Так откуда же взялась «фантастическая мутация» (А. И. Фурсов) власти на Руси, образовавшая такую пропасть между Киевским и Московским периодами? Безусловно, это ордынское наследие. Но опять-таки здесь не прямое влияние – Орду Москва не копировала, – а косвенное. Будучи ханскими ставленниками, московские князья могли не искать для себя опоры в русском обществе, полномочия же, даваемые им ханами, были огромными. Сам же характер ханско-княжеских отношений скорее напоминал подданство, чем вассалитет: ярлык на великое княжение у его обладателя могли отнять и передать конкуренту; князей нередко убивали в Орде без всякого суда; формы почтения по отношению к монгольским владыкам были крайне унизительны, с точки зрения европейско-христианского мира, к которому, как мы помним, Русь еще недавно принадлежала. Как писал еще Н. М. Карамзин: «Внутренний государственный порядок изменился: все, что имело вид свободы и древних гражданских прав, стеснилось, исчезло. Князья, смиренно пресмыкаясь в Орде, возвращались оттуда грозными властелинами, ибо повелевали именем царя верховного».

По элементарным законам социальной психологии, нижестоящие переносят на следующих нижестоящих в общих чертах ту структуру власти-подчинения, которая у них сложилась с вышестоящими. Неудивительно, что московские князья также захотели сделать из своих бояр бесправных подданных. Это, видимо, было не слишком трудно, ибо состав русской социально-политической элиты в монгольский период радикально сменился. Во время ордынского погрома Северо-Востока погибла большая часть дружинников, по косвенным данным, не менее двух третей. Как отметил В. Б. Кобрин, «среди основных родов московского боярства, за исключением Рюриковичей, Гедиминовичей и выходцев из Новгорода, нет ни одной фамилии, предки которых были бы известны до Батыева нашествия». Место наследственных аристократов заняли выходцы из менее привилегированных слоев, а иногда и вовсе бывшие княжеские рабы-холопы, для коих нарождающийся порядок казался естественным. (Кстати, холопы были весьма распространенной категорией московского населения – у некоторых бояр их насчитывалось до полутораста – что накладывало характерный отпечаток на стиль жизни страны.) Показательно, что в Москве не действовало стандартное для феодальной Европы сословное ограничение на телесные наказания: знать подвергалась им наравне с простолюдинами – батоги, кнут, битье по щекам… Элита, в свою очередь, «самодержавствовала» по отношению к низам, последние следовали ее примеру. «Видя грубые и жестокие поступки… всех главных должностных лиц и других начальников, они [русские] так же бесчеловечно поступают друг с другом, особенно со своими подчиненными и низшими, так что самый низкий и убогий крестьянин (как они называют простолюдина), унижающийся и ползающий перед дворянином, как собака, и облизывающий пыль у ног его, делается несносным тираном, как скоро получает над кем-нибудь верх», – вполне правдоподобно (ибо ситуация легко узнаваема) пишет Флетчер.

После того как при Дмитрии Донском московские князья получили ярлык на великое княжество Владимирское в наследственное владение, равных им соперников на Руси не осталось, и постепенно бояре из других земель стали подтягиваться под сильную руку, принимая местные обычаи.

Юридические нормы и в Киевской Руси не играли такой основополагающей роли, как в ареале господства римского права – Западной Европе и Византии, но все же в КР существовал и соблюдался неписаный договор между князем и дружиной, накладывавший обязанности на обе стороны. Новое положение власти и новый характер элиты позволили окончательно заменить договорные отношения между ними отношениями правителя и подданных. Раньше дружинник мог свободно поменять место службы, «отъехать» от одного князя к другому. Но уже со второй половины XIV в. «отъезды» практически прекращаются, а с конца следующего столетия «отъезжать» стало просто некуда, разве что бежать в перманентно воюющую с Москвой Литву, что воспринималось как измена. Уже в ту пору критерий «службы» стал играть в формировании социально-политической элиты определяющую роль: «В Московской Руси место человека на лестнице служилых чинов… определялось не только происхождением, но и сочетанием служебной годности и служб человека с учетом его родовитости, то есть служебного уровня его „родителей“, родичей вообще, а в первую очередь его прямых предков» (С. Б. Веселовский).

Служилый характер аристократии еще более усилился после широкого внедрения при Иване III новой, условной формы феодального землевладения – поместья. Напомню, что именно в поместное владение двум тысячам человек были розданы огромные земли, конфискованные у новгородских бояр, что позволило содержать большое и непосредственно зависящее от великого князя профессиональное войско. Это было «грандиозной, по тогдашним масштабам, и смелой реформой» (С. Б. Веселовский). К середине XVI в. поместное войско составляло, по разным оценкам, от 20 до 45 тыс. человек, в него «верстались» представители самых разных слоев населения, вплоть до боярских холопов. В поместную раздачу шли и другие конфискации по окраинам – Псков, Вязьма, Смоленск, а также дворцовые земли великого князя и земли черносошных крестьян (лично свободных, но платящих государству налоги и несших в отношении его ряд повинностей – тягло). Поместье давалось за службу – бессрочную, пока у помещика на нее доставало сил; в отличие от вотчины, оно не являлось частной собственностью и могло быть отобрано в случае уклонения от службы. Впрочем, и на вотчинную, частную собственность московские самодержцы последовательно накладывали ограничения, а со второй половины XVI в. за уклонение от службы отбирались уже и вотчины.

Еще один важный фактор – с упадком городов после монгольского нашествия закатилось и значение вечевых структур. В Москве уже в 1374 г. был ликвидирован институт тысяцких, возглавлявших городское самоуправление, хотя и раньше они там не избирались, а назначались князем. Городское сословие как серьезная общественная сила в Московской Руси так и не сложилось. Большинство городов, за исключением поморских, некоторых поволжских и таких гигантов, как Москва, Новгород, Псков, были скорее крепостями, чем торгово-промышленными центрами. Собственно посадские жители в них количественно явно уступали совокупным служилым людям и обитателям «белых» (не тянущих государево тягло) слобод, принадлежавших светским и церковным вотчинникам. Поэтому и не могла там сложиться городская самоуправляющаяся община, подобная западноевропейским коммунам.

Таким образом, у московской власти не осталось никаких социальных противовесов. Еще с 20-х гг. XIV в. верным ее союзником становится церковь, перенесшая в Москву резиденцию митрополита всея Руси. Именно церковные писатели XV–XVI вв. вроде Иосифа Волоцкого приготовили почву для апологии самодержавия Ивана Грозного своими сентенциями о том, что «царь оубо естеством подобен человеку, властию же подобен есть вышнему Богу». Оговоримся, что были у того же Волоцкого и недвусмысленные обличения тирании и призывы к сопротивлению ей, аналогичные учениям западноевропейских богословов XII–XIII вв. Иоанна Солсберийского и Фомы Аквинского: «Аще ли же есть царь, над человеки царьствуя, над собою имать царствующа скверныа страсти и грехи, сребролюбие же и гнев, лукавьство и неправду, гордость и ярость, злейшиже всех, неверие и хулу, таковый царь не Божий слуга, но диаволь и не царь, но мучитель… Ты убо такового царя или князя да не послушавши, на нечестие и лукавьство приводяща тя, аще мучит, аще смертию претит». Однако в отличие от латинских авторов, отстаивавших особую духовную власть, независимую от светской, Иосиф и его последователи исходили из подчинения церкви государству как нормы. Более того, даже оппоненты иосифлян – нестяжатели во главе с Нилом Сорским не создали «никакого учения о пределах царской власти» (В. Е. Вальденберг).

Ордынское иго было сброшено под руководством москвичей, что добавило им авторитета и ореола, но властная структура, игом сформированная, осталась. Сохранилось и отсутствие ей противовесов. То, что без ордынской «мутации» принцип Москвы вряд ли бы возник и восторжествовал, видно на примере западнорусских земель, либо вовсе не затронутых монгольским нашествием, либо избавившихся от ига столетием раньше. Подобная структура власти там не сложилась, хотя до монголов социально-политический строй на Западе и Северо-Востоке был в общих чертах одинаковым.

Московское самодержавие, как правило, объясняют и/или оправдывают тем, что Москва была осажденной крепостью и постоянно вела войны за выживание. Конечно, нельзя не согласиться с тем, что войны вообще оказывают огромное влияние на формирование государств и в основном способствуют росту авторитарных тенденций. Но в XIV–XVI вв. вся Европа только и делала, что воевала, однако нигде не возникло ничего похожего на «русскую власть», даже в Испании или Сербии, также боровшихся с опасными врагами с Востока. Разумеется, московские обстоятельства отличались особой экстремальностью, и та же практика «выводов» во многом служила материальному обеспечению поместного войска, но это не объясняет самого изобретения и возможности применения данной управленческой технологии. Сначала должна была произойти какая-то важная культурная трансформация, отменившая устоявшиеся нормы. Что же касается «оправдательной» стороны вопроса, то далеко не все московские войны были оборонительными. И чем дальше, тем больше велось войн завоевательных. Походы на Казань еще можно назвать превентивной обороной, но войны с Литвой конца XV – первой трети XVI в., а уж тем более Ливонская война 1558–1583 гг. – чистой воды агрессия. И если генезис самодержавия связывать напрямую с милитаризацией московской жизни, то получается, что его несомненное усиление в указанный период обусловлено не обороной границ, а внешнеполитической экспансией.

Пределы самовластья

Любая власть по природе своей стремится к росту. Власть, не встречающая сильных препятствий, стремится к абсолюту. Но абсолютного на земле ничего не бывает, московская власть в этом правиле – не исключение. Ей не хватало для полного претворения в жизнь своего принципа подручных средств, «неограниченное самодержавие» долго оставалось весьма ограниченным в своих возможностях. Даже поместное войско – это еще не регулярная армия, которая начала формироваться только в середине XVI в. в виде стрелецких полков. Полиции, как постоянной государственной структуры, не существовало. Бюрократический аппарат, правда, как показывают новейшие исследования М. М. Крома и Д. В. Лисейцева, был весьма эффективен: и во время борьбы боярских кланов в малолетство Грозного, и в Смуту приказные учреждения работали более чем исправно. Но их штаты для такой большой страны были просто смехотворны.

При Василии III известен всего 121 дьяк, в период 1534–1548 гг. – 157 дьяков и подьячих. Причем, как уточняет М. М. Кром, это суммарное количество всех бюрократов для данного периода, а не количество приказных дельцов, действовавших одновременно, – когда последнее фиксируется в документах, обнаруживаются куда более скромные цифры. Например, в 1547 г. в связи с предстоящей свадьбой Ивана IV был составлен список дьяков, где указано всего 33 имени. Кстати, бюрократия сильно пострадала в опричнину, в Синодике Грозного записано более двадцати пяти умерщвленных по его приказу дьяков. В 1588/89 г. числилось около 70 дьяков, в 1604-м – свыше восьмидесяти. Для сравнения: во Франции того же времени только в личной канцелярии короля служило несколько сот человек, а весь государственный аппарат королевства в 1515 г. насчитывал 4000 чиновников; в 1573-м их стало в пять раз больше. Французский уровень 1515 г. был достигнут в России только в конце XVII в. В гораздо менее, чем Франция, бюрократизированной Англии при современнице Ивана Грозного – Елизавете I служило около 1200 чиновников. Не говорю уже о степени развития тогдашних средств передвижения и сообщения. Так что и хотелось бы, судя по всему, московским самодержцам контролировать все и вся, но, будучи в большинстве своем людьми трезвого ума, они довольствовались возможным. Когда же на троне появился властитель, отказавшийся считаться с реальностью (Грозный), – произошла катастрофа.

До сих пор мы говорили о московском мейнстриме, теперь поговорим о том, что ему в той или иной степени противоречило или даже его корректировало.

Ключевский точно сформулировал основную антиномию московского политического строя: «…характер… власти не соответствовал свойству правительственных орудий, посредством которых она должна была действовать… Это была абсолютная монархия, но с аристократическим управлением, то есть правительственным персоналом». Московские государи управляли прежде всего посредством боярства, без него они были как без рук – именно из этого слоя брались все воеводы, наместники и члены главного совещательного учреждения – Думы. Борьба «реакционного боярства» с «прогрессивным самодержавием» – не более чем миф. Сколь бы ни был принижен статус московских бояр в сравнении с западноевропейскими феодалами, холопами они являлись только метафорически, в челобитных. Любая социальная верхушка требует к себе особого отношения от власти, особого статуса. Боярам за службу жаловали новые вотчины (нередко «белые», то есть свободные от государева тягла), поместья и «кормления», то есть право сбора дохода в свою пользу с областей, которыми они управляли. Система местничества, обусловливавшая занятие должностных мест знатностью рода, все-таки была какой-никакой системой правил, ограничивающей самодержавный произвол. Правда, историкам так и не удалось обнаружить следов какого-либо официального сборника актов по местничеству, то есть оно не было должным образом кодифицировано, что давало власти возможность установленные правила нарушать, о чем свидетельствует всего один процент дел, выигранных истцами, в местнических спорах.

То же касается и Думы, о которой по сей день не стихают историографические баталии – ограничивала ли она власть государя или просто была совещанием его подручных? И решить это действительно непросто: никаких документов о ее работе не сохранилось. Похоже, что до второй трети XVI в. Дума политическим институтом не являлась и была весьма немногочисленна (10–12 человек), лишь в годы малолетства Ивана IV значение ее возросло, и она стала претендовать на эту роль. Земские соборы, совещательные учреждения представителей разных сословий (кроме крестьянства), начали действовать только с середины XVI в., но о них, как и о реформах местного самоуправления того же времени, мы подробнее поговорим ниже.

Так или иначе, но с боярством, хотя его права и привилегии не были институционализированы, московским правителям приходилось считаться – характерно, что до грозненского террора казни бояр случались очень редко. В еще большей мере приходилось считаться с церковью, не только хозяином средневекового дискурса, но и крупнейшим землевладельцем. Монастырские вотчины, как правило, «обеленные», значительно превышали размером вотчины боярские и поместные земли, вместе взятые. На церковные угодья, при всем очевидном большом желании их присвоить, государство не решилось покуситься даже в эпоху опричнины, для этого пришлось ждать века Просвещения. Кроме того, митрополиты обладали правом «печалования» за опальных и нередко им пользовались. Следует, правда, отметить, что митрополит не избирался, его назначал сам государь. И церковь, и боярство, никогда не выступая против самодержавия как такового, в меру своих возможностей пытались защитить ломаемую им «старину и пошлину», среди элементов которой была не только бесполезная архаика, но и такие непреходящие ценности, пусть и в архаической оболочке, как диалог власти с обществом, человеческое достоинство и милосердие.

Видимо, только в 60—70-х гг. XVI в. был окончательно ликвидирован такой пережиток прежних времен, как землевладение «своеземцев» – мелких частных собственников, не служивших и не несших государева тягла (в Новгородской земле это произошло еще в конце предыдущего столетия, после окончательного присоединения к Москве). «Своеземцам» пришлось поступить на службу – сделаться помещиками, а негодные к службе лишились своих вотчин и растворились среди разных категорий крестьянства.

О бесцеремонном обращении правительства с торгово-промышленным людом говорилось выше, но верхушка последнего все же пользовалась известным почетом. Об этом свидетельствует присутствие представителей русского купечества на важнейших Земских соборах XVI в.: 1566 г., решавшего вопрос о продолжении Ливонской войны, и 1598 г., избравшего на царство Бориса Годунова. Самая привилегированная купеческая корпорация – «гости» – была освобождена от посадского тягла. Впрочем, за это на них налагались «службы» в пользу государства: надзор за чеканкой монеты, организация продажи «казенного» товара (в частности, сибирских мехов), сбор торговых пошлин. Формировалась корпорация «гостей» по назначению сверху.

Определенный уровень свободы до конца XVI в. существовал и для большинства русского населения – крестьян. Даже владельческие крестьяне, то есть жившие на землях вотчинников (монастырей и бояр) или помещиков, оставались лично свободными людьми. По Судебнику 1497 г. они имели право за неделю и после Юрьева дня (26 ноября) уйти от своего владельца, заплатив ему определенную сумму за проживание («пожилое»). Черносошные крестьяне (более-менее точный их процент установить, к сожалению, невозможно) не только были лично свободными, но и владельцами своей земли. Во второй половине XVI в. из-за резкого роста поместного землевладения в центральных областях России черносошное землевладение практически исчезает, сохранившись только на Русском Севере, где его основные черты просматриваются вплоть до начала XIX столетия.

Особенно обильный актовый материал, связанный с жизнью черносошных крестьян, имеется по Подвинью – краю в XVI в. почти сплошь (более чем на 95 %) черносошном. А. И. Копанев проанализировал около 1750 поземельных актов того времени, из которых почти 70 % составляют купчие, совершаемые крестьянами без какого-либо контроля или вмешательства со стороны правительственных органов. Иначе как частной собственностью это не назовешь. И право этой собственности было зафиксировано на государственном уровне в Судебнике 1589 г. (ст. 165): «А хто после живота отпишет деревню детем, то и водчина [вотчина] ввек». «Вотчиной» и даже «державой» называют свои земли и сами кресть яне в поземельных актах. Никаких переделов, никакого выравнивания земельных наделов. Напротив, в глаза бросается резкая неравномерность в распределении земли. Скажем, на Мезени и Пинеге в 1620-х гг. дворы менее 1 четверти (27,8 %) владели 8,9 % земли, а дворы с наделами от 4 четвертей и выше (3,81 %) – 11,4 %.

Н. Е. Носов и А. И. Копанев отмечают на Севере далеко зашедшее имущественное расслоение, выделение богатой верхушки, создававшей крупные земледельческие и промысловые хозяйства с использованием наемного труда и ориентированные на рынок. В Куростровской волости в 1549 г. «животы» (движимое имущество) одного только Василия Алексеевича Бачурина равнялись «животам» 40 малоимущих. В Лодьме тогда же имущество 14 богачей оказалось в 5,5 раза ценнее имущества всех остальных волощан (60,3 %). Братья Савины той же волости платили оброк в 1545 г.: один с четверти, другой – с одной пятой всех волостных земель. По завещанию 1555 г. Григория Кологривова (отца упомянутого выше «московского жильца» Семена), постригшегося в монахи, получается, что общая сумма его имущества составляла 2800 руб. Для сравнения: все имущество Куростровской волости оценивалось в 1759 руб. В каждой волости имелось свыше десятка крупных хозяйств, а всего по Подвинью – 400–500.

Ряд крупных и средних хозяйств занимались солеварением, рыболовством, охотничьим промыслом, ростовщичеством, торговлей, некоторые имели лавки в Холмогорах. Богатые крестьяне употребляли капиталы на покупку новых земель и рыбных угодий. Рыболовецкое хозяйство Амосовых раскинулось по беломорскому побережью на 400–500 верст, им принадлежало несколько варниц. Поморские капиталисты торговали с Европой, так, источники сообщают об участии группы двинских крестьян-промышленников в русском посольстве 1556 г. «на немецких кораблях с товары». Множество богатых купцов, в том числе и зачисленных в гостиную сотню, были выходцами из северных черносошных крестьян. Из них особенно известны династии Строгановых и Кобелевых, впоследствии ставшие владельцами уральских металлургических заводов, но можно отметить и помянутых выше Савиных, значившимися в XVIII в. «первыми купцами Холмогор».

При этом и богачи, и бедняки продолжали сосуществовать в рамках одной волости и нести соответствующее тягло. Наряду с индивидуальными наделами были земли и угодья, находившиеся в общем владении деревни или волости (леса, выгоны для скота, рыбные ловли и т. д.) То есть черносошное землевладение сочетало в себе как частную, так и общинную собственность. Большой и спорный вопрос – являлся ли великий князь/царь верховным собственником черносошных земель, ибо в источниках неоднократно встречается именование волостной земли «землей великого князя» и лишь «владением» крестьянина. Существует точка зрения, что эта формула имеет чисто политический смысл: данная земля находится под управлением московских князей и налоги с нее идут в их казну. Но так или иначе черносошное землевладение было весьма неустойчиво, и земли черных крестьян могли «ежеминутно» (В. И. Сергеевич) по воле монарха потерять свой статус и превратиться во владения вотчинников, помещиков или самого суверена. Об этом свидетельствует судьба черных земель Центра. Крестьяне Севера сохранили свою хозяйственную свободу исключительно из-за своей удаленности от Москвы и относительно неземледельческого – по природным условиям – характера края. Но указанная неустойчивость как раз весьма показательна для Московской Руси, где единственным устойчивым элементом была верховная власть.

Сам социальный статус крестьянина был чрезвычайно низким. Судебник 1589 г. оценивал бесчестье крестьянина в 1 рубль, в 50 раз ниже, чем за боярина, в 12 – чем среднего гостя и зажиточного горожанина, одинаково с городским «молодшим человеком». Из лично свободных людей ниже стояли только скоморохи, нищие, кликуны-калики и т. д. У торгующего крестьянина бесчестье было в три раза более высокое, чем у пашенного.

Как бы ни стремились московские государи к централизации, в землях, присоединенных к Москве в XV–XVI вв., сохранилось множество местных особенностей. В Новгороде, например, еще в XVI в. чеканилась собственная монета – новгородка и сохранялось деление на пять концов во главе со старостами. Даже в середине следующего столетия новгородцы резко отделяли себя от иногородних. Один из вожаков восстания 1650 г. так обращался к царскому воеводе: «Жалуй, посылай в Великий Новгород новогородцев, а не иногородних людей, потому что… иногородние люди, не ведая ничего, говорят многие прибавочные речи, а новогородского извычая не знают».

Любопытно, что сама же московская власть воспроизводила некоторые черты «старины и пошлины», создавая препятствия для собственного абсолютизма. Общеизвестно, что она покончила с системой удельных княжеств. И одновременно все три главных поборника принципа Москвы – Иван III, Василий III и Иван IV – уделы возрождали, оставляя их по завещанию своим младшим сыновьям. Правда, с каждым новым завещанием такие уделы становились все меньше, а доля старшего брата – все больше. Но видно, что анахронизмы Киевского периода не были до конца изжиты даже в сознании самодержцев.

Следует также сказать, что на границах Московского государства в XVI столетии образовались несколько совершенно вольных, живущих по своим правилам сообществ: на южной – Донское и Терское, на восточной – Волжское и Яицкое казачьи войска. Туда стекались беглые холопы, крестьяне, служилые люди – те, кому был не по нутру принцип Москвы, вынужденной до поры до времени закрывать глаза на неконтролируемость этих «военных товариществ», ибо слишком очевидны были выгоды, получаемые государством от этой «даровой стражи от татар и ногаев» (С. Ф. Платонов). Казачьи отряды (станицы) управлялись общей сходкой их участников, избиравшей атаманов и есаулов. Общевойсковых атаманов и есаулов избирали на войсковой сходке. Казаки считали себя защитниками «православныя христианския веры», а свои поселения пусть особой, но частью «Московския области». Общение с ними шло через Посольский приказ – тогдашний российский МИД. Им посылались боевые припасы, продовольствие, сукна и давались те или иные служебные поручения. Некоторые казаки переходили на постоянную государственную службу. С Западнорусским, Запорожским казачеством, отношения которого с Речью Посполитой в конце XVI в. резко обострились, Москва тоже сообщалась, нанимая его для защиты южных границ от крымчаков.

В 1592 г. правительство Федора Ивановича попыталось взять Дон под постоянный надзор и отправило туда в качестве «головы» сына боярского Петра Хрущева. Но казаки его не приняли, говоря, что «прежде сего мы служили государю, а голов у нас не бывало, а служивали своими головами». В царствование Бориса Годунова казакам запретили не только торговать в русских городах, но и вообще появляться в них. Казачество как серьезная сила очень скоро громко заявит о себе в русской истории, и тогда новая попытка того же самого Хрущева возглавить донцев закончится его арестом и сдачей Лжедмитрию I.