Потом мы добрались до какой-то станции, прошли помывку и дезинфекцию в санитарном поезде. И везли нас довольно долго по железной дороге. Помню остановку на какой-то станции. Рядом стоял военный эшелон. Солдаты плясали под гармошку. С ними был мальчишка немного старше меня, одетый в военную форму с погончиками «сын полка». Он тоже обратил внимание на меня, подошел и предложил поменяться сапогами. Когда я отказал, он заругался, стал настаивать и хотел забрать их силой. Взрослые солдаты отвели его в сторону. Было очень обидно.
Мы доехали до станции Буда Кошелевская. От станции до деревни нас перевозил на телеге парень лет семнадцати по фамилии Рой. От нас он заразился тифом и вскоре умер. Переболел тифом и я, перенес его на ногах. Спасла меня мать, она просила молоко у местных жителей и поила меня.
Жили мы одно время у деда с бабой. Не помню, была ли у них корова, но помню, как на Пасху нас пригласили за стол пообедать вместе. Из большой глиняной миски мы ложками поочередно черпали кислое молоко, и каждому дали по горбушке хлеба. Очень было вкусно. Солдаты, жившие в деревне, застрелили хромую лошадь, разделили и дали что-то нам. Мы были этому рады.
Отец помогал строить дом в соседней деревне. В качестве платы ему дали около пуда зерна ржи. Он поручил мне отнести эту рожь домой. Вначале мне было легко, но потом я с трудом, перекладывая мешок с плеча на плечо, тащился мимо ржаного поля. Был очевидно слаб после перенесенного тифа.
Запомнился еще один случай. В деревне в одном доме, куда мы зашли, жили заросший мужчина с опустившейся внешностью и молодая девушка. Показалось странным поведение девушки. Она смотрела на всех отсутствующим взглядом, глазами полными слез. Но ничего не говорила. Дед с бабой что-то говорили вполголоса родителям, поглядывая на девушку. Упоминали немцев. Я не понял, в чем было дело, но были смутные догадки.
Потом мы жили в Буде в доме одинокой женщины, муж ее был на фронте. Она ждала ребенка. Недалеко от Буды был аэродром, на котором базировались самолеты, бомбившие Жлобин. Мы собирали лесную землянику и пытались продавать летчикам. Я видел, летчиков, которые шли от самолетов, вернувшихся с задания. Вид у них такой, что и нам стало понятно, им не до земляники. Мы узнали, что в этом полку служил брат Шурки Котова, инвалида с детства, глухонемого, искалеченного какой-то болезнью, страшного вида, но добрейшего человека, моего приятеля по страсти к чтению. Он с матерью пытался найти брата, но узнали, что перед нашим приходом в Буду, он погиб.
Кстати, еще до заключения в концлагеря, эти самолеты из Буды бомбили железнодорожный мост через Днепр в Жлобине. Вывешивали осветительные бомбы и сбрасывали фугасные бомбы. Ни одна бомба не попала в цель. И только перед отступлением немцы его взорвали.
От моста до нашего дома, очевидно, километра четыре. Но тогда казалось, что бомбят нас. Мы прятались в картофельной яме в доме. Немец, который жил в это время у нас, вырыл небольшую яму в огороде. Один самолет был сбит. Немцы выставили его в бывшем парке отдыха. Охраны у самолета не было, и мы залезали вовнутрь. Отворачивали и отрезали разные трубочки. Я сидел на месте пилота, не задумываясь, кто на нем сидел в бою. Там был цел даже пулемет, черный ребристый без замка. Когда обнаружили, что топливные баки обтянуты каучуком, начали вырезать этот каучук для изготовления клея. А потом немцы нас выгнали, а самолет куда-то увезли. Самолетов над Жлобином летало очень много. Я видел бомбежку недостроенного моста у деревни Лебедевка немецкими пикирующими самолетами. Очень аккуратно, даже красиво они поочередно разворачивались, входили в пике и сбрасывали бомбы. Потом выходили из пике и выстраивались в круг. Видел встречу двух больших групп самолетов бомбардировщиков. Одна группа летела со стороны Гомеля. Это были наши самолеты. Они шли четким строем в несколько этажей по высоте. Встречным курсом и чуть правее, летели немцы, тоже бомбардировщики. Когда они поравнялись, и казалось, что разойдутся мирно, от немецкого самолета в сторону нашего, полетела длинная трассирующая очередь. Наш самолет моментально вспыхнул и начал падать горящим. Вскоре взорвался и к земле полетели какие-то черные части самолета. Никто из экипажа не спасся. Транслирующие очереди полетели со всех сторон. Потом самолеты полетели своими курсами.
Еще случай. Я был во дворе дома, как вдруг над самой крышей с грохотом пронесся истребитель без звезд на крыльях и других знаков. В кабине оглядывался летчик в черном шлеме. Сразу же следом за ним пролетел немец, в кабине которого виднелся летчик, сосредоточенно глядящий вперед. Не знаю, догнал ли он его.
Это было до концлагеря и тех страшных воспоминаний. А после освобождения Жлобина мы на попутной машине где-то в июне 1944 года вернулись домой.
От дома остались одни стены. Не было пола, окон, даже были сняты ставни на окнах. Хорошо, с нами шел мужчина, он обнаружил мину под крыльцом. Когда ее обезвредили, вошли в дом. Там ничего не осталось. Мы в середине июня посадили немного картошки, свеклу и прочее. Собрали доски от взорванных немцами зданий. Я вырвал из досок гвозди. Кое-как застелили пол, вставили рамы и стекла в окна. Отчаяния не было, надеялись на лучшее. Отец устроился проводником вагонов, я пошел в школу в 4 класс. Зиму 1944-1945 гг.. прожили без мяса и молока. Родители пускали в дом квартирантов по четыре – пять человек. Молодые парни и девушки работали на железной дороге. Продавали мы яблоки из сада. Я тоже носил их в корзине к поездам. Хлеб отпускали по карточкам, но, чтобы получить его приходилось иногда стоять в очереди и даже занимали с вечера. С весны 1945 года начали засеивать картошкой весь огород. Участки вскапывали лопатой. Сеяли просо, толкли его в ступе, а ячмень и жито мололи в самодельных жерновах в муку. Завели кое-каких животных. Уход за всем требовал огромных физических усилий. Основная забота по хозяйству лежала на плечах матери. Светлая ей память! Чего ей это стояло, я понял много позже, когда стал наследником дома и начал обрабатывать всего 1/5 часть от прежнего участка.
И еще воспоминание. У многих солдат-немцев были губные гармошки, на которых они играли. Наиболее часто звучал хит тех времен «Лили Марлен». Пели эту песню и в строю. Была солдатская песня. О Марлен Дитрих. Это я узнал через много лет после войны. Некоторые немцы играли на гармошках и русские песни. Чаще всего «Катюшу». Многие из моих сверстников научились играть на губных гармошках, а я нет.
День окончания войны я не запомнил. Очевидно, радость была, но не настолько. Слишком большими были потери.
Была соседка Зина, жившая с матерью и двумя братьями недалеко от нас. Муж Зины воевал на фронте, после войны она узнала, что он погиб. Был мобилизован после освобождения и тоже погиб ее брат Антон. Сколько я знаю, почти все мужчины-соседи, которых призвали после освобождения, не вернулись с войны. Намного позже я в анкетах должен был писать о пребывании в оккупации, чем занимались, не сотрудничали ли мы с немцами. Писал и о пребывании в концлагере…. Выявляли предателей. А потом, уже много лет спустя, мне пришлось доказывать, что я действительно был в концлагере. А ведь раньше писал в анкетах, да и нас много раз переписывали, опрашивали, допрашивали. Куда все делось? Родители умерли, даже не узнав, что им будет положена компенсация от немецкой стороны. Постоянное напоминание «был в оккупации» откладывалось в сознании чем-то вроде чувством вины: да был, и желанием забыть все пережитое и увиденное. Действительно, спустя годы многое забылось. А сейчас оказалось, что помнить нужно и почетно.
Помню о вывозе советских людей в Германию. Мимо проходили эшелоны с украинской молодежью. Ехали без охраны, с песнями. Не знаю случаев угона людей из Жлобина. Из соседних деревень увозили. Как рассказывал один из наших квартирантов по имени Иван, его с односельчанами везли в закрытом вагоне, и по дороге ему удалось бежать. Потом он женился на дочери старосты и больше его не трогали.
В немецких журналах видел фотографии девушек, работавших в немецких семьях. В интервью они говорили, что живут хорошо. И, как они говорили, один недостаток был в том, что ходят не в платьях, а в халатах…
Позже я видел возвращение украинцев из Германии. Возвращались из Германии и наши солдаты. Отец купил у них мне велосипед, а потом скрипку. Велосипедом я пользовался до поступления в училище, а скрипка лежала без дела. Музыканта из меня не получилось. Мать потом продала ее кому-то. Еще отец купил мне пачку плотной бумаги с синей необычной разграфкой. Уже во время учебы в училище нам раздавали такую бумагу для геодезических вычислений. И я узнал ее. Проезжал значит через Жлобин какой-то геодезический отряд.
Как-то один солдат продал отцу кусочек туалетного мыла, который оказался деревяшкой, покрытой мылом. Потом купил вместо одеяла, покрывало для капота автомашины. Мать его расшила, потом сшила из него одеяло, и мы им укрывались. Пиком покупок отца была покупка под видом американского подсолнечного масла ружейной смазки. Уже будучи курсантом, я узнал это масло, когда получил его для смазки карабина.
Останавливались солдаты и у нас в доме. Но вели себя очень по-разному. Заезжал к нам несколько раз молодой солдат, который служил возле Гомеля. У него была сабля. Тупая, но с красивой отделкой. Я пытался рубить кусты сирени, не рубила. Был у него и трофейный пистолет. А у меня были патроны от автомата ППШ (пистолета ТТ). Патрон был одного диаметра. Солдат заряжал пистолет, и мы стреляли во дворе в воздух. Как-то он приехал, когда я один был дома и он попросил «я видел у вас маленькие тисочки дай мне их на время». У нас действительно были слесарные тисочки, пере войной мне их дал брат и они чудом сохранились в войну. Для меня это была память о брате. Солдат стал искать их в доме, я успел спрятать их за тряпку, которой было завешано окно в большой комнате. Он их не нашел. Больше он у нас не появлялся. Был еще какой-то тип, выдававший себя за артиста. Узнав, что сестра Вера не может приехать к нам (она была с сыном в Донбассе), он пообещал родителям, что организует ей вызов в Жлобин как артистке театра. Мать его накормила и что-то дала в дорогу. Вызов организован не был…