Алька

Посвящается моей матери Галимовой Алевтине Петровне, чья любовь согревает меня по сей день.

Впервые в жизни Алька расставалась со своим сыном. Восемнадцать лет их жизни пролетели незаметно. Радости и печали, потери и приобретения – всё это кануло в лету. Начинался очередной, новый этап её непростой жизни. Как всегда, она надеялась, что он будет лучше предыдущего. Иначе терялся весь смысл жизни вообще, что все выпавшие на её долю невзгоды пережиты зря.

На улице стоял теплый май, деревья подернулись зеленой дымкой. Вся природа готовилась расцвести в очередной раз, воздух стоял густой и пьянящий. Всего пару дней назад отгремел первомайский праздник. И вот наступает разлука. Алька еще до конца не осознала, что расстается с сыном на целых два года. Она высунулась из открытого окна и смотрела, как её кровиночка бодрой походкой удаляется от родного дома, чтобы послужить Родине. На углу дома он обернулся и помахал рукой. Алькино сердце на мгновение замерло, а потом бешено заколотилось, глаза наполнились слезами. Она помахала ему в ответ и подумала, что хорошо, что он не видит стекающие по её щекам соленые капли. Как у него сложится в жизни, кем станет? Что смогла, она всё сделала. Теперь оставалось только ждать! Ждать, как ждут своих сыновей матери во всём мире. Жить воспоминаниями…

Выйдя из кабинета, Алька прислонилась спиной к прохладной свежеокрашенной стене. Сердце бешено колотилось в груди. На верхней губе, чуть покрытой пушком, появилась испарина. Увидев на себе пристальные взгляды людей, сидевших на стульях вдоль длинного коридора, она отлипла от стеныи быстро вышла из больницы.

Было жарко и душно. Лето набирало силу, из степей ветер нагнетал в город горячий воздух. На крыльце от сильного порыва ветра пришлось придержать подол простенького ситцевого платьица, сшитого ею самой.

«Скоро оно будет мне мало» – это первая здравая мысль, которая Альке пришла в голову после посещения врача-гинеколога. До этого она не могла остановить поток сумбурных мыслей и на чем-нибудь сосредоточиться.

Надо было спешить на автобус до поселка Топар, что в 20км от шахтерского города Караганда, а вечером выходить в ночную смену в шахту 18 БИС бывшего Треста «Сталинуголь» комбината «Карагандауголь», где Алька уже десять лет работала машинисткой на подъеме. В самом поселке больницы не было, только медпункт при шахте с одним старым фельдшером из ссыльных и медсестрой, поэтому приходилось ездить в город.

Еще не так давно она с подругами любила беззаботно гулять по проспектам и скверам молодого города, ходить в летний кинотеатр с причудливыми колоннами, что на пересечении бульвара Мира и проспекта Сталина, сидеть на берегу паркового озера возле Дворца культуры горняков. Правда, не так давно имя великого вождя после его смерти и развенчания личности было стёрто с лица земли, чего простой народ никак не мог понять. Хотя, были и такие, особенно среди ссыльных, кто открыто радовался смерти Сталина. Алька относилась к числу первых, поэтому плакала на митинге, посвященному его памяти, и горевала за свое уже не светлое, а затуманенное, как теперь казалось, будущее.

В автобусе Алька умудрилась сесть на сиденье возле окна. Пришлось потолкаться локтями с голосистыми бабами. Мужики с улыбками стояли в сторонке и наблюдали их возню возле единственной двери автобуса. Матюгался водитель, видя, как дверь на металлическом рычаге жалобно поскрипывала, намереваясь оторваться напрочь.

Ехать предстояло около часа по грунтовой дороге. Под мерное покачивание автобуса можно было собраться с мыслями и обдумать создавшееся положение. Алька уткнулась взглядом в окно. Сначала её отвлекали новостройки Караганды, многолюдность на улицах, но когда за окном потянулась бескрайняя и унылая степь, её мысли стали приобретать какую-то форму. Она перестала ощущать духоту в автобусе, разговоры пассажиров. Даже навалившаяся тетка с котомками, севшая рядом, её не раздражала.

Альке буквально на днях стукнуло 39 лет. Семьей она так и не обзавелась, хотя отсутствием внимания со стороны мужчин не страдала. Среднего роста с хорошей фигурой, всегда подтянутая, с прямой спиной,она притягивала к себе взгляды. Её нельзя было назвать красавицей. Но серо-зеленые глаза под тонкими выгнутыми дугой бровями сводили с ума многих мужиков. И немного крупный нос её совсем не портил. Одевалась она хорошо, считалась модницей в их зачуханном поселке, где бабы не особо утруждали себя следить за внешностью, где ссыльные чеченки могли опорожниться прямо на улице, слегка присев и приподняв длинную юбку у забора.

Алька считала ниже своего достоинства ходить в обносках, старых залатанных вещах. Она даже в шахту спускалась в опрятной, ушитой по фигуре робе, в начищенных кирзовых сапогах. Два года службы во время войны давали о себе знать. Конечно, с хорошей одеждой в поселке была проблема, но Алька нашла способ её решения. Купила у старого ссыльного еврея швейную машинку «Зингер» и стала обшивать сначала себя, потом и подруг, имея дополнительный заработок. Конечно, приходилось ездить в Караганду, покупать материал, нитки, пуговицы. Но лишний раз съездить в шахтерскую столицу для неё было в радость.

Алька не могла понять, как она могла забеременеть? Ведь ей еще до войны поставили диагноз о неспособности иметь детей.

– Присядьте! – обратился к ней тогда старый врач Коган Лев Моисеевич. – Милочка, к сожалению, детей Вы вряд ли сможете иметь. У Вас гипоплазия матки, что сие означает – недоразвитость. Лечение сложное и длительное. Нет гарантии на выздоровление. Шансы на зачатие и вынашивание при второй степени, таки есть, но они очень невысокие.

До Альки медленно доходили слова. Она просто сидела, уставившись в крупный пористый нос Когана. Наконец она открыла рот, чтобы что-то сказать. Но слов не было. На немой вопрос Альки, у которой глаза стали наполнятся слезами, старый врач с протяжкой добавил, ткнув указательным пальцем куда-то вверх:

– Возмо-о-о-ожно, через некоторое время Бог одарит Вас возможностью иметь детей.

В Бога она, конечно, не верила. Пока была молодая, эта проблема её не сильно беспокоила. Правда, с годами мысли о замужестве, семье, детях её посещали всё чаще. Но вмешалась война. Все сверстники, в том числе и Славка Виноградов, с кем она гуляла перед войной, ушли на фронт. Любви особой не было, просто парень из соседнего дома. От старших сестер нельзя было отставать. Обещала писать письма, но так и не дождалась от него весточки. В первый же год войны Славка пропал без вести, как и её родной старший брат Иван. А это, считай, в живых их уже нет. Алька помнила, как бабы говорили, что если придет извещение, то уж лучше пусть будет пропавший без вести. Хоть надежда какая-то оставалась.

Уставившись в одну точку на стекле автобуса, Алька прокручивала недавние события. Конечно же, она знала кто отец её будущего ребенка. И у неё даже в мыслях не было делать аборт. Хотя, врач, узнав, что она не замужем, предложил ей такую экзекуцию. Всего три года назад аборты еще были запрещены, и некоторые женщины какими только способами не вытравливали из себя зачатки жизни, не боясь уголовного преследования. Бывали и смертельные случаи. Алька сразу решила про себя, что будет рожать. От такого счастья она не могла отказаться ни за что на свете. А замужество – это как судьба сложится.

Его звали Закир. Он всего полгода работал на шахте. Приехал из Казани по вербовке, как и многие, кто не был ссыльным поселенцем. Алька познакомилась с ним на Новый год в клубе. Она еще подумала: «Хорошо Новый год начинается!».

Он пригласил её на танец. Алька любила танцевать и не отказала ему. На удивление он оказался неплохим танцором. Держал её крепко и уверенно, вальсируя между парами.

– Может в буфет? – спросил он после того, как затихла музыка.

– А, может, сначала познакомимся? – ответила Алька, осенив его взглядом своих серо-зеленых глаз.

– Закир, – просто ответил он.

Алька взглянула на него повнимательнее, и через паузу, также просто, ответила:

– Алевтина.

Она немного испугалась, подумав, что он чеченец, которых здесь было немало. В вечернее время суток было опасно ходить по темным улицам. Ссыльные чеченцы частенько дрались, грабили прохожих. Были и убийства. В большинстве домов поселка на окнах стояли решетки.

Закир увидел её некоторое замешательство и сказал:

– Я из Казани приехал.

– Татарин что ли? – облегченно спросила она, – По тебе и не скажешь!

Ей понравилась его немногословность. Болтливые мужики, пытавшиеся себя показать в лучшем свете, её раздражали. А этот даже немного заинтриговал.

– Ну пойдем… Закир!

Она пошла вперед, Закир за ней. Идя сквозь толпу людей, Алька думала, что он возьмет её за талию или за руку, как это делали другие. Но он опять её удивил. «Скромный!» – подумала она, то ли радуясь, то ли огорчаясь.

Немного постояв в очереди, они взяли красного вина и пару бутербродов с сыром.

– И кем ты трудишься? – начала Алька.

– Пока на поверхности, но скоро в ГРОЗы перейду, в забой! – ответил он.

– Понятно! Шнырь, значит!

Закир улыбнулся:

– Ну, это временно! А ты?

– Я на конвейере, машинистка!

– Бери больше, кидай дальше! – ухмыльнулся он, – Слышал, с ленты угля много валится.

После этого встречались редко. То на шахте, то в клубе. Потанцевали пару раз. На свидания не звал.

– Аль, ну чего ты капризничаешь? – спрашивала её подружка и соседка по комнате Валя Харитонова, – Хороший, ведь, мужик-то! Смотри, как он за тобой увивается!

– Ой, да ладно! Увивается он… Пригласил пару раз потанцевать и всё.

– А ты не обращала внимания, как он на тебя смотрит? И я не видела, чтобы он ещё с кем-то танцевал, всё больше с мужиками стоит, да курит!

– Да, делать мне больше нечего!

– Ну-ну! Тебе сколько годков-то? … Вот, то-то же! Останешься в старых девах!

Конечно же, Альке было приятно его внимание. Парень был симпатичным, с тонкими чертами лица.

– Предлагаешь мне самой ему на шею вешаться?… Никогда! Он мужик или кто?

– Гордая! – с сарказмом констатировала Валентина.

Алька взглянула с грустью на подругу и тихо произнесла:

– Если бы… Есть у меня еще одна причина.

Валентина насторожилась.

– Валя… я ведь бесплодная!… – Алька отвернулась к окну, чтобы не было видно её наполнившихся слезами глаз, – Какой мужик возьмет в жены бесплодную бабу? А обманывать, чтобы только выскочить замуж, я не хочу.

– Ох, ты! – выдохнула Валентина, приложив руки к груди, – Неужто после аборта?

Алька резко повернулась к подруге:

– Ты подумала, что я на фронте была ППЖ – походно-полевой женой?… Плохо ты обо мне думаешь!

– Алька, прости! Я об этом даже и не думала. Ну, всякое в жизни бывает!

– Ладно!… – махнула рукой Алька, и тихо добавила, – Я уже отвыкать начала… В первое время после войны все косо смотрели, за глаза солдатской подстилкой называли. Я и сюда приехала, чтобы начать жизнь заново. Никому не говорила, что воевала… Обидно до слез! Нам же вдвойне… втройне тяжелее было, чем мужикам!… Конечно, там были и такие. Пристраивались к офицерам за перевод в штаб, за трофейный отрез на платье, за медаль «За боевые заслуги», которую на фронте презрительно называли «За половые потуги». Но, я их не осуждаю. Там очень тяжело было. Уж лучше с одним, чем отбиваться от постоянных приставаний солдат, которые так и норовят прихватить, ущипнуть, в трусы залезть… Об этом не принято говорить, но это правда… А на счет бесплодия… Врачи сказали, что у меня матка детская… гипоплазия что ли.

Валентина сокрушенно покачала головой.

– Иди сюда! – она притянула к себе Альку и крепко обняла.

И тут Алька не выдержала, слезы потекли рекой. Ей было жалко себя. А еще от избытка чувств к этой, казалось бы, чужой женщине, которая пожалела и посочувствовала ей. Просто прижала к своей груди! Алька от родной матери столько доброты и ласки не видела. Нет, упреков ни к матери, ни к отцу у неё не было. И все же очень не хватало любви и ощущения нужности.

Валентина Харитонова, работала в конторе шахты учетчицей и была из числа бывших политзаключенных. После отбытия срока домой не уехала. Пыталась устроиться в шахту, но под землю её не спустили по причине сильной истощенности, поэтому оставили работать на поверхности. Жила, как и Алька, в общежитии барачного типа. Их кровати стояли рядом. Вначале Алька осторожничала с ней. Как же – «враг народа»! Но Валентина оказалась очень порядочной и доброй женщиной. Они оказались одногодками, хотя Валентина выглядела куда старше. Ходила всегда чуть сгорбившись, с опущенными плечами. Волосы прямые короткие и полностью седые. Худое бледное лицо, взгляд как у побитой собаки. Одним словом – сломленный судьбой человек.

– Почему ты не едешь домой? Срок свой, как говорится, ты отмотала! – спросила как-то Алька.

– Некуда… да и не к кому, – тихо ответила она.

– Как это?

– В живых никого нет… В нашей квартире уже наверняка живут другие… Да и куда я со справкой об освобождении? Я, как ссыльная, не имею права удалиться за пределы поселка более чем на три километра. Если отъеду или отойду на расстояние более чем эти три км, мне за побег «впаяют» 20 лет каторжных работ. Я расписку давала. Ни паспорта, ни денег, ни новой одежды, ни я, ни другие «освобождавшиеся» вместе со мной политзаключенные, не получили. Вместо паспорта выдали справку, на обороте которой комендант три раза в месяц отмечает наше присутствие на месте ссылки. Без этого справка, так называемый «паспорт», считается недействительной… Видно, и помирать здесь придется.

Валентина уткнулась в подушку. Плакала она часто.

За пару лет они крепко сдружились. Алька везде её защищала и поддерживала. А нападок со стороны всякого отребья хватало. Политических ссыльных было много, но они не старались держаться вместе. То ли боялись, что их вновь обвинят в заговоре, то ли не хотелось вспоминать страшные годы, проведенные в лагере.

Алька много раз пыталась разговорить её о лагерной жизни, но у Валентины сразу мрачнело лицо, и она замыкалась. Прорвало её только один раз, когда Алька пришла вся в слезах с митинга, посвященного смерти Сталина.

– По кому плачешь? – зло спросила она, сидя за столом, – По этому палачу?

Алька встала, как вкопанная, моргая влажными ресницами. Она не сразу заметила стоящую на столе початую бутылку водки:

– Что ты такое говоришь! Ты пьяная?

– Хотелось бы напиться, да вот – стакан выпила, а толку никакого!

Алька присела на стул. Она никогда не видела Валентину такой, со злыми колючими глазами, налитыми ненавистью. Волосы взлохмачены, халат небрежно одет.

– Как ты можешь так про Сталина? Неправильно это! Он же войну выиграл, он…

– Аля, глупышка! Это не он! Это всё сделал народ, мы с тобой!

– Ну, он же руководил страной… партией! – пыталась возразить Алька, смахивая остатки слез.

– Партией? А почему ты не в партии?… Ты фронтовичка, на шахте тебя уважают!

– Да кто я? Простая баба! – пыталась ответить Алька.

– Ответь тогда на пару вопросов… Вот ты воевала. А почему война началась неожиданно, почему фашист дошел до Москвы, до Ленинграда за три месяца?

– Ну… внезапно напал…

Но Валентина перебила её, встав со стула:

– Сталин не знал о предстоящей войне? Верил Гитлеру?…Тогда надо его судить за такое руководство страной, за предательство Родины!… Я уже не говорю о том, сколько он людей загубил.

Алька смотрела на Валентину и не узнавала её.

– Какая ты…

– Какая? – Валентина наклонилась к Алькиному лицу, – Если б ты знала, сколько невинных людей по его вине погибло в лагерях. Миллионы здоровых и умных людей без суда и следствия.

Валентина стала нервно ходить по комнате, потом остановилась, сжав голову двумя руками. Простонав, она произнесла:

– Давай-ка водки выпьем! Я тебе расскажу, что это такое быть ЧСИР – членом семьи изменника Родины… Заметь, просто членом семьи!

Выпив по стопке, Валентина начала свой страшный рассказ.

– Я была дочкой рядового сотрудника одного из министерств. И за это меня арестовали, таскали по тюрьмам, унижали, топтали, превращали в лагерную и тюремную пыль. Как мы выжили?…Я все время спрашиваю себя: как можно было за такое короткое время так оболванить и запугать народ, унизить его настолько, что он безропотно шел на убой? Почему мы, народ, позволили кучке фанатиков сломать народный хребет и превратить нас в рабов? Что же с нами произошло?

Алька сидела молча и слушала. Она всегда думала, что если человека осудили, значит было за что. В то время на всех углах, в газетах, на радио, говорилось о шпионах, диверсиях, врагах народа. В каждом художественном фильме обязательно появлялся враг. И она верила.

– У нас была большая трехкомнатная квартира в Москве, – продолжала Валентина, – Шел 1937 год, ноябрь, мне еще не было 17 лет, когда ночью арестовали отца. Через два дня пришли за мамой, а меня прихватили до кучи. Мы просидели месяц без допросов, не понимая, что происходит. Лучше бы этого допроса не было… Знаешь с чего он начался? – Валентина так схватилась за край стола, что побелели костяшки пальцев на её руках.

– С изнасилования!… Я по простоте душевной начала говорить о какой-то ошибке, допущенной органами, а мне сразу по морде и… Тварь!… Еще через месяц по решению Особого Совещания по подозрению в измене Родине и возможной преступной деятельности мне и маме избрали меру пресечения содержание в исправительно-трудовых лагерях сроком на восемь лет. Приказали запомнить номер личного дела – 590328… Никогда не забуду этот проклятый номер… Нас с мамой посадили в разные вагоны. Больше я её никогда не видела… как и своего отца… Никогда!

Валентина сглотнула подступивший к горлу комок.

– Налей-ка еще…

Закусив холодной вареной картошкой, Валентина продолжила:

– Из тридцати трёх этапированных в одном со мной вагоне, таких же как я членов семьи изменника Родины, одиннадцать вынесли из вагона мертвыми. Умерли от истощения и переохлаждения. Зима, а мы без теплой одежды, без еды. Если раз в день приносили баланду – это счастье. Туалет – дырка в полу. Счет дням мы потеряли… Наконец прибыли в Карлаг – Карагандинский лагерь. Барак, нары из камыша, обмазанного глиной, тухлая баланда, бесконечные обыски, произвол уголовниц, наушничество. Номерные нашивки на колене, спине, шапке…

Глаза Валентины уставились в одну точку и застекленели. Она была мысленно там. Через мгновение, потерев руками обе щеки, продолжила:

– Развод на работы в пять утра. Зимой мороз под 40 градусов, ветер, птицы на лету замерзали. А мы во фланелевых платьях, телогрейках, тряпочный шлем на голову, только дырочки для глаз – так мы шли на заготовку камыша. Камыш был главным строительным материалом и топливом. Кое-где лед проваливался, тогда промокала обувь, и мы шли, как в колодках, стуча по льду. Делянки камыша были довольно далеко. Чтобы жать камыш быстро, приходилось снимать телогрейку, и мы работали в одних платьях. Надо было нажать 40 больших снопов, бригадир проверяла. За 40 снопов получали 800 граммов хлеба. Если не выработаешь, без хлеба сдохнешь… От барака в столовую ходили по натянутому канату – такой дул ветер со снегом. Мороз, пурга, метель, глаза замерзают. Ничего не видно вокруг… Все восемь лет заключения – это постоянная, непрекращающаяся борьба за жизнь, борьба с голодом. Голод день за днем, приводящий к физической и моральной деградации… Особенно трудно пришлось во время войны. Кто с воли поступал, его тут же изолировали. Сведений о фронте не просачивалось никаких. Время как бы остановилось. Умирало по несколько человек в сутки. Копали яму глубокую и широкую, чтобы вместилось не меньше 20-25 человек. Бросали голых, куда голова, куда ноги, куда руки… Это были скелеты, обтянутые кожей. Невозможно было столько выкопать могил, сколько в сутки умирало людей. Ведь условия были ужасные. Голод, холод, вши, клопы и непосильный труд…

Валентина остановилась, взглянула на Альку.

– Ну как тебе?

Алька сидела вся съежившись, зажав в кулаке пустую стопку. Рассказ Валентины потряс её до глубины души. «Как же так, за что, почему?» – возникали в её голове вопросы. Как много она еще не знала о реальной жизни.

– Валька, милая, как же ты… вы… там выжили?… Это же … мне даже слов не подобрать! Внутри всё клокочет! Господи, за что всё это?

Валентина продолжала:

– Ну, я, ладно, вроде простой человек. А сколько здесь знаменитостей всяких, артистов, профессоров, врачей! Даже иностранцев! Вот здесь в Топарском отделении Карлага отбывала наказание жена командира французских летчиков, воевавших на нашей стороне.

– «Нормандия-Неман»? – широко раскрыла глаза Алька.

– Ну, я не знаю!… Фамилия у неё смешная – Фике или Фуке. Так вот, она просто хотела узнать, как погиб её муж! Представляешь?… А еще со мной сидела сноха самого маршала авиации Новикова…. Вообщем, если всех перечислять, то жизни не хватит!

В тот вечер они еще долго сидели под абажуром, говорили, плакали, вспоминая о прошедших годах.

Весной, когда сошли снега, и апрельское солнце щедро раздавало тепло, настало время в очередной раз подлатать и побелить их мазанку. Домом это вряд ли можно было назвать.Дерево в степи было большим дефицитом, поэтому весь поселок был слеплен из кизяка. Так казахи называли овечий навоз. Кизяк перемешивали с соломой, затем заливали в формы, высушивали, и получался кирпич. Это был обычный строительный материал в Средней Азии. Штукатурили, или вернее, обмазывали стены также кизяком. Когда всё это подсыхало, белили известью.

Закир высказался помочь Альке с Валентиной, не представляя с чем столкнется. И женщины долго смеялись, когда увидели его реакцию на то, что придется месить навоз голыми ногами. Но отступать было некуда и Закир, морщась и заткнув нос рукой, смешно топтал запашистую смесь.

Валентина ткнула Альку в бок, намекая, чтоб та присоединилась. Алька и сама хотела, но не решалась. Наконец, разувшись, она робко вошла в сколоченную опалубку с кизяком. Было щекотно чувствовать, как жижа проскальзывает сквозь пальцы ног. Сначала они топтались медленно, как бы с неохотой. Было тесно, и Алька с Закиром поневоле касались друг друга. Эти прикосновения были волнительными. Постепенно темп сам собой увеличился, и они стали со смехом толкаться. В один момент Алька потеряла равновесие, и Закир крепко её обхватил, прижав к себе. Они замерли на мгновение. Алька подняла голову:

– И?

Вместо ответа он робко поцеловал её в губы. Она чуть заметно ответила ему. Вроде обычный недолгий поцелуй, но ей понравилось. Внутри Альки зарождалось трепетное, еле уловимое чувство.

Через неделю, перед Первомайским праздником, они белили подсохнувшие стены мазанки. Это был целый ритуал. Все жители поселка, не занятые работой в шахте, во время ленинского субботника дружно выходили на побелку своих лачуг, на уборку улиц. Ряды низких одноэтажных домиков были нестройными, они липли друг к другу, как будьто пытались согреться, поддержать друг друга. В снежные зимы дома заносило по самую крышу. Двери делали открывающимися вовнутрь, чтобы можно было откопаться, не выходя из дома.

После субботника, как водилось, были гулянья. Соседи собирались за одним столом. Каждый тащил что мог: посуду, водку, самогон, закуску. Пили, ели, горланили песни под гармошку. Ну и, конечно, танцы. Прямо на улице.

В этот день, как в прочем и в другие, засиделись допоздна. Валентина, подмигнув глазом, ушла ночевать к соседям. Комната у них была небольшая, две пружинные кровати, шифоньер, комод, да стол четырьмя стульями. С потолка свисала лампа с абажуром, на окнах висели занавески с кружевами. Над каждой кроватью висел коврик с непонятным восточным орнаментом. За перегородкой – небольшая кухонка с печкой.

Закиру пришлось нагибаться, чтобы не стукнуться головой о притолоку. Да и потолок был совсем близко с его головой, и он инстинктивно вжимал её в плечи. Было заметно, как Закир нервничает, не знает куда деть руки. То в карманы штанов засунет, то волосы поправит, то пачку папирос достанет. Алька это видела, и ей почему-то было приятно и тепло от его застенчивости, неопытности. Оба понимали, что последует дальше, и поэтому разговор не клеился. Алька взяла инициативу в свои руки. Она наклонилась над столом так, чтобы был хорошо виден разрез платья на груди, и стала выворачивать лампочку из абажура.

– Валентина не придет, – произнесла она, улыбнувшись, и выключила свет.

В следующий раз такое свидание получилось на Первое мая. Праздничную демонстрацию в поселке не проводили, и большинство народа ездило в Караганду. Праздник отмечали весело, людям хотелось отдохнуть, сбросить с плеч тяготы жизни. В Караганде было где погулять. Передовики производства, стахановцы, орденоносцы, партийные, ехали на открытых грузовиках с флагами и транспарантами. Руководство шахты, как и положено, на легковом автомобиле. Кому места в кузове не хватало, добирались кто как сможет.

Алька с Валентиной и другими девчатами тоже собрались в город. Настроение было приподнятое. Ведь это был один из самых любимых праздников. Тем более, что в этот раз рядом будет Закир. Обычно поездки проходили весело, с песнями. Естественно, мужики брали с собой водки, вина. Забойщик Васька Столяров уже с раннего утра ходил «на веселее» и при погрузке в грузовик уронил на землю транспарант с надписью «Партия и народ едины».

– Еще несколько лет назад ты бы загремел по соответствующей статье лет на десять без права переписки! – произнес сквозь зубы парторг шахты Романов, сухощавый мужчина с серым цветом лица, с колючим взглядом глубоко посаженных глаз.