Сердце зимы

Чувства существ, отрешённых от мира,

сильны и огромны, и слиты воедино с волей.

Энн Райс, «Интервью с вампиром».

Глава 1. Добро пожаловать в Эш-Гроув

1. Я хорошо помню ту осень в Эш-Гроуве – время, когда мы познакомились, – но практически не помню последовавшую за ней зиму. Февраль уничтожил нас, и весна, в которую он плавно перетёк, превратилась в неостановимый поток скорби, разрушительного чувства вины, одиночества и горького отчаяния. А ведь только начало что-то получаться… Мы учились понимать друг друга, смотреть вперёд, строить планы и наслаждаться моментом.

Не знаю, можно ли было что-то изменить.

Смерть пришла в нашу светлую обитель, осквернила окутавшую нас магию, отравила наше чудесное место. И я чувствую отголосок вины за то, что больше не испытываю боли, которую, как мне казалось, обязана пронести сквозь годы. Скорбь растворилась, жизнь пошла дальше. Временами мы вскользь упоминаем произошедшее, но тут же смолкаем, потому что струна сочувствия давно ослабла и светлой грусти уже не осталось. И это давит. Смерть не изменила нас – не сделала добрее или злее, мягче или жёстче. Но – оставила свой отпечаток. Шрам от раны, которая давным-давно затянулась, но периодически ноет на перемену погоды.

Однако я всё равно люблю Эш-Гроув – город моей вечной осени. В нём я стала настоящей. Научилась жить, пусть для этого и пришлось пройти через смерть. Прикоснулась к тайнам богов – или демонов, или фэйри, или чёрт знает кого ещё. Я до сих пор не знаю, как их правильно называть, а он не говорит, слишком уж ему нравится меня дурачить.

Мы давно не живём в Эш-Гроуве, но ежегодно туда возвращаемся. Полезно обращаться к истокам – вспоминать, с чего всё началось. С чего мы начались. Порой – в конце сентября, чтобы насладиться листопадами, но чаще – на Рождество. Пару раз мы даже побывали в Эш-Гроуве летом, но никогда – в феврале, и никогда – весной.

Моё имя – Амара Драйден. Мне тогда было шестнадцать.

2. В стёкла машины однообразно барабанил дождь. Играли, сменяя одна другую, песни любимых отцом «AC/DC», от кошмарного визга которых у меня закладывало уши. В свете фар искристо блестел мокрый асфальт. На фоне выстроившихся вдоль дороги сосен сквозь мутную морось промелькнул знак с надписью: «Добро пожаловать в Эш-Гроув».

– Тебе там понравится, – сообщил отец с заднего сиденья. – Вот увидишь.

Тогда мне показалось, что «понравится» – слишком громкое слово. Город и город, лишь бы интернет ловил исправно. Кто же знал, что я до беспамятства влюблюсь в эту дыру, которая принесёт мне столько бед и раскроет глаза на многие вещи. Попахивает стокгольмским синдромом, признаю. Но по-другому – без боли, без страха, – ничего бы не вышло. Мама была права, когда говорила, что боль – это дорога, по которой мы идём вперёд. Дорога трудная и приносящая страдания. Лишь путь назад лёгок и приятен, потому что не требует усилий. Это вообще её излюбленная тема – через тернии к звёздам. Профессиональная деформация.

Эш-Гроув – это маленький городок, который прежде я видела лишь на фотках и VCS-кассетах отца: серый, унылый, убогий. Он рисовался мне анахронизмом, который неизбежно встретит нас всё теми же замызганными автобусными остановками и заброшенными домами с криво разрисованными стенами, которые отец любил фотографировать в детстве; Ясеневым парком, в котором панки отплясывали какие-то безумные танцы и били фонари, пока он снимал это на допотопную камеру; почтовым отделением с кусками фанеры вместо стёкол, откуда он каждый месяц забирал свежие журналы по подписке.

Рассматривая исчерченное потоками дождевой воды стекло, я слушала рассуждения мамы о том, что все маленькие города застыли во времени, а люди, их населяющие, заблудились среди столпов десятилетий; в их альтернативной вселенной на стене висит актуальный календарь, но в коридоре ещё стоит телефон с дисковым номеронабирателем.

Совсем как на ферме моих бабушки с дедушкой по маминой линии.

У них даже был самый настоящий, вполне рабочий видеомагнитофон. Так много движений требуется, чтобы просто посмотреть кино: найти кассету, вытряхнуть её из картонной коробки, вставить, перемотать назад, включить, чертыхнуться, когда магнитофон зажуёт плёнку, позвать дедушку, чтобы он снял с магнитофона крышку, перед этим кое-как отыскав отвёртку. Процесс спасения кассеты походил на операцию, а дедушка – на врача, сосредоточенно вскрывающего чью-то грудную клетку. Кино на кассетах я, конечно, не смотрела – к счастью, бабушка с дедушкой были людьми всё-таки современными и с DVD дружили, но вот свои детские видео отец так и не сподобился оцифровать.

Натянув рукава толстовки на ладони, я взглянула на отца через зеркало заднего вида. На старых снимках я с трудом его узнавала. То был сутулый чернокожий ботаник в смешных старомодных очках и дурацких свитерах, долговязый и нескладный, но с широкой белозубой улыбкой, больше подходящей капитану сборной по футболу, и лукавой хитринкой в тёмных глазах. Он и теперь носил очки, но другие – стильные и дорогие. Нелепые свитера сменил на рубашки, а непослушные всклокоченные волосы отрастил и заплёл в дреды. Во всём его облике сквозила лёгкая небрежность, которая очень ему шла. Прямая противоположность моей маме, которая даже на утренних пробежках всегда выглядела настолько идеально, что из её прилизанного конского хвоста не выбивалось ни единого лишнего волоска.

Ещё с возрастом отец раздался в плечах и выправил осанку. Отрастил бороду, которую носил коротко подстриженной и уложенной. Стал крепче, плотнее. Из голоса ушла жизнерадостность, взгляд потух. А ведь я застала то время, когда отец невероятно походил на себя с тех старых фото и видео: бархатными интонациями превосходного чтеца, харизмой души компании и огнём в глазах. Некоторые люди рождаются с червоточиной, которую ничем не заполнить. Рождаются, окутанные тончайшей вуалью меланхолии. Я такой родилась. Но – не отец. Отец родился другим: полным жизни и энергии. А теперь он безжалостно отбирал у меня моё законное право на сплин. Теперь мою беспричинную тоску мне ставили в укор. Посмотри, как тяжело отцу. Прекрати маяться дурью и возьми себя в руки. Сделай хоть что-нибудь полезное. Когда там уже закончится твой кошмарный пубертатный период?

– Там неплохо, скажи, Винус? – обратился отец своей сестре, которая сидела за рулём. Водила Винус намного лучше отца. Он, как ни пытался, не смог подружиться с машиной; его вождение было резким и дёрганным, и ему часто сигналили на дорогах. Чудо, что у него до сих пор не отобрали права. – Да и, кажется, в Нью-Йорке тебе было не очень комфортно, Амара…

Интересно, с чего он это взял, потому что я такого никогда не говорила. В Нью-Йорке мне было комфортно, точно так же как комфортно было на ферме бабушки с дедушкой, и как будет в любом другом городе. От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Я везде буду одинаковой, нравится это моим родителям или нет.

– Я не против переезда, – сказала я в тысячный раз.

Мы переезжали исключительно из-за отца – по рекомендации его лечащего психотерапевта, – и вот, на пути к Эш-Гроуву, в обоих моих родителях взыграло чувство вины. Маме было стыдно за то, что она ни разу не спросила моего мнения о переезде. А отцу было стыдно за то, что мне пришлось сменить школу и оставить позади друзей. Вслух они оба об этом, конечно, не говорили, но любой ребёнок безошибочно считывает эмоции своих родителей – особенно столь явные.

Но смена города – последнее, о чём я бы стала переживать. Какая разница, где жить? А что до друзей – найду новых. Тоже мне проблема. Подростки Нью-Йорка вряд ли чем-то принципиально отличаются от подростков Эш-Гроува.

Скучать по прежней жизни я уж точно не стану, потому что, в сущности, ничего не изменится.

– Город, конечно, небольшой, – проговорила Винус. Несмотря на свой бьющий фонтаном темперамент, за дорогой она следила с серьёзной внимательностью, в отличие от отца, который, сев за руль, принимался рассеянно крутить головой или болтать по телефону. – Приезжих у нас очень мало, но ты отлично впишешься!

– Надеюсь, в вашем городе хорошие школы, – сказала мама.

Она сидела рядом с отцом, сцепив пальцы в замок. Её огненно-рыжие, собранные в высокий хвост волосы чуть покачивались, когда она меняла позу. Маме было скучно, переезд её угнетал, и я малодушно порадовалась присутствию общительной Винус. Ехать в напряжённой тишине было бы невыносимо.

– Неплохие. – Винус пожала голыми плечами. Она была в лимонно-жёлтом топе без бретелей, а её джинсовая куртка лежала у меня на коленях. – Мы с Тоби как-то выучились. Вроде в людей выросли. – Она хохотнула, и мама в отражении зеркала поморщилась, всем своим видом демонстрируя сомнение в озвученном тезисе. – У нас даже два кинотеатра есть. Один современный, хороший, а другой очень старый. Там крутят, в основном, совсем древние фильмы: чёрно-белые – по субботам, а среды у них – для вечеров олдскульной фантастики типа «Звёздных войн». Тебе понравится.

Интересно, что именно мне должно было понравиться. «Звёздные войны», как и любую другую олдскульную фантастику, я не смотрела и смотреть не собиралась. Мне становилось плохо от кривой старой графики, от кошмарных кукол, от пластиковых декораций, от устаревших сценариев. К тому же, вряд ли в местном кинотеатре найдется IMAX-зал для блокбастеров, которые я предпочитала.

На какое-то время разговор свернулся: мать с отцом замолчали, и Винус стала тихо подпевать «AC/DC», не попадая в ноты. Вскоре мы достигли окраины города, миновали заправку, несколько безликих одноэтажных зданий и покатили по центральной улице.

– Вон местная достопримечательность. – Винус махнула унизанной браслетами рукой, указывая направление. – Дом Кри́сталов. Весь бизнес Эш-Гроува под ними, половина города работает на их фабриках.

Дом Кристалов возвышался на пологом холме. Большое строение со светлыми стенами, вишнёвой черепицей, башенками и округлыми арками напоминало кукольный домик. Балконы третьего этажа украшали кадки с ярко-розовыми, сиреневыми и белыми цветами, а лестницу, уходившую от вершины холма вниз, к воротам, освещали уличные фонари, искусно скрытые в зелени. Воздух вокруг фонарей серебрился из-за дождя. В таком игрушечном доме должны жить не простые мальчик либо девочка, а коллекционная куколка с синтетическими кудряшками и в красивом костюме или платье.

– Впечатляет, да? – спросила Винус.

Меня впечатляло только одно: то, что я уже несколько часов продержалась без сигарет. И даже без вишнёвых леденцов, которые закончились ещё в самолёте.

– Дом как дом.

– Нет, ну вы слышали? Дом как дом! Кстати, мы почти приехали. На ужин у меня пицца и вчерашний салат… Лилиан, я знаю, ты за такую еду захочешь меня убить, так что, если нужно, я сгоняю в магазин и куплю продуктов, приготовишь что-нибудь. Душу продам за твою лазанью или твою фриттату.

– Сгоняй, – надменно отозвалась мама. Любой человек, послушав хотя бы пять минут их обычных разговоров, сделал бы однозначный вывод: мама Винус на дух не переносит. А ведь на самом деле они были близкими подругами. Винус часто приезжала к нам погостить, и с мамой она проводила в десять раз больше времени, чем с отцом или со мной. Такова уж мама: сдержанная и вежливая с посторонними и невыносимая – с близкими.

Машина свернула, потом ещё раз и остановилась. Ванильно-белый и окружённый кустами – жемчужина в обрамлении зелёного перламутра, – дом Винус располагался на пригорке. Не заглушая мотор, Винус забрала у меня куртку и порылась в карманах в поисках ключей. Искоса рассматривая своё вынужденное жилище, я заправила гриву спутанных кудрявых волос под воротник толстовки, чтобы не намочить.

– Беги, открой дверь, – попросила мама, когда ключи перекочевали мне в руку, – чтобы мы сразу занесли вещи.

Распахнув дверцу, я помедлила мгновение и выскочила под проливной дождь. Считая про себя шаги вверх по пригорку, я подбежала к дому, отперла дверь – ключ скользил в мокрых руках, – и влетела внутрь.

Взять с собой в дорогу хоть один зонт мы не додумались.

Тянуло холодом, и я, поёжившись, обняла себя руками. Толстовка и джинсы промокли насквозь и теперь липли к телу. Прислонившись плечом к стене, я наступила носком кроссовки на задник другой, избавляясь от туго зашнурованной обуви.

– Посторонись-ка!

Отец, тяжело пыхтя, втащил в коридор багаж. Его лицо влажно блестело от дождя, на стёклах очков-клабмастеров тоже красовались капли воды. Следом чинно вошла мама – бежать по пригорку в своих лаковых бежевых туфлях на высоком каблуке она не рискнула, предпочтя вымокнуть, но сохранить шею целой, однако волосы всё-таки прикрыла снятым жакетом.

Винус высунулась из окна машины и помахала. Я махнула ей в ответ и закрыла дверь, отрезая тепло дома от промозглой сырости улицы.

– Я в душ, – объявила мама, вешая мокрый жакет на крючок для верхней одежды. Кончики её волос слиплись и висели огненными сосульками, а нежно-голубая ткань блузки потемнела и казалась теперь грязно-серой. – Милая, тебе точно будет нормально в гостиной? Мы с отцом можем…

Я перебила её, поспешив уверить:

– Всё нормально. Тем более, что это всего на две недели.

– Ну, на две или не две – это ещё неизвестно, – отозвалась она, открывая один из чемоданов в поисках банных принадлежностей. – Ремонт в нашем новом доме требуется капитальный. Возьми из сумки чистое полотенце, просуши волосы, а то простудишься. Нет, не это, а под ним… да, оно.

Мама ушла, бросив нас с отцом неловко топтаться в коридоре. Оставшись без руководства, он будто сдулся. Он растерянно оглядел вещи и взялся за них, лишь когда я, покачивая руками в попытке придать себе непринуждённый вид (вовсе я не спешу от него избавиться, вовсе мне не хочется курить), попросила отнести мою сумку в гостиную, а их собственные чемоданы – наверх, в гостевую спальню.

Из ванной комнаты донёсся шум льющейся воды, переплетаясь с шелестом дождя за окном. Я проскользнула в гостиную, которая ближайшие недели будет служить мне спальней. Всё внимание приковывал к себе большой аквариум, заполненный белоснежными рыбками. Подсветка аквариума давала достаточно освещения, но я всё равно включила верхний свет. Телевизора у Винус не было – его заменял ноутбук, небрежно оставленный на краю журнального столика. Все горизонтальные поверхности занимали слепки костей. На полках узкого стеллажа вразнобой стояли книги по палеонтологии, антропологии и зоологии, справочники по палеоботанике, несколько путеводителей в ярких обложках. Художественной литературы я не обнаружила.

Кухня была смежной с гостиной: располагалась слева от двери и отделялась ступенькой, а также столом-стойкой и высокими, обитыми травянисто-зелёной кожей барными стульями. Возле раковины стояли грязные чашки, пара тарелок с крошками и бутылка недопитой колы. Колу я убрала в холодильник, а чашки с тарелками вымыла и выставила на сушилку, пока не увидела мама. Неряшливость Винус была одним из тех качеств, что мама в ней терпеть не могла. Винус ходила в мятых футболках, не убирала за собой посуду – страшный сон мамы. Даже цветные афрокосы Винус приводили её в ужас – она не понимала, как можно добровольно сотворить такое с волосами (к отцу и его дредам у мамы претензий не возникало – он-то не вплетал в них цветной канекалон). Ещё её раздражал акцент Винус, музыкальный вкус Винус, бесполезная профессия, яркая одежда, – бесконечный список. Удивительно, что при таком раскладе они действительно были подругами.

Я приоткрыла окно и высунулась из него. В лицо мне хлестнуло дождём. Я торопливо выкурила сигарету, пряча её в ладонях, и избавилась от улик, выбросив бычок в куст отцветающих рододендронов. После этого я успела обойти гостиную и кухню, присматриваясь к окружающей обстановке, прежде чем мама вышла из душа и пустила туда меня. Наконец я смогла смыть с себя усталость после долгой дороги и переодеться в чистую сухую одежду – джинсы и свежую толстовку грязно-коричневого цвета. Вымытые волосы страшно путались, и я, вооружившись расчёской, сражалась с кудрями, когда Винус вернулась с пакетом продуктов, напевая себе под нос песню Рианны.

– Давненько такого ливня не было, – сказала она, передавая продукты маме. С её красно-оранжево-жёлтых афрокос, заплетённых в одну огромную толстую косу, похожую на креветку-переростка, капала вода. – Ещё и ветер поднялся… Мечтаю о душе.

– Мам, – вклинилась я, – тебе помочь?

– Нет, милая.

Она всегда отказывалась от помощи на кухне, отчего-то полагая, что я одним своим присутствием заставлю овощи криво нарезаться, суп – выкипеть, а мясо – подгореть. Пожав плечами, я достала из сумки телефон и забралась с ногами в единственное кресло, расположенное прямо возле окна. Рядом негромко гудел аквариум, булькало устройство для насыщения воды кислородом. Мама – с убранными под ободок влажными волосами, в мягком домашнем костюме фисташкового цвета и в носках, – деловито хозяйничала на кухне. Под шипение масла на сковороде и дробный стук ножа о доску я с наслаждением погрузилась в бесцельное перелистывание ленты, как жвачное животное, дорвавшееся до свежей травы.

Мимо несколько раз прошла Винус, которая хаотично блуждала по дому и никак не могла добраться до душа, обильно орошая пол капающей с косы и с джинсов водой. Вооружившись, наконец, чистым полотенцем, она сказала:

– Если тебе нечем заняться, можешь залезть на чердак. – Накинув полотенце на плечи, как шаль, она добавила: – Там куча наших с Тоби вещей.

– Я думала, ты всё выбросила.

– Что-то выбросила, что-то продала, а от чего-то стало жалко избавляться. Наверху чёрт ногу сломит, но, если покопаться, можно много интересного найти. Даже бабушкина швейная машинка есть! Вряд ли тебя заинтересуют книжки и кассеты, но старые фотки – отличный способ для шантажа. Просто пригрози продать их журналистам, и твой отец станет шёлковым.

Подмигнув, Винус удалилась в душ, а я от нечего делать пошла посмотреть на эти залежи гипотетического компромата.

3. Лестница на второй этаж страшно скрипела, и, поднимаясь, я мысленно прикинула, какое звуковое сопровождение ждёт меня ночью, особенно в грозу, когда дом начнёт скрипеть не только ступенями. Хорошо, что я не боялась темноты, странных звуков и прочих атрибутов стандартного фильма ужасов. Странно бояться таких банальных вещей. Отец, любитель мистики, частенько насмехался над моим чрезмерным, по его мнению, материализмом. «Однажды какой-нибудь призрак напугает тебе до чёртиков, и ты поймёшь, что в мире всё не так уж однозначно», – говорил он. Я просила показать мне хоть одного призрака, клятвенно обещая испугаться, но даже в старом доме бабушки с дедушкой вместо сверхъестественных явлений обитали лишь мыши да сверчки.

Я осторожно заглянула в одну из комнат и увидела отца, лежащего поперёк постели. Обувь он скинул и небрежно бросил у порога, мокрый джемпер повесил сушиться на спинку стула и теперь дремал, зарывшись лицом в чистые простыни и свесив с края кровати свои огромные ступни в чёрных носках. Из съехавших на затылок наушников орали «AC/DC», а голая спина размеренно вздымалась в такт спокойному дыханию спящего человека.

Мимолётное желание разбудить отца и попросить залезть на чердак вместе со мной исчезло так же быстро, как появилось.

Оставив его спать, я взобралась на чердак и оказалась в царстве пыли, ненужных вещей, льющегося в слуховое окно серого света и шороха ливня по ту сторону стен.

Чердак был столь плотно заставлен мебелью и коробками, что напоминал лабиринт, перемещаться по которому приходилось боком и с большой осторожностью. Единственный пятачок пустого пространства располагался прямо под слуховым окном, туда я и направилась, предварительно потянув за свисающий с балки шнур и засветив одинокую, тусклую от пыли лампу накаливания. Вещей было так много, что какое-то время я просто стояла в окружении покрытых простынями коробок, не зная, за что хвататься и как при этом избежать участи быть погребённой, если вдруг какая-нибудь потревоженная вешалка опрокинется, и всё остальное посыплется, как домино.

В деревянных ящиках лежали пластинки, каждая бережно завёрнутая в целлофан. Исполнителей я не знала и, без особого интереса перебрав пластинки, вернула простыню обратно на ящики. В одной из коробок обнаружилась батарея аудиокассет. На некоторых красовались надписи, сделанные не читаемым скачущим почерком Винус. В неустойчиво качающемся от каждого прикосновения шкафу лежал пропахший нафталином и ещё какой-то дрянью свёрнутый матрас. На комоде, ящики которого были битком забиты аккуратно сложенными брюками, блузками и прочими тряпками, стояла винтажная шкатулка. Я взяла её, тяжёлую и увесистую, повертела в руках и открыла дверцы. Внутри обнаружилась балерина, выкрашенная в нежно-розовый цвет и вытянувшаяся в арабеске. Заиграла музыка – «Танец феи Драже» Чайковского.

Захотелось швырнуть шкатулку в стену, но я сдержала свой порыв – вдруг она дорога Винус, как память. Поэтому я закрыла дверцы, открыла верхний ящик комода и запихала шкатулку туда.

Под деревянным столом с красивой резьбой я нашла кипу журналов, датированных 1993 и 1994 годами. Журналы были в таком плохом состоянии, что их давно стоило выбросить. А вот книги – несколько коробок – сохранились лучше: их, как и пластинки, заботливо закрыли целлофаном.

Я осторожно вытащила из шкафа матрас и разложила его под слуховым окном. Туда же я подтащила коробки с книгами и ещё одну – с фотоальбомами. Названия произведений были мне незнакомы. Наверное, что-то на языке умных. Мама неизменно требовала от меня увлечения глубокой серьёзной литературой – она-то в моём возрасте зачитывалась Маргарет Митчелл, Теодором Драйзером и Фёдором Достоевским. Скука смертная. Ей казалось, что стоит только открыть одну из этих книг, и мне станут доступны все тайны бытия. Я же не могла взять в толк, зачем мне издеваться над собой и пытаться казаться умнее, чем есть. Меня угнетали эти поиски глубинного смысла. Ведь ничего не изменится, если человек станет чуть умнее или чуть глупее.

Я вынула из коробки несколько детективов в мягких обложках, потом красивое издание «Хроник Нарнии», «Бесконечную историю», сборник сказок братьев Гримм с роскошными, зловещими иллюстрациями, том в переплёте под кожу благородного «королевского синего» цвета и несколько многостраничных кирпичей со звездолётами на корешках. Каждую книгу я перелистывала и откладывала рядом с собой на матрас. Я успела перебрать почти всю коробку, когда завибрировал телефон, оповещая о входящем сообщении: «Ужин готов, спускайся».

Уходить не хотелось. Несмотря на полную чужеродность всех этих вещей – незнакомые имена, незнакомые названия, незнакомая техника (в дальнем углу я приметила даже кассетный аудио-магнитофон), – на чердаке было… комфортно. Словно я очутилась в уютной колыбели. Можно будет постелить на матрас чистое бельё, добавить к сухим шершавым запахам немного свежести…

На ферме дедушки и бабушки, где я ежегодно проводила летние каникулы, царила похожая атмосфера уюта. По утрам пахло выпечкой и свежесрезанными цветами, а по вечерам монотонно бубнил телевизор, перед которым бабушка вязала бесконечные кружевные салфетки, а дедушка разгадывал кроссворды или читал статьи о сельском хозяйстве с подаренного мамой планшета. На чердаке стоял лишь старый диван да забитый книгами стеллаж. Я часами валялась на этом жёстком диване с выцветшей, местами разошедшейся обивкой, слушала музыку или смотрела ролики на YouTube, курила (дедушка дымил, как паровоз, поэтому бабушка была уверена, что сигаретами от меня несёт из-за него) и таращилась в потолок. Иногда я занимала кресло-качалку на веранде и читала свои «книжки-пустышки», как их называла мама, или просто наблюдала за тем, как по небу плывут облака. Именно на ферме я пересмотрела все старые видеокассеты отца. Он привёз их целый пакет, взяв с меня слово не позорить его перед родителями жены и не показывать им содержимое кассет. Разумеется, слово я не сдержала, и дедушка до сих пор припоминал разные смешные видео вроде того, на котором отец попытался пройтись на руках, но вместо этого под ишачий гогот друзей смачно плюхнулся в лужу и сломал очки.

4. Прихватив с собой стопку первых попавшихся книг, я спустилась вниз и заглянула в гостевую комнату, которая временно стала комнатой моих родителей.

– Пап, – позвала я так и лежащего ничком отца, – ужин.

Он не ответил, даже не шелохнулся, и мне ничего не оставалось, кроме как уйти.

– Это же книжки Тоби! – обрадовалась Винус.

Она, в оранжевом махровом халате и полотенце, обёрнутом вокруг головы, безапелляционно забрала у меня из рук всю стопку и присела на подлокотник дивана.

– Он обожал страшные сказки. Да и просто сказки. Зачитывался «Хоббитом», «Алисой в Стране Чудес», историями про фейри и великанов, страшилками вроде баек у костра…

Она открыла и закрыла книгу в синем переплёте, повертела её в руках. «Сердце зимы» – единственная надпись, красовавшаяся на строгой, приятной на ощупь обложке. Серебряное тиснение местами стёрлось, его остатки тускло переливались в электрическом свете.

– Винус, – сказала мама, – будь добра, позови Тоби, желательно три раза, иначе он не спустится. Амара, милая, помоги мне накрыть на стол.

Ноутбук Винус перекочевал на пол, блокноты и россыпь разноцветных стикеров, испещрённых неразборчивыми записями Винус, – туда же. Освободившийся журнальный столик мы заставили посудой.

Забрав свою тарелку, я устроилась в кресле. Повозившись и, наконец, удобно усевшись, я сдвинула в сторону занавеску и выглянула наружу. Холодная ливневая ярость утихла, и теперь дождь мягко, будто бы осторожно стучал в окна. Моё отражение в сверкающем от капель стекле казалось расплывчатым, каким-то потусторонним. На подоконнике блестели лужицы воды, а в них плавали хлопья пепла, и я украдкой вытерла всё это рукавом.

Вскоре спустился сонный отец в сопровождении Винус. Ужинали мы молча, только Винус изредка рассыпалась в комплиментах маминому кулинарному таланту. Я, честно говоря, не отказалась бы от пиццы, которая дожидалась своего часа в холодильнике, но мама на дух не переносила вредную пищу и следила за моими калориями (до сих пор, хотя в этом уже года два как не было необходимости) и количеством потребляемых специй. Жирное, острое или излишне солёное готовилось исключительно для гостей либо на праздники, а в обычные дни мне это есть не разрешалось – ну, мама так думала. В школьном кафетерии я ни в чём себе не отказывала, хотя и там преобладала отвратительно-полезная еда.

– Уже поздно, – сказала мама, глядя на фитнес-трекер у себя на левом запястье. Всего десять часов вечера, но она всегда отходила ко сну именно в это время, если позволяла работа. Час просто лежала в постели, читая или просматривая новости, после чего засыпала – чётко в одиннадцать. Правда, в последние недели ей приходилось ложиться далеко за полночь – горели сроки на работе, да и переезд съедал много времени, – так что я почти физически ощущала её усталость. – Пойду спать.

– Я помою посуду, – быстро сказала я, пока она не нашла себе какое-нибудь занятие, способное помешать её планам на отдых.

– Спасибо, милая. Долго не засиживайся – скоро в школу, а твой режим и так оставляет желать лучшего.

– И я, пожалуй, спать. – Отец поднялся с дивана вместе с мамой, сдвинув очки на лоб и потирая пальцем глаз. – Лучше бы я не ложился подремать, теперь никак не могу проснуться.

Винус тоже встала. Она была на полголовы выше мамы, поджарая, с крепкими руками и ногами, с высушенной солнцем и ветром чёрной кожей и глубоко посаженными карими глазами. В Винус всегда чувствовалась энергия, будто в любую минуту она может сорваться с места и пуститься в пляс. Улыбчивая, говорливая, лишённая и тени обидчивости или злобы, но при этом способная быть собранной и серьёзной, если того требовала ситуация, она была невероятно лёгкой в общении. А её искренняя влюблённость в свою работу была до того заразительной, что я, признаться, порой завидовала и задавалась вопросом: смогу ли я когда-нибудь найти то, что захватит меня с головой, и чему я буду готова подарить всю себя, без остатка?

Ленивым бездельем денег не заработать.

Палеонтология была жизнью Винус, её страстью. У мамы тоже была страсть, которая закончилась неудачей и принесла ей несчастье. А что до отца… Последние годы он просто делал то, что у него хорошо получалось, но не горел своими идеями, не болел за них душой. Будто потерял вдохновение. Может, поэтому он теперь пребывал в болезненной прострации, выпадая из реальности и окунаясь в глубины депрессии. Я много думала об этом, пытаясь понять, куда мне стоит двигаться дальше и что делать после окончания школы, прокручивала в голове разговоры с отцом о его творческом пути, вспоминала, как начинали сиять глаза матери, когда она заговаривала о начале своей былой карьеры, и как потухали, когда речь заходила о нынешней работе – хорошей и высоко оплачиваемой, но не снискавшей в ней особого отклика, – но так ни к чему и не пришла. Пока одни сверстники зажигали на тусовках, а другие занимались учёбой и хобби, я просто ничего не делала. Гуляла, сидела дома, бесцельно ходила по вечеринкам, не приносящим мне особой радости. Головокружительный досуг. И, в общем-то, меня всё устраивало, однако это не могло длиться вечно.

Отец с мамой ушли наверх. Винус выключила свет на кухонной половине, оставив лишь подсветку вытяжки над плитой, достала из навесного шкафчика большой пузатый бокал и открыла бутылку вина. Я наблюдала за ней из кресла.

Налив вино, Винус пальцем поманила меня к себе.

– В сентябре я уеду по работе, – проговорила она, подхватывая бокал и принюхиваясь к его содержимому. – Присмотришь за моими моллинезиями? Это во-он те снежные крошки. – Она указала пальцем на аквариум. – Ничего сложного, они неприхотливы. Да и жить вы будете недалеко, можно пешком дойти. Машину, уж извини, не оставлю, а то мне влетит от твоей матери. Вот если получишь права…

– Присмотрю, – ответила я. – У меня есть велосипед, придёт вместе с вещами.

– Хорошо. Води друзей, берите всё, что нужно: постельное бельё, шмотки и прочее. И ещё, – Винус полезла в карман халата и извлекла небольшой мешочек из органзы, – у меня для тебя подарок.

Распустив развязки, я вытряхнула себе на ладонь браслет из бледно-малиновой каменной крошки. Внутри, как вспыхнувший в сухостое огонь, взвился восторг.

– Это родохрозит. Давай-ка руку.

Винус надела браслет мне на запястье и застегнула. «Как пёрышки фламинго», – подумала я и поддёрнула рукав толстовки, чтобы лучше рассмотреть подарок. Разномастные бусины приятно холодили кожу.