Read the book: «Украинский каприз», page 7

Глава 4. Хрестоматия по литературе для восьмого класса

Возвращение в Ленинград было желанным, как и поездка в Каменку около четырех месяцев назад. За это время я успел отвыкнуть от огромного города, благ цивилизации и русского языка. С неделю, а может и больше я иногда сбивался на украинскую речь или вворачивал в русскую какое-нибудь украинское словечко. В один из первых дней учебы на уроке русского языка наша добрая учительница Зоя Сергеевна играла с нами в увлекательную игру: называла существительное мужского рода, а мы, подняв руку, должны были назвать существительное рода женского.

– Мальчик! – говорила учительница.

– Девочка! – быстро реагировала умная Оля Разрезова.

– Барашек! – чеканила Зоя Сергеевна.

– Овечка! – потупив взор, отвечал стеснительный Юра Ушаков.

– Гусь! – улыбалась наша педагогиня.

– Гуска! – громко орал я с характерным украинским «гаканьем».

Мой ответ потонул в веселом хохоте класса. От стыда мне хотелось выпрыгнуть в окно. Не смеялся только Саша Толочко по прозвищу Чехол. Прозвищем он был обязан своему происхождению: мама у него была чешкой, а папа украинцем, то есть хохлом. Он сам провел все лето на родине отца и знал, что гусыня по-украински будет именно гуска и никак иначе.

Но довольно скоро моя «русскость» восстановилась полностью, а память об Украине тихонько грела душу. Я вспоминал всех, кто мне был в Каменке так дорог: бабушку Женю, тетю Маню, дедушку Никодима и, конечно, своих братов Андрия, Сашка и Толю.

Выяснилось, что я очень люблю писать письма. Они строчились мною, как из пулемета. В ответ приходили редкие весточки. Дедушка Никодим на мои письма почему-то не отвечал вовсе. Бабушка Женя по причине неграмотности тоже. Тетя Маня писала обстоятельные письма учительским почерком без единой ошибки. Почерк у Сашка и у Андрия был ужасен, а у Толи – каллиграфический. Конверты с их письмами я хранил в красивой резной шкатулке, которую подарила мне мама. Однажды, вернувшись из курортного городка Трускавца, где она лечила почки целебной водой «Нафтусей», она привезла нам с папой красивые сувениры, сделанные из дерева: мне – эту шкатулку, а папе – огромного орла с распростертыми крыльями. Орел гордо восседал на книжном шкафу, а шкатулка уютно пристроилась в нижнем ящике моего письменного стола. Я любил перечитывать письма перед сном. После этого мне часто снились Каменка и ее жители. Чаще других снился один и тот же сюжет: вечерний поход «на телевизор». Минувшим летом в Каменке, на Нашей Стороне, появился первый телевизор. Его по большому блату достал председатель сельсовета Иван Петрович, отец конопатой королевы красоты Ленки. Точнее, телевизор раздобыл всесильный завмаг Горенко, а установил председатель сельсовета сам, поскольку от природы был не только языкастым, но и рукастым. По вечерам телевизор выставлялся на подоконнике экраном к улице, и все желающие, в основном дети, благоговейно смотрели на маленький голубой экран, сидя прямо на траве. Мне после моего ленинградского «комбайна» этот телевизор был не очень интересен, но я с пониманием относился к трепету моих братов, которые не могли оторвать взглядов от этого чуда техники.

Вспоминал я и свои романтические каменские дни. Как ни странно, с Ирой Васильевой в Ленинграде я не встретился ни разу. К этому не располагала городская среда. Больше интуитивно я понимал, что только летняя сельская атмосфера могла сформировать те условия моего взросления, в которых Ира сыграла роль опытного педагога. В Ленинграде мы друг другу были совсем ни к чему: каждый шел своими асфальтированными путями. Летних подружек Лену и Галю я не вспоминал вовсе: уж больно кукольными казались мне их личики и поступки. Что же касается Светы, то тут все было по-другому. В Ленинграде мне не хватало ее робкой улыбки и крепкой маленькой ладошки, удерживавшей мою ладонь. Помня каменские правила, я через Сашка передавал ей приветы, но в ответ почему-то не получал. Наконец Сашко прислал мне письмо, которое сразило меня. В нем он сообщил, что Света теперь «ходит» с Толей. Моей растерянности и печали не было предела. Я расценил поступок Толи как предательство, но писать ему об этом не стал. Он тоже не писал мне.

Пытаясь справиться с душевной болью, я с остервенением набросился на учебу, на занятия в кружке английского языка, на футбольные тренировки и на занятия в музыкальной школе. На всех этих своих жизненных участках я вкалывал самозабвенно, получая искреннее удовольствие. В результате образ Светы отступил куда-то далеко-далеко, и жизнь опять захватила меня своей красотой и смыслом. На районных олимпиадах по зоологии, истории и английскому языку я занял первые места, а на городской стал лучшим юным биологом Ленинграда. Но «синдром репки» так хорошо повлиял на меня, что я совершенно не задирал нос, а вел себя так, будто все, что произошло, было странным стечением обстоятельств, которому я не придавал никакого значения. В какой-то мере так оно и было: мне больше нравился процесс познания, а не признание его результатов. Во время учебы и всех этих не особо интересных для меня школьных олимпиад я сделал для себя неожиданный, но очень важный вывод: человеческий ум бывает на удивление разным. Мне встречались мальчишки и девчонки, которые, обладая изумительной памятью, могли запоминать огромные массивы информации, но они были совершенно не творческими людьми и не умели создавать свой собственный «интеллектуальный продукт». Мне же несказанно повезло: при хорошей памяти я обладал каким-то внутренним зудом, заставлявшим меня постоянно размышлять над прочитанным и заниматься творчеством, создавая что-то новое, свое.

Без посторонней помощи я пришел к выводу, что самым важным качеством моего развития должно стать наблюдение за окружающим миром. Так я стал Наблюдателем и немного Мыслителем. Я научился получать удовольствие от наблюдения за людьми, природой, происходившими событиями. Наблюдая за школьными учителями, я неожиданно пришел к выводу, что среди них есть дураки. Это обескураживало и немного веселило. Тупость учителя труда Сан Саныча по прозвищу Рашпиль я воспринял почти как обязательное условие его работы. Он преподавал нам слесарное и плотницкое дело и знал в этом толк. Стоило ему немного отклониться от темы «расклепка заклепки на садовом инвентаре», и его глупость вылезала наружу. Но я научился довольствоваться тем, что давали. Так что мне удалось познать философский смысл заклепки алюминиевой и стальной, освоить приемы их крепежа непосредственно к предмету инвентаря.

Сложнее оказалось с учителями истории, часто сменявшими один другого и оказавшимися, как говорится, дураками с инициативой. Первым был завуч нашей школы, самозабвенно любивший не историю, а себя в ней. Он здорово смахивал на Наполеона: небольшого роста, круглый животик, породистый нос на полголовы, самодовольная ухмылка и взгляд поверх нас – сирых и убогих. Говорил он очевидное, но пафоса с избытком хватило бы на всех артистов труппы Большого драматического театра имени Горького. В ходе уроков по истории нашего завуча, фамилия которого была Харитонов, выяснилось, что я обладаю гадкой человеческой чертой: мне бывало приятно, когда он ошибался. Более того, я провоцировал товарища Харитонова на дискуссии, которых он жутко боялся. Например, я стал доказывать, что морозы зимы 1812 года подкосили боевой дух наполеоновской армии.

– Это – капиталистический взгляд на историю, Хвыля! – брызгал на весь класс слюной Харитонов. – Холод – он одинаков для всех: и для французов, и для русских!

– А вот и нет! – торжествовал я. – Французы рассчитывали на скорую победу и не запаслись зимним обмундированием, а наши тылы доставляли его своевременно. Да и привычными были русские солдаты к морозам, не то что изнеженные мягким климатом французы. Они привыкли к влиянию Гольфстрима на зимнюю погоду, а в Москве до него, Гольфстрима этого, почти три тысячи километров!

Получив от своего оппонента Харитонова по истории двойку за четверть, я пришел к неожиданному выбору: к чертовой матери всяких там бабочек! Буду историком. Решение навалилось так основательно, что я перестал беспокоиться о своем будущем: выбор был сделан раз и навсегда.

Мне и моим одноклассникам шел тринадцатый год. Некоторым осенью уже стукнула чертова дюжина. Как мне казалось, старость подкралась совершенно неожиданно. У каждого из нас взрослость проявлялась по-разному. Мои одноклассники Витька Васенин и Валерка Захаров начали курить почти в открытую. Коля Казаков и Оля Герасимова ходили на переменах, держась за ручки. Женька Красильников пил у ларька разливное пиво и ругался матом. Лида Закатова отрастила красивую грудь и гордо носила ее по школе. Я тоже повзрослел. Моя взрослость проявлялась в том, что я самостоятельно начал путешествовать по Ленинграду. Планомерно объездив на метро все районы города, я начал ходить по музеям. Первым делом, естественно, побывал в Зоологическом, отдавая дань моей прошедшей «детской» привязанности к братьям нашим меньшим. В Кунсткамере неожиданно наткнулся на совершенно изумительную коллекцию бабочек великого путешественника Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского. Вспомнив, что как-то видел на восьмой линии Васильевского острова дом с мемориальной табличкой «Здесь жил выдающийся путешественник П. П. Семенов-Тян-Шанский», прямо из музея пошел к тому скромному трехэтажному зданию и простоял возле него часа три, тупо глядя на всех, кто выходил из него. Когда из парадной вдруг вышел подтянутый мужчина лет сорока пяти, меня словно током шибануло.

– Простите, вы Семенов-Тян-Шанский? – спросил я.

– Да, – удивился прохожий. – А как вы догадались?

– Не знаю, – смутился я тому, что он обратился ко мне на «вы». – Петр Петрович?!

– Нет! – рассмеялся он. – Александр Владимирович. Я – правнук Петра Петровича. Но как вы поняли, что я из этого рода?

– Сам не понимаю. Просто показалось, что вы любите собирать бабочек и путешествовать.

Правнук великого путешественника негромко рассмеялся приятным смехом и сказал:

– Кстати, прадедушка имел и другие дарования: был одним из главных инициаторов отмены крепостного права в России, стал родоначальником отечественной науки статистики, был выдающимся благотворителем. Содержал за свой счет приют для бездомных стариков и старушек.

Мой неожиданный собеседник по-мальчишески подмигнул мне и зашагал в сторону Среднего проспекта, размахивая облезлым портфельчиком.

Я смотрел вслед этому человеку и понимал, что в моей жизни случилось что-то важное. Что именно, я не знал: не так часто происходили события, после которых ощущалось взросление. Но этот процесс протекал у меня немного не так, как у сверстников. Одноклассники и одноклассницы начали влюбляться друг в друга. Я тоже втрескался по уши, но умудрился сделать это совершенно неожиданным для меня самого образом.

Моя возлюбленная была старше меня. По моим прикидкам – лет на сто сорок. Влюбился я совершенно внезапно и понял, что на всю жизнь. Произошло это так. В седьмом классе я впервые в жизни самостоятельно пришел в Русский музей и в первом же зале увидел Ее! Это была небольшая картина Алексея Гавриловича Венецианова «Девушка в платке». Портрет висел среди других работ выдающегося художника, но их я не замечал. Мне казалось, что именно это полотно было в зале единственным. Девчонка лет пятнадцати-шестнадцати смотрела на меня робкими и одновременно лукавыми зеленоватыми глазами. Неуместно «взрослый», явно чужой, темный клетчатый платок прикрывал русые волосы, расчесанные на прямой пробор. Ее взгляд был бесхитростным, но при этом становилось ясно: девушка осознавала силу своей негромкой славянской красоты. Возможно, она даже немного удивлялась ей. Каждая ее черточка так совпадала с трепетом моей души, что я не мог справиться с волнением. Любовь с первого мгновенья нашей встречи захлестнула меня. Конечно, я понимал, что это – всего лишь гениальное произведение искусства, что этой безымянной красавицы уже давно нет на свете. Сколько лет она прожила? В начале XIX века люди часто не доживали до старости. В крестьянской среде – в особенности. Уйти из жизни в сорок-пятьдесят лет было делом обычным. Вероятно, Моя Девушка жила где-то в Тверской губернии, как и другие персонажи произведений Алексея Гавриловича.

От полотен Венецианова веяло тихой теплотой и светлой печалью. На самом деле, вероятно, было и не так, но я по-другому этого художника не чувствовал. Ученик великого Боровиковского, он, возможно, в чем-то превзошел своего учителя. Мне, по крайней мере, он был несоизмеримо ближе. В какой-то случайной потрепанной книжице я вычитал, что Венецианов, прожив 67 лет, трагически погиб. Возвращаясь из Твери к себе в усадьбу, зачем-то высунулся из кареты и ударился головой о верстовой столб. Удар оказался смертельным. Какая нелепая смерть! Хотя смерть сама по себе трагична и нелепа. С тех пор я стал смотреть на Девушку в платке как на сироту. Не знаю почему, но воспринимал ее я именно так. Вряд ли она была дочерью или даже дальней родственницей художника. Но у любого произведения искусства есть творец-родитель. У гениального – тем более. Я не воспринимал ее иначе, как дочь этого художника.

Всю осень и зиму я два-три раза в месяц приходил в небольшой зал Русского музея, где на стене слева от входа скромно висел портрет моей возлюбленной. Встав в нескольких шагах от нее, я подолгу смотрел на портрет, стесняясь удивленных скользящих взоров в мою сторону со стороны посетителей. Две служительницы, работавшие в этом зале и сменявшие друг друга через день, давно уже привыкли ко мне и к моему странному появлению. Возможно, они даже не считали меня сумасшедшим, потому что с каких-то пор начали первыми со мной здороваться, подбадривая добрыми улыбками. Они никогда не задавали мне вопросов. Но однажды та из сотрудниц, что была постарше годами, вдруг заговорила со мной:

– Знаете, Веня, а ведь Она очень ждала вашего прихода.

Я вздрогнул от неожиданности, особенно от того, что меня назвали по имени.

– Откуда вы знаете, как меня зовут? – удивился я.

– Понятия не имею, – пожала плечами смотрительница зала. – Просто обликом вы похожи на Вениамина: правильные черты лица, светлые волосы, голубые глаза, сдержанность в движениях. Не врожденное, а приобретенное благородство.

– Разве благородство возможно приобрести?

– Возможно. Конечно, возможно. Впрочем, как и потерять, – печально усмехнулась она. – Знаете, как зовут вашу возлюбленную?

Я опять вздрогнул.

– С чего вы решили…

– Никакой мистики, молодой человек. Просто многолетний опыт и долгая жизнь, полная испытаний. А девушку вашу зовут Настей.

Было обычное декабрьское утро, и посетители до этого зала еще не добрели.

– Мое имя – Мария Михайловна. Когда-то, когда-то, еще до семнадцатого года, княжна Львова.

– Дочь того самого Львова, политика?

– Нет. Георгий Евгеньевич Львов, бывший министр-председатель Временного правительства, наш родственник по другой ветви. Мой батюшка, Михаил Владимирович, был инженером-мостостроителем. Возводил мосты до революции и при советской власти. Может, поэтому его и не расстреляли. – Мария Михайловна посмотрела на меня кротким взглядом и улыбнулась, словно родному человеку: открыто и как-то не защищенно, даже беспомощно.

Не знаю почему, но с того момента я всегда ценил в людях их незащищенность и готов был на все, чтобы сохранить это доверительное отношение ко мне.

– Вы всегда здесь работали? – зачем-то спросил я.

– Нет. До пенсии я была переводчиком.

– С какого языка?

Она пожала плечами:

– Профессионал переводит не языки, не слова, а смыслы, переживания, подтексты, ароматы эпохи, суть места, смысл бытия.

Звучало чарующе, но совершенно непонятно.

– Я почти десять лет занимаюсь английским, но никогда не смотрел на язык с таких необычных позиций.

Княжна взглянула на меня по-детски голубыми глазами:

– Языки, как люди – они тоже рождаются, дают жизнь другим языкам, а потом уходят навсегда. Вам бы надобно было начать с греческого и латыни. Тогда бы и английский был понятней. Когда-то, не так уж и давно, в средние века, представьте себе, старофранцузский и старонемецкий языки были схожи. А позже началась, как сейчас говорят, дифференциация. Процесс естественный, но грустный. Изменение языка – это изменение человека. Его не остановить, да и незачем.

В зал вошла группа экскурсантов, и лицо Марии Михайловны стало строгим и отрешенным. Она тихой мышкой прошмыгнула в угол зала, примостилась на стул и скромно слилась с интерьером. Худющая сутуловатая дама-экскурсовод в очках в массивной черной оправе заговорила неожиданно сильным хорошо поставленным голосом о творчестве Венецианова, но мне почему-то не захотелось ее слушать. Я выскользнул из зала, кивнув на прощанье княжне. В ответ она прикрыла глаза, едва-едва наклонив голову.

Я возвращался домой, с удовольствием вдыхая морозный ленинградский воздух. Строгие дворники огромными лопатами раздвигали передо мной недавно упавший снег, словно стелили ковровую дорожку. На душе было ощущение праздника: я узнал имя своей любимой и она, пусть через княжну Львову, но призналась мне в своих чувствах! Настя. Настенька. Настюша. Ласковая музыка таилась в этом имени. Я повторял его и повторял, словно пробовал на вкус.

Дома меня встретили радостно озабоченные родители. Мама, вытирая о передник руки, сказала:

– Из Каменки посылка пришла. Надо на почту сходить, забрать.

Пока я ужин готовлю, сходите с папой в отделение.

Отец, вальяжно развалившись в кресле, пошелестел газетой и, вздохнув, с неохотой начал медленно расстегивать пуговицы на куртке своей полосатой пижамы. Ему явно не хотелось идти на мороз:

– Скорее бы ты уже паспорт получил, а то ходим с тобой взад-вперед, как Шерочка с Машерочкой.

– А кто это? – удивился я.

– Темный ты человек, Веня, вот что я тебе скажу. Сhére – это по-французски означает дорогой, дорогая. А вот ma chére – мой дорогой, моя дорогая. До революции барышни-смолянки, да и другие институтки, учились в своих закрытых заведениях танцам. Плясать-то им было без кавалеров тяжко, но куда деваться? Приглашали друг друга на французский манер. Вот такой кандибобер.

– Кандибобер?

– Проще говоря, фигня какая-то, чертовщина, в общем.

На какое-то мгновение я представил себе, как приглашаю на танец мою Настеньку. Она опускает на плечи свой платок, застенчиво улыбаясь: «Merci, ma chére», – слегка склоняет она голову. Точь-в-точь как княжна Мария Михайловна.

– Ты чего лыбишься, сын? – донесся до меня голос отца. – О содержимом каменской посылки размечтался?

– Конечно! – бодро соврал я.

На почте посетителей не было, и свой увесистый фанерный ящичек мы получили быстро. Угрюмая почтальонша плюхнула перед отцом долгожданный груз:

– Подпись на извещении поставить не забудьте и дату указать.

– А какое у нас сегодня число?

– Такое же, как и у них – 4 декабря 1968 года.

– С наступающим, – вежливо сказал папа, ловко запихнув одним махом посылку в огромную авоську.

– А какой завтра праздник? – растерялась тетка.

– Ну вы даете! – изумился я. – День Конституции!

– И то верно! – расплылась вдруг в благостной улыбке сотрудница почты. – А я все думаю, что это вчера и сегодня посылки идут одна за другой! Праздник же! И вас, товарищи, с Днем Конституции!

Всю дорогу до дома мы с папой шли наперегонки: то я ускорял свой шаг, а он немного отставал, то отец делал несколько мощных шагов своими сильными ногами и оказывался впереди. Это была наша игра еще с моего раннего детства. Мы оба были в прекрасном настроении, потому что знали: в посылке нас ждет частица родной Украины, милой нашим сердцам Каменки.

Дома мы действовали по строго установившемуся ритуалу. Посылка была выставлена на круглый обеденный стол. Из отцовского чемоданчика с инструментами я достал самую большую отвертку с массивной эбонитовой ручкой и встал с ней возле папы, ощущая себя жрецом, которому доверено совершить таинство. Какое-то время мы молча смотрели на посылочную крышку, на которой крупными фиолетовыми буквами уверенным учительским почерком тети Мани был выведен наш домашний адрес, фамилия, имя и отчество папы. Я представил себе, как тетушка подписывала эту крышку почти до конца сточенным «химическим» карандашом. Он был похож на самый обычный, но, если его послюнявить, карандаш начинал писать не простым грифелем, а цветом, похожим на настоящие чернила. Это было маленькое волшебство, особенно если учесть, что язык после такой писанины тоже становился фиолетовым.

– Действуй! – подал команду отец, и я начал поддевать крышку снизу острием отвертки. Маленькие гвоздики были, как всегда, приколочены на совесть и моим усилиям поддавались нехотя.

Стоило краю крышки слегка приподняться, как по комнате распространился неповторимый запах родного села. Казалось, еще немного и в щель между посылочным ящиком и крышкой начнет просачиваться бабушкин дом с голубыми ставнями, огород с его земляными сокровищами и даже старый сарай, пахнущий теплой коровой Зорькой и ее молоком.

Под крышкой, как всегда, лежало письмо, написанное тетей Маней. Бабушка была неграмотной. Но повествование всегда велось и от нее тоже:

«Здравствуйте, наши дорогие родные – Коля, Маруся и Венечка!

Привет вам из далекой вашей родины Каменки. Мы живы и здоровы, чего и вам желаем, дорогие наши ленинградцы.

Сообщаем, что у нас все хорошо, все в полном порядке. Корова наша вчера ночью отелилась бычком. Такой же рыжий, как и Зорька, только белое пятно на лбу поменьше. Роды помогали принимать кум Яшка и кум Никодим. До утра потом праздновали это рождение и спорили, чей сад краще – деда Яшки или деда Никодима. Этому спору уже лет двадцать и не закончится он никогда. Кумовья разошлись по домам уже засветло и шатались от горилки, как тот бычок, которого они принимали.

А еще из новостей то, что Кирилл Кривой утопился. Напился, как всегда, начал Ганзю, жинку свою, гонять по хате, на двор ее голой выгнал и вдогонку из ружья по ней пульнул. Подумал, что убил, и с горя пошел и утопился. А Ганзя у соседки Наймочки в хате пряталась живая совсем. А так больше ничего не происходит. Снега нападало много, детишки в школу ходить не хотят. Им только санки подавай да горки развеселые. А учиться за них, думают, пусть милиция будет. И Сашко, дружок твой, Веня, из двоек не вылезает. Такой лентяй, что словами не передать.

Высылаем вам колбаски нашей домашней. Еще на ноябрьские праздники кабанчика зарезали и колбасы накрутили. Ну и цыбульки с чесночком, как полагается, высылаем: хороший в этом году уродился чеснок, крепкий. И цыбуля крупная и сладкая, хоть компот из нее вари.

Ленка Ивана Петровича, председателя сельсовета дочка, мимо нашей хаты все прохаживается и про тебя, Веня, нас пытает. Говорим, что учишься хорошо, так что ты уж нас, старых, не подводи, старайся там в своей городской школе.

Ты, братик Коля, когда летом к нам Венечку повезешь, купи в охотничьем магазине для своего друга Илька патронов двенадцатого калибра для его ружья. Замучил он меня этой просьбой! Как встретит на улице, все просит: „Напиши моему однополчанину, чтоб патронов привез с дробью номер пять. На утку ходить буду. А то у нас даже в городе их нема“. Ходок нашелся на культяпке своей.

Целуем вас всех крепко.

Ваши бабушка Евгения Ефремовна и Мария».

Ночью, засыпая, я видел каменские лица: несчастного пьянчужку дядьку Кирилла, королеву красоты Ленку, своего друга и брата Сашка, одноногого охотника дядьку Илька и других односельчан. Мне снились любимая бабушка Женя, тетя Маня и даже корова Зорька со своим теленочком, которого я не видел никогда.

Но потом все они куда-то исчезли и перед глазами возник образ моего идеала на всю жизнь – Девушки в платке, моей единственной любви на все времена, моей Настеньки. Она смеялась серебристым смехом и смотрела на меня влюбленными глазами. Я был счастлив.

Наступил Новый год, а с ним и двухнедельные школьные каникулы – самые продолжительные из всех, не считая летних, конечно. Перед праздником папа пришел домой с загадочной улыбкой и долго шептался с мамой, поглядывая в мою сторону. Нашептавшись, они как-то одинаково изобразили заискивающие улыбки:

– Видишь ли, сынок, – торжественно начала мама, – нашего папу как передовика производства заводской профсоюз наградил двухнедельной семейной путевкой в Польшу. Представляешь?! В самую что ни на есть заграничную страну!

– Вообще-то, эта ваша Польша раньше входила в состав Российской империи в качестве захудалой провинции.

– Не такой уж и захудалой, – возразил папа. – У них там даже свой сейм был, парламент по-нашему. И король, какой-никакой, свой собственный.

– И когда мы едем в Польшу? – поинтересовался я.

– Видишь ли, путевка – только на двоих, – разволновалась мама.

– А говорите, семейная, – ядовито усмехнулся я. – Странная у вашего профсоюза советская семья получается. Совсем не в свете демографической политики партии и правительства!

– Ты, парень, полегче на поворотах – про партию-то! – строго сказал отец. – О тебе мы с мамой тоже позаботились, будь здоров!

– Организовали твой отдых по первому разряду! Поедешь на все зимние каникулы в Зеленогорск, в спортивный лагерь с командой боксеров из городского Дворца пионеров.

– Я вообще-то футболом занимаюсь, – напомнил я.

– Футбол – сезонный вид спорта. А морды бить можно круглогодично, – резюмировал отец.

Так совершенно неожиданно я оказался в зимнем спортивном лагере Дворца пионеров имени Жданова, разместившемся на время каникул в здании обычной средней школы Зеленогорска. Пока мои родители восхищались архитектурой Кракова и интеллигентностью Варшавы, я перенимал навыки своих сверстников, уже имевших опыт ведения спортивных боев на ринге. Особенно близко я сошелся с одногодкой Макаром Славиным, улыбчивым пареньком с лукавыми глазами. Он был, пожалуй, самым одаренным из всех мальчишек, тренировавшихся у дяди Вани – чемпиона Европы какого-то давнишнего года в полутяжелом весе Ивана Ивановича Авдеева. Дядя Ваня был человеком неразговорчивым и строгим, но дело свое знал и любил, как и парней, которые хотя и слегка побаивались тренера, чувствовали в нем человека глубокого и доброго.

Макар поначалу отнесся ко мне с прохладцей:

– Футболист, – скривился он при нашем знакомстве. – Ноги крепкие, а руки, как крю́ки.

– А ты проверь! – вспылил я и ткнул его кулаком в плечо. Ткнуть, правда, не получилось: Макар красиво отпрянул назад и легонько двинул мне в челюсть левой рукой. Я ударил его быстро, без подготовки, в лицо, и мой кулак на этот раз достиг цели. Макар среагировать не успел и удивленно посмотрел на меня.

– Спасибо, что не ногой ударил, футболист! Ты точно не занимался боксом? Удар у тебя поставлен. Неужели от природы?

– От улицы, – пояснил я, и мы с симпатией посмотрели друг на друга. Так начались наши приятельские отношения.

Иван Иванович гонял своих подопечных основательно. Две ежедневные двухчасовые тренировки и прогулка на дальнее расстояние по бездорожью. Нагрузка была приличная. Но я старался не отставать от коллектива.

– А ты быстро схватываешь, – сказал мне как-то тренер, внимательно следивший за моей работой в спаринге с Макаром. – Годикдругой потренируешься и начнешь Макара мутузить.

– Даже раньше начнет, не сомневайтесь, – заверил тренера Славин.

– Я футбол не брошу, да и бокс мне не очень по душе, – честно признался я.

– Вольному воля, – пожал плечами бывший чемпион Европы и навсегда потерял ко мне интерес.

Нагрузка нагрузкой, но и волюшки на наших сборах было предостаточно. Много времени, особенно по вечерам, мы были предоставлены сами себе. Травили анекдоты, вели завиральные разговоры о девушках, слушали виниловые пластинки на проигрывателе «Юность-301». Без конца крутили одну и ту же песню – «Ребята семидесятой широты» в исполнении необычайно популярного тогда эстрадного певца Льва Барашкова.

Кормили нас сытно и вкусно. У каждого участника сборов в кармане была толстая пачка талонов на питание, за которые в столовке мы получали сгущенку, печенье, молоко, фрукты, шоколад и другие вкусности, которые в домашних условиях были мало у кого. Почти все получаемые нами продукты в те времена в стране были в дефиците. Некоторые юные хитрецы догадались обменивать талоны у сотрудников зимнего лагеря, набранных из местных жителей, на рубли. Нашлись и такие, кто обменивал их на водку. Среди юных спортсменов встречались и такие чудаки.

Моя главная жизненная идея – наблюдать – в спортивном лагере мне очень пригодилась. Я перенимал у молодых боксеров все их спортивные уловки, внимательно вслушивался в каждое слово мудрого Ивана Ивановича. За день до отъезда домой на первенстве секции, устроенном тренером в качестве своеобразного подведения итогов сборов, я неожиданно занял четвертое место, уступив только Макару и еще двум крепким ребятам.

Прощались мы с парнями как давние друзья: обменялись телефонами и адресами, обещая друг другу писать письма и открытки к праздникам. Я был благодарен судьбе и родителям за такие каникулы. Не знаю, как им отдыхалось в Польше, а в спортлагере в Зеленогорске было здорово.

Из Варшавы папа с мамой привезли мне умопомрачительную спортивную сумку, с которой я стал ходить в школу, забросив в угол свой старенький портфель. Родители были переполнены впечатлениями и рассказывали мне о поездке, перебивая друг друга:

– Веня! Польша – это сказочная страна! – задыхалась от восторга мама. – Милые улыбчивые люди, говорят почти по-русски, только пшикают.

– И девки у них – высший сорт! – поделился впечатлениями отец, но под маминым строгим взглядом потускнел и зачем-то добавил:

– В научном смысле, конечно…

После зимних каникул я стал придумывать себе новую мечту. После наблюдений мечтания было моим вторым по важности излюбленным занятием. Если еще в декабре я мечтал о новогоднем празднике, о зимних каникулах, просто о том, чтобы с утра немного поваляться в постели, то после того, когда эта мечта сбылась, нужно было придумать себе новую.

Мои мечты всегда были рассчитаны как на короткую перспективу, так и на долгую, так сказать, на стратегическую.

Думая о далеком будущем, которое виделось смутновато, я, в первую очередь, фантазировал на тему Девушки в платке. Мысленно я видел себя рядом с ней: мы сидим у камина, а вокруг нас резвятся красивые дети, похожие на нас обоих. Я понимаю, что это моя семья, мое взрослое счастье. Правда, камин я видел только в иностранном кино, но тепло, исходившее от него, ощущал кожей. В моей настоящей семье мне было тепло, но всегда не хватало братьев и сестер. Возможно, в том числе и по этой причине я так прочно сошелся со своими украинскими братами. Подростку фантазировать на тему будущей семьи, наверно, не свойственно, но мне мечталось. От этих мыслей было немного стыдно, но удивительно уютно. При всей своей кажущейся открытости, я на самом деле был скрытен. О моей главной мечте не знал никто, даже мама – мой самый главный на свете друг.