Read the book: «Приручить Сатану», page 26
– Ты что, Савва! – она впервые обратилась к нему по имени, но даже не заметила этого от страха. – Я сама дойду, поставь меня на место!
– Ты лишишь меня такой прекрасной возможности поносить тебя на руках? Жестокая, – усмехнулся Саваоф Теодорович и направился в сторону парка.
Дорога пошла сильно в гору, однако мужчина нисколько не замедлился. Вообще, глядя на него, складывалось впечатление, что ему совсем не тяжело, будто он несёт не человека, а гипсовую фигуру, к тому же полую внутри.
– Когда ты приехал? – спросила Ева, когда они вошли под прохладную тень парка. Солнце пробивалось сквозь плотную листву частыми мелкими пятнами и делало дорожку похожей на шкуру леопарда.
– Буквально сегодня утром. Как разложил вещи, сразу направился в больницу, а там сказали, что ты ещё рано утром куда-то ушла. Вариантов, куда ты могла пойти, не так уж и много, и, как видишь, я не прогадал.
– Это правда. Ада с тобой?
– Да, осталась вместе с Марией и Ранелем.
– Они тоже здесь?
– Конечно. Не знаю, знаешь ты или нет, но у меня традиция отдыхать в Крыму. Правда, обычно я отдыхаю не в этом месте, но ради тебя решил немного сменить локацию.
– И Мария с Ранелом тоже?
– Конечно! И Мария, и Ранель, и Бесовцев – все на месте.
– И что же они здесь забыли?
Саваоф Теодорович склонил голову на бок, будто задумался.
– Я их не звал.
– И ты не имеешь к этому никакого отношения?
– Совершенно верно. Раз ты мне не веришь, могу подтвердить свои слова: Мария и Ранель как раз приезжают сюда в начале июня, а я перенёс своё время и место отдыха, поэтому так совпало.
– А по-моему, ты разучился врать.
– Это я ещё не старался тебя обмануть.
– В самом деле? И поездку в Ялту ты тоже не планировал?
– Не планировал.
– Именно поэтому ты так легко смог перенести время своего отпуска и отказаться от дел ради меня?
– Это всё сила любви, дорогая.
– Да неужели?
– А то! Никакого азарта и желания над кем-то посмеяться не хватит, чтобы заставить меня по щелчку пальцев перекроить все свои планы ради единственного человека, – кажется, Саваоф Теодорович случайно сказал больше, чем хотел бы, потому что его взгляд как-то вдруг потускнел: он серьезно задумался над собственными словами. До этого момента ему казалось, что он управляет ситуацией: что каждое слово, сказанное им как бы случайно, на самом деле является профессиональной актерской игрой, и что в любой момент он сможет показать своё настоящее лицо… Но собственная последняя фраза выбила его из колеи: правда, которая случайно вырвалась из него,
оказалась слишком правдивой и натуральной даже для него. А он такого не ожидал.
– Савва, поставь меня – тебе же тяжело… – снова подала голос Ева, когда дорога стала уж совсем крутая.
– Совсем нет, – ответил Саваоф Теодорович, оправившись от странных мыслей, набежавших в его голову, и лукаво заглянул ей в глаза. – Признавать своё поражение – вот это, да, тяжело, а ты лёгкая, как пёрышко, да и я, поверь, не обделен силой.
Повисла небольшая пауза.
– А ты бы смог пробить кость гвоздем?
Ева не знала, зачем это спросила: как-то само вырвалось. Саваоф Теодорович остановился и внимательно посмотрел ей в глаза потемневшим взглядом. Ева подумала, что он разозлился и сейчас скажет ей идти самой, но он вдруг почему-то довольно улыбнулся и пошёл дальше.
– Смог бы.
Наверное, подобная реакция воспринялась Евой как зелёный свет, потому что она, немного помолчав, снова спросила:
– А смог бы признать своё поражение?
На этот раз Саваоф Теодорович не остановился, только немного замедлил шаг и снова посмотрел на Еву. Он ласково обвёл взглядом черты её лица, прошёлся по носу, губам, скулам и, наконец, остановился на глазах. Ева не знала, что было у него в тот момент в мыслях, но в тёмных оливах зрачков она вдруг увидела такую большую, необъятную любовь, что ей на мгновение стало страшно: такую любовь не может испытывать человек.
– Перед тобой – да.
– А перед другими?
– А перед другими – нет. Только если ты попросишь.
– Но я не буду тебя мучить. Если тебе тяжело…
– Ради тебя я действительно перекроил все свои планы… – как-то отречённо сказал Саваоф Теодорович, рассматривая Еву, будто впервые её увидел. – Раньше я бы никогда и ни для кого такого не сделал, – продолжил он в пустоту. – А значит, сейчас я могу сделать ради тебя всё что угодно.
Где-то ещё час Саваоф Теодорович нёс на руках Еву, будто нарочно выбирая путь подлиннее, прежде чем показалось белое здание больницы. Они разговаривали ни о чём: Ева рассказала ему, что вспомнила за это время, а Саваоф Теодорович припомнил ей, что она как-то сказала ему, что не была раньше Крыму, и, получается, обманула его… Они много о чём говорили. Всю дорогу Ева слушала, как стучит его огромное сердце: оно билось так сильно и часто, что, кажется, с лёгкостью могло вдребезги разбить широкую грудную клетку, в которую было заперто. Ева не знала, что до этого оно так не билось. Вообще не билось.
*Эвр – бог восточного ветра в древнегреческой мифологии.
Глава 27. Тополиные пухи
– Вы покидаете меня, о прекрасная? – спросил Саваоф Теодорович Еву, когда они остановились около входа в больницу Николая Чудотворца.
– Скорее Вы меня, – ответила Ева, прикрывая одной рукой глаза от яркого слепящего солнца. Время близилось к полудню, и на улице становилось жарко.
– И когда же я снова смогу Вас увидеть?
– Не знаю насчёт сегодня… Может быть, завтра. Не думаю, что моя нога заживёт быстро.
– Так это значит, что судьба подарила мне шанс носить Вас на руках по крайней мере ближайшие две недели? Если да, то я очень благодарен ей за это.
– И не надейся! – возмутилась Ева, за что Саваоф Теодорович легонько подбросил её в воздух, заставив испуганно взвизгнуть.
– Ты вряд ли сможешь запретить мне это делать, потому что, несмотря на то что, как бы хвастливо это ни звучало, во мне живёт огромная сила духа, отказать себе в подобном удовольствии я не способен.
– Ну что ж, в таком случае не буду мучить тебя и настаивать на своей просьбе… И всё-таки как-то странно, – Ева прислонилась виском к его плечу и стала рассматривать его глаза, правда, каким-то отсутствующим взглядом, будто перед её мысленным взором была совершенно другая картинка.
– О чём ты?
– О тебе. О нас, – Ева перевела взгляд на небо и проследила взглядом за двумя огромными птицами, парящими среди гор. На какой-то момент ей показалось, будто орлы имеют человеческие фигуры, но затем они скрылись за скалой, и Ева не успела их рассмотреть. – Всё так неожиданно… Не знала, что когда-нибудь влюблюсь.
– Что за глупости ты говоришь, – Саваоф Теодорович раздражённо нахмурился, и между его бровей образовалась та самая «складка гордеца». – Ты, по сути, ещё совсем ребёнок, у тебя вся жизнь впереди! Откуда такие мысли?
– Невольно начинаешь об этом задумываться, когда в бреду проходит год за годом, а твоё сердце как билось, так и бьётся, ускоряясь только от страха. Ладно, прости. Просто от фразы «у тебя вся жизнь впереди» уже тошнит.
Саваоф Теодорович расхохотался.
– Прекрасно тебя понимаю, но, поверь, я говорю это со знанием дела.
– «Со знанием дела»?
– Конечно. Я же старше тебя.
– Да, но ведь ты не можешь быть старше самой жизни и смерти.
– Ты сомневаешься во мне?
Ева по-доброму усмехнулась.
– Нет, ну а если серьёзно, что ты имел в виду?
Саваоф Теодорович, слегка прищурившись от яркого солнца, внимательно посмотрел куда-то на уровень третьего этажа и вдруг сказал:
– Через две минуты это окно разобьётся, потому что буйный пациент кинет в него молоток. Давай-ка отойдём подальше, чтобы осколки не поранили тебя, хотя, признаюсь, я был бы счастлив иметь возможность носить тебя на руках постоянно, и ты бы не смогла убежать. Впрочем, ты и сейчас не можешь этого сделать…
Его слова прервал громкий звон разбитого стекла. Из опустевшей оконной рамы вылетел молоток и, налетев на куст сирени, сломал его верхние ветки. Из палаты послышались крики.
– Как ты это сделал?
– Ты что, дорогая, я ничего не делал! Ты же видела, я всё это время был здесь и никуда не уходил.
– Я не про это! Как ты угадал, что это произойдёт?
– Я ничего не угадывал. Я знал.
– Откуда?!
– Не хочу показаться грубым, но, думаю, ты знаешь, что мне хочется ответить, – Саваоф Теодорович довольно проводил взглядом последние выпавшие из оконной рамы осколки. – Хочешь знать, что произойдёт дальше? Сейчас тот пациент захочет вылезти в окно; прибежавший врач попробует его остановить, но, когда тот уже будет снаружи…
– Нет! Прекрати!
– Почему?
– Это же ужасно!
– Это не «ужасно», моя милая, дорогая Ева: это жестокая правда… – Саваоф Теодорович снова посмотрел на неё и с горечью заметил в глазах девушки страх: она испугалась его. – Тебе страшно? – он поджал губы, словно должен был изменить решение, которое не хотел бы принимать. – Не волнуйся, с ними всё будет хорошо. Врач порежется ладонью о стекло, его рука соскользнёт вниз, и он вместе с пациентом выпадет из окна…
– Нет! Молчи! Молчи! – Ева испуганно распахнула глаза, и Саваоф Теодорович почувствовал, как она инстинктивно попыталась отодвинуться от него. Его взгляд вдруг как-то побледнел, и Ева не смогла прочитать его выражения.
На некоторое время повисла напряжённая тишина.
– Ты же понимаешь, что ты сейчас сделала? – странным голосом прошептал он, заглядывая в её большие испуганные глаза. – Что ты сказала и кому? – Ева вдруг почувствовала, как его руки слабеют, и на мгновение она испугалась, что он её уронит. – А я… Почему я ничего не чувствую? Неужели я стал настолько равнодушным к жизни, что во мне ничего не осталось?.. Где гнев?.. Где гордыня?.. Почему я не злюсь на тебя?.. М? Ты не знаешь, Ева?..
Девушка не нашлась, что ответить, она лишь испуганно посмотрела на Саваофа Теодоровича со странным поблёкшим взглядом иссиня-чёрных глаз, будто покрывшихся изнутри полупрозрачной пеленой тумана. Она вдруг ощутила ту огромную, необъятную силу, сравнимую разве что с самой вселенной, такой же бесконечной и неподвластной для осознания человеческому разуму, которая жила в этой душе: что-то чёрное, мохнатое, могущественное и в то же время недооценённое из-за манеры подавать себя вдруг шевельнулось, и Ева наконец полностью увидела то, что до этого принимала за нечто мёртвое. Это что-то вдруг тихо забурлило на дне жерла вулкана, обдало её ледяным мертвецким дыханием и показало ей, каким неспокойным оно может быть, когда кто-то задевает его гордость. Ева вспомнила свои недавние слова о том, что Саваоф Теодорович не может быть старше самой жизни и смерти, и тут же усомнилась в них: в тот миг она подумала, что он и есть смерть, а когда взгляд Саваофа Теодоровича помутнился, Еве показалось, что он убьёт её. Не за слова, так неосторожно сорвавшиеся с губ, нет – за то, что он ничего не почувствовал: ни гнева, ни уязвлённой гордости, ни обиды – ничего.
Их отвлёк крик врача, появившегося в окне третьего этажа – тогда он показался Еве криком петуха на рассвете после бесовской ночи. Судя по звукам, в палате шла борьба; через несколько секунд пациент, весь в полупрозрачных кровавых разводах на белой кофте, показался в окне, ловко перебросил ногу через подоконник и повис, держась руками за выступ стены. Доктор кинулся вслед за ним, перегнулся через край и, держась одной рукой за оконную раму, протянул вторую в попытке удержать пациента. Рука соскользнула: острый осколок вошёл глубоко в ладонь, и оба выпали из окна с высоты третьего этажа.
Ева резко отвернулась. Саваоф Теодорович некоторое время смотрел туда, где, возможно, лежали два мёртвых тела, а затем осторожно прижал Еву к себе и тихо прошептал на ухо:
– Видишь, какой я честный? Я всегда говорю только правду. Люди почему-то не любят меня за это… Никогда не любили. Сначала их привлекает моя странная, необычная и мрачная красота, но стоит им узнать меня поближе, соприкоснуться с вязкой и бездонной тьмой, наполняющей мою душу, как они убегают, словно спугнутые хрустом ветки лани… А я смотрю им вслед. Я мог бы их догнать, причём без малейшего труда… Но я даю им убежать. Знаешь, как весело потом встречать их там, у порога моего дома?
Ева посмотрела на Саваофа Теодоровича, пытаясь понять, что он хотел этим сказать. В его глазах вдруг появилась какая-то жестокая усмешка, наполненная презрением к бегущим от него жертвам, будто недостойным умереть от его руки, и эти искривлённые в едкой улыбке губы вдруг что-то переключили в Еве. Она толкнула Саваофа Теодоровича в грудь, извернулась в его руках, как змея, и упала на землю. Стопа, до этого немного успокоившаяся, отозвалась новой глухой болью, напомнив о недавно полученной ране, однако Ева, стараясь не обращать на неё внимание, тут же вскочила на ноги и поковыляла, насколько это было возможно, к больнице, к Дуне, к Амнезису, к Шуту – к кому-нибудь живому, потому что она поняла, что начинает бредить.
Ева думала, что Саваоф Теодорович (если, конечно, это был всё ещё он), попробует как-то догнать её, однако он лишь стоял и смотрел всё тем же насмешливым взглядом на её попытки убежать, и, хотя Ева понимала, что ей вряд ли получится это сделать, она всё равно бежала, потому что ей казалось, что, если она остановится, произойдёт что-то страшное.
– Я считаю до трёх, моя дорогая, – услышала она позади себя. – Не успеешь спрятаться – и я заставлю тебя танцевать. Раз…
Ева на мгновение обернулась и вдруг увидела, как его глаза зажглись тихим кроваво-красным огоньком. Он был совсем тусклый, едва заметный, но он тлел, как уголь в потухшем камине, где-то на дне двух чёрных вулканических жерл и в любой момент готов был превратиться в страшный пожар, сжирающий всё на своём пути. За его спиной зашевелилось что-то чёрное.
– Два…
Ева побежала. Она больше не оглядывалась, потому что ей казалось, что если сейчас она обернётся, то единственным, что она увидит, будет вязкая тьма, которая затекает, как чернила, во все уголки вселенной и пропитывает собой ещё чистые души и умы.
– Два…
Ева вбежала в больницу. Там было многолюдно: охранник в выцветшей на солнце форме, когда-то чёрной, но уже превратившейся в рыжую, сидел на своём извечном посту, как апостол Пётр у ворот Рая, и, задумчиво звеня большой связкой ключей, читал газету; люди, пришедшие навестить своих родственников, переговаривались между собой, и их речь сливалась в один монотонный шум, более напоминающий своеобразную мелодию. Ева протолкнулась сквозь толпу и, пропустив мимо ушей чей-то оклик, побежала к лифту.
– Два…
«Надо спрятаться на самом видном месте, желательно там, где есть много людей, особенно знакомых, – судорожно думала Ева, считая этажи. – Дунечка… Первым делом надо найти Дуню, она точно поможет. А где Дуня, там и Амнезис… Да, наверняка Амнезис будет вместе с ней. Шут может быть где угодно, его искать бесполезно – он сам меня найдёт. Писатель… Если его нет в своей палате или гостиной, значит, он ушёл в сад. Лишь бы Дуня была на месте…»
– Два…
Ева подпрыгнула на месте от испуга, когда услышала у себя за спиной голос Саваофа Теодоровича. Он стоял как ни в чём не бывало в углу лифтовой кабины, облокотившись плечом на стену, и в хаотичном порядке нажимал на кнопки. Ева отскочила от него в противоположный угол.
– Это лишь иллюзия, это лишь иллюзия, мне всё мерещится… – забормотала она себе под нос, стараясь успокоиться. Она отчаянно пыталась «настроить» свой мозг, который, как техника при аномальных явлениях, дал сбой и в любой момент мог «выйти из строя».
– В таком случае, очень реалистичная иллюзия, – усмехнулся Саваоф Теодорович, поглаживая усы. – Ты не боишься, что твоё сердце когда-нибудь просто разорвётся от страха? Или что твой разум в конце концов сломается, не выдержав психологической нагрузки, как полка с тяжёлыми книгами?
Ева вдруг медленно подошла к мужчине и, к удивлению Саваофа Теодоровича, взглянула на него скорее не со страхом, а с мольбой.
– Саваоф Теодорович… – она вдруг накрыла его ладонь своей и крепко сжала, удерживая на месте. – Конечно, мне страшно. Я много чего боюсь: насекомых, змей, темноты, поездов, пещер… Боюсь, что в один день я вдруг узнаю, что все любимые мною люди – лишь иллюзия, и не более того. Я боюсь себя за то, что порождает мой разум. Знаете, я иногда задаю себе вопрос: откуда во мне всё это? Ведь это моя собственная голова, мои мысли… Откуда ум берёт все эти ужасы, что я вижу? Неужели моя душа настолько чёрная, что разум ищет способ выплеснуть всю эту грязь, чтобы не захлебнуться? И если ты, Савва, сейчас стоишь передо мной и хоть сколько-нибудь жалеешь меня… Отпусти меня. Дай мне успокоиться, хотя бы на время. Иначе клянусь, я пойду к Николаю, и он отвезёт меня прямо в открытое море.
Саваоф Теодорович медленно опустил взгляд, словно ему вдруг стало стыдно за свои действия, закусил изнутри губу и некоторое время молчал, над чем-то раздумывая. Затем он мягко высвободил свою руку из её, игриво улыбнулся, чуть прищурив обсидиановые глаза, и нажал на самую верхнюю кнопку.
– Три.
Лифт резко дёрнулся, задрожал, пару раз содрогнулся так, что Ева чуть не упала, и вдруг быстро поехал вверх. Она заплакала.
– Ну-ну, ты что, – Саваоф Теодорович притянул к себе Еву и стёр её слёзы тыльной стороной ладони. – Я же с тобой, всё будет хорошо. Тополя начали цвести, ты знаешь? – Ева ничего не ответила. – Бесовцев даёт сегодня замечательное представление. Тебе понравится, обещаю.
Через некоторое время лифт остановился, и двери медленно разъехались в разные стороны. Они были на крыше больницы. Весёлый ветер, насквозь пропитавшийся солёным запахом моря, принёс на себе с берега мелкие песчинки и бросил их к ногам Евы. Раскалённый бетон обжёг голые ступни, и девушка подпрыгнула, ступив босой ногой из кабины лифта навстречу солнцу.
– Нет-нет, моя дорогая, – Саваоф Теодорович положил руку Евы себе на шею, подхватил под коленями и поднял на руки. – Уж прости, но, так как сегодня ты русалочка, я ношу тебя на руках.
– А ты тогда кто? – спросила Ева, немного успокоившись. Саваоф Теодорович заметил это и заметно повеселел, даже глаза, казалось, потеплели, а может, это просто солнце окрасило их в гречишномедовый цвет.
– Можешь считать меня морской ведьмой.
Они подошли к самому краю крыши. Отсюда открывался превосходный вид на парк, погружённый в прохладный полумрак, синеющее где-то за ним море и спящие мохнатые горы, уходящие своеобразной тропой великанов прямо в небо. Саваоф Теодорович аккуратно опустился на уже нагретый южным июньским солнцем бетонный пол, свесил ноги с края и, заметив, как испуганно вздрогнула в его руках Ева, крепче прижал её к себе.
– Тополя начали цвести, – повторил он, как будто что-то высматривая вдали.
– Я знаю, – сказала Ева, не совсем понимая, к чему он это сказал.
Некоторое время молчали.
– Бесовцев – парень с большой силой воли, – тут же сменил тему Саваоф Теодорович, не сводя глаз с горизонта, – но иногда ему нужно «выпустить пар». Всем нам, какими бы сильными мы ни были, иногда нужно сделать «перезагрузку». Бесовцев находит успокоение в разбушевавшейся стихии.
Тополиный пух, летним снегом покрывающий зелёные островки травы, всё летел и летел откуда-то с деревьев, которыми была усажена извилистая дорога, свернувшаяся, как змея, в колечко у подножия больницы. Он плотным ковром застлал асфальтовое полотно, скопился, словно срезанная с овцы шерсть, по обочинам дороги, забился во всевозможные щели между домами, камнями и плитами и на какое-то мгновение превратил жёсткие каменные склоны гор в одну большую подушку.
– Когда у Бесовцева плохое настроение, он устраивает шторм, и тогда горе тому, кто вышел в тот день из дома, – продолжал между тем Саваоф Теодорович. – Его гнев оборачивается для людей шквалистым, сбивающим с ног ветром, косым острым дождём, режущим кожу, колким мелким снегом или царапающим лицо градом. Когда он в печали, на земле наступает потоп: ливни льют как из ведра, не прекращаются неделями… Не такой, как когда-то, конечно. А когда он радуется, то на земле наступает зима… Он очень любит снег, и, если он хочет устроить метель, даже лето ему не помеха. В любой другой раз ты бы услышала в новостях про очередную аномалию погоды, но не сегодня… Сегодня он счастлив, а потому не будет морозить землю…
И вдруг тополиный пух стал прибывать: его становилось всё больше и больше, словно кто-то вдруг рассыпал огромный мешок разорванной в клочки ваты. Вот он закрыл собой Чёрное, почти чернильное море с его белыми кудрявыми барашками волн, похоронил под собой сад с его тёмными свечками кипарисов и японскими, словно нарисованными тушью силуэтами кедров, даже превратил купол голубого неба в один серовато-белый холст, на котором только остались большими полупрозрачными пятнами шапки равнодушных гор.
– По-моему, ты когда-то спрашивала, как его зовут. Его зовут Даат. У этого имени два значения: «познание» и «бездна». Иронично, что одно так часто влечёт за собой другое… Но он не очень любит, когда его называют по имени. Бесовцев – имя, которое он дал сам себе и которое полностью отражает его. Он так его любит… Бесовцев обладает такой силой духа, что его можно ставить в пример ангелам… Он смог подняться от самых низов до немыслимых высот, и при этом он никогда не стесняется своего происхождения. Он служит примером для всех нас…
Они ещё долго сидели на краю крыши и смотрели на эту странную метель из тополиного пуха. А он всё падал и падал: он кружился в небе, словно настоящие снежинки, летел то вниз, то вверх, то как-то по диагонали и снова вниз, к земле, которая уже успела забыть, что значит зима. Ева подумала, как красиво где-то в декабре снежинки танцуют «Вальс цветов», хотя они даже не знают, что такое цветы, им посчастливилось увидеть разве что подснежники, но потом они растаяли с наступлением весны. А цветы, в свою очередь, никогда не знали снега, несмотря на то что одуванчики разлетаются на летнем ветру маленькими пушинками-снежинками… Вот о чём думала Ева. Наверное, она задремала, но в какой-то момент среди плотной белой ваты тополиного пуха ей показался худощавый силуэт: он танцевал где-то над морем, раскинув руки в разные стороны и подставив лицо летней вате, словно дождю, и, Ева нисколько не сомневалась в этом, был абсолютно счастлив. Он взмахивал руками в эмоциональном порыве, и эта почти безумная радость, не находящая себе места в душе и оттого ищущая выхода из тесной грудной клетки, вырывалась в потоке чистой бесконечной энергии, которая заставляла тополиный пух валить с ещё большей силой. Еве даже показалось, что она может видеть его лицо: оно было безумно, но безумно в хорошем смысле, безумно от того, что заветная мечта, о которой когда-то он мог думать только как о мечте, может быть, даже несбыточной, наконец-то осуществилась, и немного истеричный смех, который вырывался из ослабшего горла, был тому лучшим подтверждением.
– Что случилось?
Саваоф Теодорович понял, о чём спросила Ева.
– Она сказала «да».
