Математическое ожидание случайной величины

Икебана

Робкий стук в дверь и её медленное скрипучее открытие явило в проеме два персонажа в полевой форме, аналогичной по стилю прикиду Виола.

– Видать одного кутюрье коллекция, – подумал я, сдерживая улыбку от догадки.

– Двое из ларца, одинаковых шлица! – прокомментировал их явление Валёк, и в его интонации чувствовалось начальственное превосходство над подчиненными, которым едва перевалило лет за 18.

– Оба с левой резьбой, – продолжил он протокольное представление.

– Как не прикручивай, свинтят в самое ответственное время. Подобрать к кому-либо из инженеров, к их творческому потенциалу ключ или отвертку, чтобы ввинтились на место в работу нашей партии (не той, указал о глазами наверх), а этой, земной никак. Второй сезон работают. Выпускники какого-то арбузодробильного техникума.

– Вчера был заборостроительный еще, – робко попытался возразить один из двух, который был ростом пониже и с несмываемой улыбкой от уха до уха.

– Это Сэмэн. – кивнул в его строну Валек, – поменьше бы спорил с начальством, меньше вреда бы приносил. Рационализатор. А этот – строго нахмурив лицо, Валек вытянул шею, заглядывая снизу вверх, пытался перехватить замороженный в никуда взор второго пришельца.

Но встрече взглядами в качестве воспитательной меры состояться было не суждено.

– Рыженберг, – громко и врастяжку, произнес Валёк, с раздосадованностью в голосе от ускользающего взора подчиненного.

Тот был бледно рыж, кучеряв, капризно надувал пухлые, мокрые губищи на конопатом лице. Глядел исподлобья леденящим взглядом недобрых, бледно-голубых рыбьих глаз, в глубине которых, напружинились бесы огненной мощи.

Звали коллег, как выяснилось позже – Лёха Семенов, который Сэмэн, и Женя Кирпичников, который рыжий. Валёк имел также общечеловеческое название Валентин Бурдунов.

Молодые лица техников светились достатком, уже где-то принятого на грудь, в количестве, открывающем беспрепятственный путь к подвигам и приключениям, с полным равнодушия и отваги к непременному огребанию, от жизни и начальства, уже всё равно чего.

И если у Сэмэна это выражалось в словоохотливой игривости, то у Рыжего явно «планка упала», и он бычился, в силах произнести лишь один риторический вопрос:

– А по е**льничку? – вне зависимости от чинов и званий визави.

Именно этим вопросом, озадаченный, он и явился в дверном проеме, нетвердо вваливаясь в мою комнату.

Валёк вовремя перехватил, потерявшего равновесие, рыжего, от падения мордой в пол, плашмя. Его туловище, предательски непослушно опередило, подзадержавшиеся на пороге ноги. Рыжий икнул, упав Вальку в объятия и оконтурил круговым взором помещение. Судя по реакции, не увидел вообще никого. Но поднял руку с авоськой выше головы и доложил:

– Здание выполнено. Хлеб и папиросы я взял.

В авоське сиротливо пылилась буханка свежевыпеченного белого хлеба, рядом с расплющенными, случайным наступом, парой пачек беломора.

– Я ж тебя просил стаканы, или кружки из машины принести, и закуски какой, махнул рукой Валёк, нисколько не удивленный результатом исполнения поручения.

– И вот так, что ни попроси. Таких, вот, теперь специалистов выпускает московский железнодорожный техникум. А просятся к прибору, в нивелир или теодолит смотреть самостоятельно! Сломают-то ладно. Пропьют.

– Сэмэн, – обратился он ко второму коллеге с чуточку более содержательным выражением глаз, – ты, где его, такого нарядного повстречал? Я, ж вас, трезвых с работы до самой общаги привез. На минуту зашел взять на вечер в ларек, а вы уже оба в икебане. Когда успели?

– Да мы чо? Мы просто уработались на жаре. Ну, правда, прям, еле ноги держат. А потом рыжий грит, пойдем тут на детской площадке качели есть. Покачаемся.

– Ну, там и накачались? Правильно? – восстановил события Валёк.

– Тип, тово, – ответил Сэмэн. – даже не помню как. Прям, голова кругом от дел. И вот еще – протянул он руку с сумкой, в которой звякнуло что-то тяжелое.

Там оказалось еще четыре бутылки такого же вермута, коим я отмечал знакомство с новым местом труда и отдыха.

– Рыжий, у Лёни в шнурок выиграл. Лёня только просил: завтра горлышки с пробками вернуть, – деловито сообщил Сэмэн. Это на общак. Подгон, по-босяцки.

– Нахватались фени у рабочего класса «босяки»! возмутился Валёк. Скоро русский язык с вами вообще забудешь. Maxime idoneus technicos.

В коридоре послышались басовитые мужские голоса и заливистый женский смех. Половые доски, крашеные корабельным суриком, заскрипели под натиском вступившей в общагу новой партией экспедиционного персонала.

Валёк изобразил на лице два чувства сразу: задумчивую радость, от неведомого, и осознанный страх по, предсказуемому набору проблем. Наверное, так должно выглядеть лицо парашютиста перед вторым прыжком.

– Не будет у Кузи счастливого детства, – произнес он с некоторой досадой и облегчением, опуская тело рыжего с поникшей головой на табурет. Кровать моя уже была занята Сэмэном, пустившим слюни на подушку, в сладкой дрёме клювом книзу, не снимая сапог.

– Наши из Казахстана приехали и с ними начальник экспедиции. Надо технично линять, иначе все попадем под раздачу. Вы тут тихо окопайтесь, а я пойду огородами за околицу, – полушёпотом произнес Валёк, шифрованный текст, смысл которого мне раскроется позже во всей лакокрасочной атрибутике: с особой палитрой, запахами и резью в глазах.

Приоткрыв дверь и высунув в проем один из пары глаз, Валёк отперископил, безопасные, для нежелательного контакта кабельтовы, и просочившись ртутью в щель шириною с кулак, бесшумно слинял. Пожалуй, это самый точный глагол, его исчезновения из моей комнаты.

Судя, по затихающему гулу, в дальней части коридора, приезд экспедиции перешел в деловитую стадию расселения.

Мои, загостившие, по-татарски нежданно, коллеги, вели себя тихо и почти скромно. Отключившись, от мирского, Сэмэн, блаженно сопел. А, рыжий, сидя на табурете, опершись спиною в стену, держал равновесие, устойчиво. За счет напряженного упора омертвевшим взглядом, в стену напротив. Я же, пока терзался сомнениями на предмет правильной линии поведения. Либо явить себя начальству, и обозначить тем самым производственный этикет и тягу к трудовым свершениям? Либо, согласно наставлению более опытного товарища, перенести официоз представления на более подобающее время, когда вероятность огрести авансом, сразу каких-нибудь непредсказуемых люлей, сгладится общеизвестным биохимическим составом, по прибытии после трудного пути.

После трёх дней безделья, по поселению в общагу, путем предъявления туркменскому коменданту служебной записки, и удостоверения инженера Минтрансстроя из Москвы, сегодняшний вечер вдруг стал избыточно наполнен новыми встречами и впечатлениями.

Железные люди дорог

В Москве меня предупредили, что, поселившись в общежитии при железной дороге, я должен подождать прибытия своей партии, которая добивала работу на объекте вблизи Чарджоу. А немного позже прибудет и основная часть экспедиции из трех партий еще, которые, собравшись вместе с нашей, стратегически поделят большой объект: среднеазиатскую железную дорогу от станции Джизак в Узбекистане, до станции Красноводск в Туркмении (2750 км) на четыре куска ответственности, для каждой партии. А мы разлетимся по бескрайности пустынь и городов-призраков в ней, озабоченные Родиной свершением трудового подвига проектирования вторых путей и электрификации этого хозяйства. Но, чтобы светлым замыслам партии и правительства по процветанию голодной степи и безводных пустынь в виде проекта развития, сбыться, нужна съемка местности и инвентаризация всего существующего на ней реально. А не только в отчетности. Именно с этой целью и привлечены были творческие силы отдела аэрофотосъемки, института Мосгипротроанс. Самое увлекательное в этом, что саму аэрофотосъемку выполняло всего две бригады из пяти человек: двух штурманов, двух бортоператоров, и начальника партии, с фамилией, Пшемысский, которую народ переиначил именем нового сорта водки, появившейся на прилавках союза СССР «Пшеничная». Водку стали звать Пшемысская, а начальника партии – Пшеничный. Почему-то. Сам он был довольно интеллигентного вида, но с полным отсутствием растительности на голове. Поутру, прежде принятия реанимирующего опохмела или чистки зубов, он тихо, пока спят коллеги, садился перед зеркалом и рисовал себе лицо. Брови, ресницы и поросль над верхней губой. Специальный дамский инструмент для «лицедейства» он хранил, как зеницу ока. Потому, как и сам перенес не один инфаркт, от леденящего крика ужаса впечатлительных соседей по общаге столкнувшись с ними лицом к лицу, пробираясь ночью тайком к туалету в коридорной системе. При этом и сам начальник и вверенный ему персонал летунов, были сплоченным, и дружным коллективом, исправно и во время выполнявшим свои задачи обеспечения остального отдела материалами в отлаженном конвейере.

Две лётных бригады, порхали по средней Азии на доблестных кукурузниках Ан-2, снимая и проявляя фильмы «для взрослых» про такое, что и не всем смотреть можно. Материалы передавались в Москву строгими людьми в секретные отделы. В Москве не мене сосредоточенные люди печатали по этим снимкам большие контактные отпечатки, нумеровали и складывали по спецпапкам. Всё, что связано с аэрофотосъемкой от медкомиссии до результатов содержит приставку «спец». Потому, как средство изображения земли, и жизни на ней с высоты птичьего поМёта, всегда загадочным образом лихорадило творческий разум, не особо грамотной части военных, и особо рьяных защитников завоеваний коммунизма. Если к снимкам еще и добавить по контексту слово «координаты», которые теоретически извлекаемы по снимкам, не особо хитрым набором всем известной математики, зеркал и линз, то получаем до такой степени жутко секретный состав знаний, что ни время, ни технический прогресс ему не подвластны. Как, установлено, было в гражданскую войну, что снимки, координаты и карты – главная цель врага на нашей территории. Так, и по сей день, отступиться от этого самовнушения, никому во всей Руси великой, при любой власти, не под силу. Как оказалось, по прошествии десятилетий, любой своей ценностью государство готово пожертвовать. Вплоть до самого существования государства (такого как СССР), но только не государственной тайной на карты, снимки координаты. В годы дефолтного начала нового тысячелетия, по рассыпавшейся, вдребезги, былой империи, на удельные национальные княжества, не имевшие ранее, даже своей письменности, мы потеряли, вместе с отколовшимися «воровать за закрытой дверью», местными элитами, не только многовековую историю взаимного обогащения народов, и экономик, но и родство семей, пусть разных, но соединивших различия, в уникальное общее.

А взамен, нам привили ложные ценности суверенности местечковых локализаций географии. Мы потеряли уникальную тонкую чувственную соединительную ткань очень разных по традициям и культуре людей, населявших самую большую территорию разумного сосуществования на планете. Зато, крепко сберегли – мастичные печати, формуляры, комнаты с сигнализацией и сейфы, в которых, и по сей день, храним от врага (?) снимки, карты и координаты.

Осенним вечером, сидят на завалинке у задней стены первого отдела два старовера – спеца по режиму.

– Сколько, Петровна, мы не вели формуляры и не пластилинили замки печатями, а враг, получил своё, сполна, даже не заходя за секретами. По разделу союза – недвижимостью, по дефолту – еще и ресурсами, да и правами собственности на всё, способное эти ресурсы превращать в деньги. И стали мы счастливо и стабильно жить-поживать, в ни хрена, не принадлежащем, России и её народу: лесах, полях, реках и недрах.

– А, ты Кузьмич, представь, что врагу бы еще, и снимки карты, и координаты достались? Это, какой же, чудовищно страшной населению, могла оказаться такая потеря государственности? Даже представить, не могу.

– Ну ладно, страну потеряли, всё что работает – создает ценности уже не нам. Каждую копейку бизнес хранит в долларах вне России. Там и инвестирует.

– А я думаю, какой полководческий гений, уникального стратега смог такую войну, спланировать и выиграть.

– И ведь так, чтобы победу праздновать на самой большой ресурсной базе, с самым талантливым и патриотичным населением!

– Хорошо, нас оставил. При должностях, званиях и регламентах хранения гостайны. Мы, можно сказать, последний рубеж обороны держим.

– А я тебе так скажу. Вся хитрость стратегического замысла в том, что страны нет, а мы с секретами ещё есть вот в чем.

– Только тише говори, и лишнего не болтай.

– Не от того врага, что еще не всё забрал, и за остатками опять придет, это тайна?

Никакие это и не секреты, если войны выигрываются даже с наглухо запертыми в сейфах картами и снимками. ЛюдЯм это давать нельзя. Ни в какое время! Имей народ в свободном обращении на руках эти данные (как, например, в других развитых, странах) он создал бы такую экономику, и достаток людям, что никогда бы народ не продался, за сказочные бусы «демократии» весь с потрохами, мировому капиталу? Чем больше люди имеют точных измерений, тем меньше спорят. Чем точнее определено, то, что ценно, и кому принадлежит, тем меньше своруют. Чем быстрее проекты делаются, тем больше строят. Чем больше строят, тем всё дешевле. Чем жизнь дешевле, тем народу веселее. А на чем проекты делают? На съемках и координатах. Вот! Так, что или не от врага это секреты, или враг не тот.

Эта мысль, зародившись тогда, почти полвека назад, в большой и счастливой семье советских народов, с годами только крепла, и вызрела в понимание, что жизнь – театр. И, только истинному ценителю, да и то не всегда понятно, что происходящий на сцене спектакль, весьма далек от скрытой за сценой его кухни, и целевых устремлений иных страстей закулисья, которые куда мощнее всех сценических драм.

Хоть наш отдел и носил романтическую часть «аэро» в своем имени, на самом деле, он занимался, по уши земной деятельностью, заключавшейся в преобразовании изображений в планы, карты и инвентарные ведомости, которым потом суждено стать проектами развития, и строительства железных дорог, и всего вокруг них.

И, пока летная партия, героически боролась на своем поприще, то с тошнотой от болтанки в приземной атмосфере, то с похмельным синдромом «предполетной проработки маршрутов», мы получали из Москвы материалы их съемок в свою работу.

Работа заключалась в том, чтобы каждый объект на фотке, получил свое описание с распознаванием, и встал условным знаком, на будущем плане станции, или перегона, в свои координаты. Ну, а заодно и такие атрибуты, железной дороги, как: профиль полотна вдоль, и профиль прилегающей территории в полосе отвода поперек, мы также должны были нарисовать, по данным геодезических измерений. Процесс этот нудный, рутинный, и совершенно, лишенный, романтики первооткрывания новых земель, или создания карт на неизведанные земли.

Наевшись досыта за недолгое время служения могуществу и процветанию железных дорог, пожалею читателя неусугублением технической специфики повествования. Приведу её дозировано. На необходимом уровне создания фона главным героям.

Лёня и шнурок

Рыжий, неожиданно распахнул глаза широко и произнес:

– Голос Лярвина. Вот, теперь икебана будет полной! Мехом внутрь. Каждого, – оказалось, он всё это время прислушивался к голосам в коридоре, и дешифрировал информацию разделяя и оценивая соотношение опасного для себя, к приемлемому.

– Валим отсюда, как можно дальше, – сказал он шёпотом, крадучись к двери для разведки безопасных путей отхода. Закрыл дверь на ключ изнутри, и категорически замотал головой, указывая на окно. Комната была на первом этаже. Судя по тому, как он ловко и тихо открыл двойные рамы и выпорхнул одним прыжком наружу, я удивился вдвойне: тому, как он молниеносно протрезвел, и его завидному жизненному опыту, покорения пространства сооружений, через отверстия окон. Следуя за ним, я доверился опыту знатоку местного негласного устава, даже, будучи пока еще ничем таким не скомпрометированным, перед страшным Лярвиным, для выворачивания меня мехом внутрь. Рыжий, заботливо и аккуратно прикрыл окно, и даже через форточку задвинул шпингалеты. Сделал это, он не из заботы о моем имуществе, оставленном без должного прикрытия, а скорее на автоматизме форточника со стажем.

– Идем к Лёне. Он тут неподалёку. Долг заберем. Он мне в шнурок ящик вермута проиграл. А тут, пока всё рассосется, и мы подоспеем, с подогревом, – предложил рыжий продуманный план действий.

– Чем же так Лярвин грозен, если вы шхеритесь от него, как баркасы в шторм? – спросил, я по дороге к не менее загадочному Лёне. И, рыжий основательно дал мне развернутый в полный формат ответ… Его описание («пийжаст маслом всей икебаны») производственных отношений в экспедиции, достойно изложения без дополнений и изменений. Пересказать во всех метафорах, и перлах косноватый язык рыжего, было бы шифрограммой для непривычного читателя, поэтому далее, привожу выжимку его опыта в своей, очеловеченной интерпретации.

«Лёнями» на железной дороге называли всех лиц, так называемой кавказской национальности. У них всех было одно общее. Внутри вагона рефрижератора перевозящего спиртные напитки сомнительного качества располагалось место блюстителя ценного груза. Караульного. Собирательный образ строгого джигита в кепке аэродроме, зорко наблюдающего за всем вокруг его вагонов происходящим, и послужил присвоению единого имени Лёня, каждому из таких персонажей. Вне зависимости от имени, рода и племени, они действительно были, как под копирочку и на лицо, и в поведении. На перегонах в пути следования караульный Лёня крепко спал. Точнее сказать – отсыпался после напряженной обороны коварных злоумышленников. А на станциях, его жизнь и сама служба бдительной заботы о сбережении груза, становилась боевой во всех смыслах.

Работа Лёни заключалась в обеспечении доставки потребителю, секретного состава жидкостей в расписных бутылках, максимально целостным. Ну или по меньшей мере свести незапланированный бой к минимуму. Плановый тоже. О расхищении или сбыте на сторону бутылок с вожделенным алкоголем, даже и речи быть не могло. За это могли с тюрьму посадить, или чего хуже сослать на работы типа той, которой Лёня и занимался в настоящее время до осуждения. Поэтому любое количество битого и утраченного алкоголя, должно было оставлять в ящиках следы боя, а не краж. Если горлышко бутылки оставалось с пробочкой, а остальное отсутствовало, то Леня был чист перед законом и совестью. Мол, так везли. И я не виноват. А если горла с пробкой нет или бутылки оказывались раскупоренными, то проблема. И она никому не нужна.

Для максимально деликатной перевозки таких грузов, уставом железной дороги были предусмотрены особые меры обращения с вагонами хрупких грузов. На них было написано грузным шрифтом суровое указание: С ГОРОК НЕ СПУСКАТЬ. И, следуя этому указанию, на любой станции сортировки, к таким вагонам должны были применять особые почести. А именно, расцеплять от остальных. Оттягивать на отдельные тупиковые ветки маневровым локомотивом, а после сборки в нужном направлении состава из других грузов, пристегивать к нему отведенный от ударных нагрузок сортировки горкой груз.

Остальным вагонам везло меньше. Их толкал снизу на горку маневровый тепловоз. В верхней точке расцеплял специальный ловкий путейский каскадер, уворачиваясь от вовлечения под колесные пары. На станциях с нереальным техническим прогрессом, вагоны расцепляла автоматика, после чего они стремительно, разгоняясь, неслись под уклон навстречу сборкам в нужных направлениях по путям сортировочного парка, до торжественной стыковки со спустившимися, ранее, стоячими в своем ожидании дальнейшего следования. Вне зависимости, от автоматизации роспуска вагонов, процесс регулирования их скорости, сближения со стоячими, был отдан на откуп людей с железными нервами, и здоровьем. Их называли башмачниками.

Наблюдение за поведением домашних котов, выявило, что более чем 14 часов в сутки, коты спят. Наблюдение за работой башмачников свидетельствует о том, что не менее 20-ти часов в сутки они играют в домино, нарды или другие интеллектуальные настольные игры. А ещё в сортировочном парке есть голосовая связь. Она ведется громким и противным визгливым бабьим голосом диспетчерской, которым во всеуслышание, висящие на столбах динамики колокольчики, разносят с эхом по всему прилегающему к железной дороге городу команды башмачникам побудительные к работе. Или сообщают о прохождении, по какому из путей поезда или чего хуже. Услыхав впервые на станции окрик диспетчера, равный по силе локомотивному гудку, так, что ноги приседают инстинктивно, первой мыслью было – война! Так должна звучать воздушная тревога во спасение жизней в бомбоубежище. Оказалось ничего страшного. Просто там так говорят. А башмачников это выводит из нирваны, и они, взяв в руки по башмаку идут тормозить трение качения еще и скольжением. Но делают это очень выборочно. Мы стояли и наблюдали, как рядом нехотя оторванные от домино два больших человека, докурив спросили – картошка нужна?

Рыжий ответил, – возьмем немного, – и достал из кармана полотняную сумку.

– Ну идите, вон по тому пути, там на спиртзавод состав собираем – сказал добрый башмачник, и воздержался от намерения положить башмак под скатившийся с горки мимо нас, деревянный полувагон груженый картошкой.

Двигаясь, без должного для деликатной сцепки торможения башмаком, вагон через сотню метров влетел в стоячий на его пути состав с грохотом и ударной волной взрыва крупнокалиберного фугаса. В месте стыковки вагонов, над путями взвилось легкое облако пыли. Когда пыль осела взору открылась картина, которую рыжий улыбаясь заценил одним словом: «икебана!». На путях, сквозь пролом в торцевой стене вагона, образованный перемещением десятка тонн картофеля, высыпалось тонны три корнеплодов. Часть из них были мокрыми от ударной нагрузки. Из разверстой пасти пролома тек сок от умятого в фарш остатка.

Башмачники извлекли, откуда то, джутовые мешки, оставив заботы о торможении всего остального, производившего в разных местах, сортировочного депо, звуки контрбатарейного боя артиллерии с удивительным спокойствием направились на сбор выпавшего добра.

Откуда ни возьмись, к горе картошки на путях, повылезало из разных мест, десятка полтора добытчиков с мешками, которые разметали, вывалившееся на пути, в течение пяти минут.

Наша с рыжим, скромная сумка вместила от силы ведро добычи. Но даже и об этом, рыжий, сожалея, ворчал, идя к дальнему отстойному пути.

– Надо у Лёни долг забрать, а теперь некуда. Ну ладно, пойдем там придумаем чего.

Я живописно представил себе после наглядного пособия с картошкой, какая драма на путях разыгрывается, когда с горки спускают вагон с портвейном и Лёней. Рыжий добавил в эту картину красок, делясь жизненным опытом Семёна в процессе обслуживания вагонов с Лёнями башмаками.

– Тут не моя специализация. Я свое честно выигрываю. А Семён – вымогает. Другая статья. Он договаривается с башмачниками, что следующий Лёня – его. Чтобы вагон не разнесло при ударе смещением ящиков внутри, одного башмака мало. Надо два. И класть их надо по очереди с перерывом. Сперва под задние колеса, потом под передние. Если грамотно всё сделать, то сцепка будет, как у лилипутов в брачную ночь: тютелька в тютельку. Даже соседи не проснутся. А если чуток запоздать, можно под вагон ванну подставлять. Лёня точно знает когда надо класть. Он уже четыре пузыря в руках держит и орет Семёну, «задный давай!». Семен глумится. Идет и торгуется, мол, если не класть, тут все десять натечет. Сторгуются, мгновенно исполнит, так, что Лёня даже спрыгнет и расцелует его. Ну, а не сговорятся… значит не будет у Кузи счастливого детства. У Лёни точнее. Но чаще сговариваются. А как по другому-то. В партийной дисциплине производственной нам никаких денег не положено. Полевые, там, квартирные, суточные – забудь! Если мамке или жене доверенность оставил пока в поле на сберкнигу, туда будет идти зарплата с коэффициентом (тут хороший). Снимут и пришлют переводом. А то, то здесь по ведомости положено, на то положено. Начальник экспедиции Лярвин Сам Вдрованыч, обязан раз в год после сезона Волгу обновить. Начальники партий по Жигулю. Лярвин еще и парторг отдела. Живая совесть и честь. Ни тем ни другим, правда не разу не пользовался. Жить с персоналом и коллегами вместе ему западло. Он в хорошей гостинице люксует со своей ППЖ. У начальников партий баб и без особых обязательств хватает. Их тут больше чем мужиков в картографии любит в поле ездить. Профессию выбрали бродяжью. Не, если какой нравится всю жизнь в камералке пером и тушью чертить или считать на калькуляторе, сидят в Москве. Замуж выходят за близлежащее, что по полям не ездит. А те, что покрепче телом и не боятся за двойной коэффициент себе получше жизнь оплатить, да и время провести в компании разнообразных и интересных, как мы с тобой отважных первопроходцев, то едут они в поля и перетаскивают с нами все радости и печали, не хуже настоящих жён. Только не замужем. Начальники партий тут народ разный. Кто с водкой дружен тому ..й не нужен. Те обходятся без бабьего пригляда. Я бы не хотел с такими в одной партии работать. Жильё нам Лярвин находит по своим хитрым, халявным вариантам, чтобы не платить или уж совсем за минимум. Потому и селят нас в крысятниках при железке или в заброшенных пионерлагерях ведомственных, где со времен Павлика Морозова последний раз стены красили и окна конопатили. Если начальник партии с бабой под боком, она ему мозг проест, но условия он себе и народу обеспечит и с душем и с теплом если похолодает. Но тут вроде, как сказал московский начальник отдела, зимой урюк цветёт. Так, что не БАМ, проблема сугрева нас не настигнет.

(Ошибался рыжий в своем легкомысленном прогнозе, как выяснилось уже через месяц).

– А у поддающего регулярно начальника партии, каждый сам за себя. Работы там немного. В Москве знают таланты каждого, и план нарезают партиям в работу по силам и наклонностям каждого начальника. Как при коммунизме. Платят поровну, а грузят по способностям.

План – дело святое. Его и качество работ проверяет Лярвин. Ну, как проверяет? С утра ППЖ ему отсчитает горсть таблеток всех цветов, для восстановления организма от натуги ночной. В другую руку он стакан с вермутом или портвешком. С правой махнул выпил, с левой закусил. И пока оно вместе еще внутрь не провалилось, давай орать, так что гланды видно. – Всех сгною, суки продажные! Туфтогоны и бездельники! – это у него как «Здравствуй племя молодое незнакомое». Дальше назначает по случайному выбору, любого крайним. Требует его немедленно подать на разбор. И неважно чем ты занят, и за сколько километров от его гостиницы сейчас. Ты должен всё бросить и приехать к нему на разъебеснительную. Всё время ожидания назначенного на сегодняшний разбор, у него занято повседневными заботами, переписки и звонков в Москву, всяческими организациями встреч с начальством: милицейским и желдор и прочими. Куда бы он не перемещался, отовсюду доносится мат и ругань. Он костерит всех, на чем свет стоит, не то, чтобы по делу или без. Он орет непрерывно. Морда красная, глаза выпучит и орет. Тихим я его пару раз видел только в Москве на партсобрании. Он в президиуме сидел фиолетовый от напряжения, как баклажан, молча и мял нервно пальцами какие-то бумаги перед собой. Я сам не партейный, чисто случайно туда попал. Надо было командировку подписать и улетать в тот же день. А без его подписи никак. Вот мне начальник отдела и намекнул, мол

– Зайди в зал из-за кулисы, и согнувшись прямо в президиум за спину. К Лярвину. Шепотом скажи, мол, я велел тебе. Срочно надо. Он на собрании тихий бывает.

– Поверил, ведь, что так выйдет без душевного травматизма. Херушки, – вздохнул рыжий, Самвдрованыч, даже от такой наглости забыл, что не в поле, а в президиуме. Бумагу докладную порвал, и перебивая, докладчика меня такими %буками с ног до головы отмерил, что даже сидевший рядом секретарь райкома глаза выпучил и спину выпрямил. Как, лом сожравши, в зал уставился и ничего возразить не смог.

А я, так и не улетел с тот день спецбортом в Якутию. Пришлось потом две недели на перекладных, чуть не собаками, ехать на объект.

Так, что если хочешь выжить, тут надо иметь железные уши с перепонками бетонными, и свой талант на прокорм. Иначе – побираться.

– Ну, хорошо, а как остальные промышляют?

– Твою работу тебе каждое утро дадут на бригаду. Бригаду дадут из бичей или пятнадцатисуточников. Техника одного в помощь. И инженера, который уже шарит в тематике съемок этой специфики. Каждое утро партийный развод и раздача заданий. А отчет, по сделанному, в пятницу. Вечером после работы. В общих чертах. А в субботу детальный, со всеми документами. Воскресенье контроль, а с понедельника всё по-новой.

В рабочую неделю можно, нашабашить и на хлеб с маслом, и на что еще. Я в шнурок играю. Остальные кто, во что. Валёк ездит, объемы мерит. Кому хлопковую гору, кому уголь, кому земработы. Втроем. Он водитель и барышня на рейку, которая скачет по рельефу как газель. Вовка с бабами исполняют отселение с отменой.

– Это как?

– Ну, там где в полосе отвода, дома местных или рядом стоят, население воспринимает человека со штативом и рейками, исключительно угрозой сноса их строения. Стоит рядом пройти и не остановиться, всей улицей соберутся и будут причитать: «дом пропадай! сад пропадай! Детей голодных в степь замерзать выгоняй!»

Видать, их тут за долгие годы советской власти приучили, что бояться надо не человека с ружьем, а мужика с теодолитом.

Раз пришел, будут сносить дом и дорогу строить. Сейчас мечтательно и со страхом спрашивают: «илихрищька будет или тэлабыщька» (электричка или телевышка).

Если просто отмахнуться и работу делать не поверят еще больше. Рыдать в голос будут. Детей соберут. Устроят греческую трагедию. Поэтому проще и выгоднее проходя мимо зайти в дом, «по делу». Поставить прибор, достать из планшетки журнал. Реечника погонять по двору. И когда там дойдет всё до кипения, пуститься с ними в торги. Мол, от тебя ничего не зависит. Начальник решает – сносить или не сносить. Потом, когда начнут предлагать, плов, молочные продукты или фрукты, подозвать реечника и вместе посмотреть журнал. Выгнать реечника сквозь калитку, и взять отсчет. Записать и после начать выбирать, что полезнее из предлагаемого списка воздаяния.

А, получив дары, обязательно поблагодарить и со строгим лицом уйти, показывая, что проблема еще окончательно не снята.