почему?

– 

Я хоть раз тебя предала? За что ты со мной так? У меня больше никого нет! – глотала слезы и сопли отвергаемая мать, но дочь была непреклонна.

– 

Не манипулируй. Сегодня начинаем новую жизнь. Ты звонишь, пишешь только тогда, когда есть что сказать о себе. В мою жизнь не лезешь!

– 

Ты моя дочь, я должна все знать!

– 

Нет, ты будешь знать только то, что я захочу рассказать. Родство – не оправдание неуважения и не иммунитет от глупости. Я дурой себя ощущаю, понимаешь?! Инвалидом рядом с тобой!

– 

Я что, не имею права сказать?! Ты мой ребенок!

– 

Ребенок, который вырос. Мы должны общаться как две взрослые женщины, а так не получается, – Поля поцеловала маму и ушла. Она убедительно защищалась, но не чувствовала себя сильной. Вечером обе плакали.

Поля очень часто раздумывала об отношениях с мамой и поняла, что за всю жизнь они ни разу по душам не поговорили. Проще было бы раз в неделю отправлять таблицу с ответами, где была, кого видела, какую покупку совершила и почему так дорого. Женщины выстраивали диалог по одной и той же схеме: мама спрашивала, потом реагировала на еще неизреченный дочерью ответ. В результате разговор превращался в монолог, после которого Поле хотелось задушить мать и себя. Несколько раз в жизни она прекращала общение с матерью вообще, но та как ни в чем не бывало через пару месяцев возвращалась.

– 

Этой шубе 1000 лет, – хохочет мама.

– 

А может, и больше, – Поля надеется на возможность обойти конфликт шуткой.

– 

Сними ее. Она отвратительна! Стыдно в таком ходить!

– 

Почему? Теплая и удобная!

– 

Имей уважение к людям.

– 

К каким?! Я выхожу в ней курить на общий балкон. Там нет людей.

– 

А если кто-то увидит?

– 

И что?

– 

Тебе сложно?

– 

Зачем надевать другое, если устраивает это?

– 

Я тебе плохо хочу?! – мама закрывает окна в комнате, ибо диалог переходит на высокие ноты.

– 

Мне хорошо, чего ты пристала?

– 

Женщина должна выглядеть опрятно всегда. С утра проснулась, умылась, бровки и губки подвела, а потом дела.

– 

Ты серьезно?

– 

А что?

– 

Какие губки в семь утра? Я просыпаюсь после двенадцати даже если с семи на ногах!

– 

А так не должно быть! Ты должна выглядеть красиво.

– 

А знаешь что? – Поля решила достать джокер.

– 

Что?

– 

Я как-то выходила в этой шубе выносить мусор!

– 

Довольна? – произнесла мама после минуты молчания.

– 

Еще как! Ибо мне все равно, в отличие от тебя на то, как меня воспринимают другие! Если мне классно, то не важно, какая у меня шуба!

– 

Тебе мама плохо хочет?!

– 

Мне мама хочет, чтобы только как она хочет!

– 

Ходишь как опудало.

– 

А тебя-то чего это колышит? Дел других нет?

– 

С тобой очень сложно.

– 

Какая тебе разница, в чем я хожу?

– 

Ты моя дочь.

– 

Я взрослый человек! Захочу – вообще голая выйду!

– 

Не хватало еще.

Женщины орали друг на друга как сумасшедшие, не понимая мелочность и нелепость предмета обсуждения. Маме было важно нравиться всем, Поле – как будто принципиально и назло не нравиться никому.

– 

Оля наша наркоманка, – тихо продолжила мама.

– 

В смысле?

– 

В прямом. Она когда-то ко мне приезжала еще беременной. Сидела такая и хотела что-то сказать, но Женя пришел и помешал.

– 

Она ширялась во время беременности или что?

– 

Я не об этом! Ей что-то болело, но она не решилась сказать. А теперь дети взрослеют и ей плохо. Верочка плачет, что она не общается с ней. Муж ее, альфонс и содержанец, с ума сводит. Подруга какая-то у них живет, оргиями по ночам занимаются при детях. Принимает что-то, ты не знаешь?

– 

Господи, мама, что ты говоришь?! Какие оргии, какие наркотики? Ее сыну скоро поступать, ты б еще битву под Сталинградом вспомнила!

– 

Я дело говорю. За детей больно…

– 

Мама! Оля нормальная баба. С матерью не общается, потому что та достала. Муж стал альфонсом после того, как отказался слушаться тещу. А подругу эту я видела – при слове «секс» теряет сознание! А если что-то тебе не сказали, мама, так не посчитали нужным! А ты чертей в полумраке ищешь!

– 

Доченька, ты не понимаешь. Я жизнь прожила и видела. Она несчастная, дети наблюдают разврат, а сестра моя помочь не может, ибо на порог не пускают, – мама пустила скупую слезу.

– 

Ты сама себя слышишь?!

Доказывать отсутствие беды и объекта для спасения было тщетно. Если не хватало реальных проблем, мама их высасывала из пальца. Некоторые ощущают себя живыми только на фоне несчастья – своего или чужого.

***

Полина никогда не блистала четкостью в денежном вопросе. День прожил и слава богу! Когда в распоряжении имелась некая сумма денег, она дарила подарки, платила за старушек в супермаркетах или радовала себя авторской обувью. На обуви Поля не экономила никогда – качественные и дорогие туфли носились годами, и подошва не стиралась. Могла позволить себе вместо оплаты коммунальных, устроить девишник или купить сыну игрушку мечты.

Мама же не понимала такой расточительности на удовольствия и мелочи, без которых можно и обойтись. Ей было важно, чтобы дочь имела забитую мясом и пельменями морозильную камеру, оплаченную комуналку на полгода вперед, дешевые кофточки, ибо настоящая мать-одиночка не может себе позволить дороже, и вкусняшки для ребенка в неограниченных количествах. Ибо дети – наше все. Как только внук начинал обижаться или плакать, тут же раздирала на груди рубаху и доставала сердце. Поля не поддерживала мамину самоотверженность, хотя сильно казнила себя за материальную несостоятельность.

Женщина очень любила писать, размышлять и порой рыдать над текстом. С раннего детства вела дневники, пряча под кроватью от мамы, однако та все равно их читала. Для спокойствия. Полина писанина редко выходила «в свет» и где-то публиковалась, разве что изредка в социальных сетях. На рабочем столе ПК разбросались папки со словами и знаками препинания, стихами, историями и сказками, которые никто никогда не прочитает – Полина считала свои тексты убогими и далекими от литературы, сравнивая себя с музыкантами, которые из семи нот шедевры играют, а она из тридцами двух букв плохенький текстик сочинить не в состоянии.

Зарабатывала статьями для различных ресурсов по психологии и коучей, которые выдавали их за свои. Писать порой приходилось круглосуточно, чтобы удовлетворить того или иного заказчика, вскоре Поля «прикормилась» у одного – наиболее близкого по духу и размышлениям о природе психических явлений. Однако и тот смылся через полгода, разбив вдребезги финансовые планы Поли:

– 

Мама, меня уволили, и я… – всхлипывая стонала в трубку.

– 

Успокойся! – не дослушав до конца фразы, рявкнула мама. – Что тут такого? Бывает. Вытри сопли и отдохни. Выспись наконец!

– 

Сообщением, понимаешь? – продолжала Поля. – Мол, спасибо за сотрудничество, буду рекомендовать. А между тем, еще пару недель назад пел мне дифирамбы и уверял в долгосрочных перспективах! -

Полина

сидела на холодном полу в спальне и рыдала. Большего драматизма добавляла еле слышная мелодия «

Чомусь так гірко плакала вона

». Такого одиночества она еще не ощущала – с мамой на проводе, здоровым сыном, включенным отоплением в октябре, как и положено. Вытирала слезы, размазывала коричневую тушь по мокрому сопливому лицу, всей душой желая проснуться.

– 

Успокойся, я сказала! Смени род деятельности.

– 

Зачем?

– 

А жрать ты за что будешь? – у мамы был талант – она умела обесценить чувства человека за секунду.

Полина отключила телефон, даже не попрощавшись. Высшая степень досады и беспомощности – говорить на родном, а слышать ответ от соотечественников на иностранном…

«Интересно, она любила бы меня, выучись я на юриста? Или родившись с другой внешностью, мировоззрением? Выйдя замуж не за Романа и родив девочку? Бросив курить? А холодильник вместо систематически прокисшего супа украсила Наполеоном собственного приготовления и домашними котлетами хотя бы изредка? Купив зеркала и развесив в каждой комнате, вглядываясь в собственную неотразимость? А если бы волосы покрасила в блонд или научилась копить деньги? Тогда бы ты меня любила, мама?»

Переварить очередную потерю работы и материнское отвержение Поля могла лишь эпистолярно-метафорически. Через пятнадцать минут текст был готов:

«Если б я умела летать, я бы свысока смотрела на ночной город, дышала им, а не людьми.

Если б я умела писать маслом, изобразила бы море и утонула в нем.

Если б я умела петь, я бы провыла мысленно песню на животном языке.

Если б я умела молчать, я б не слушала слов других.

Если б я умела смеяться, глаза бы вытекли слезами.

Если б я умела закрывать наглухо дверь, я бы не смогла открыть души.

Если бы я умела помнить все-все, я б забыла «если б…» навсегда”.

Полина вышла на балкон и умостилась в любимом кресле, закурила. Солнце за окном плавно превращалось в розовую полосу над горизонтом. Летний ветер гулял вдалеке между деревьев и водителей, которые припарковали машины прямо под окнами. Этот же ветер изгонял табачный дым с балкона и создавалось впечатление, что сидишь на открытой террасе. Вдруг вдалеке появилась стая черных каркающих ворон. Птицы закружили над лесом, и Поля улыбнулась. Мама бы сказала, что это дурной знак, равно как и полная луна при открытых шторах, или черная кошка. Поля же воспринимала все явления и живое как есть, без дополнительного смысла. Сегодня все тайные и явные смыслы внезапно открылись, и вещи предстали таким, какие есть – унылая стареющая женщина, воюющая против всех в ожидании тех самых писем размышляла о любви. Ее никто не любил.