Маршалы Наполеона. Исторические портреты

Глава 2
Вызов на схватку

«На нас идут короли Европы. Мы же вызовем их на схватку, бросив им под ноги голову короля!»

Так ревел гигант Дантон, когда правящие дома Европы приводили в движение против Франции свои проржавевшие военные машины, а окруженная Франция не могла противопоставить паровому катку монархических режимов ничего, кроме патриотизма. Первыми выступили Австрия и Пруссия, и волна интервенции прокатилась по Бельгии по направлению к французским пограничным крепостям. С юга, из-за Пиренеев, грозили испанские Бурбоны, а через день после казни Людовика XVI на площади Плас де ла Революсьон английская триада: Ганноверская династия, сельские сквайры и городские банки – отправила свой могучий флот, чтобы очистить море от французских кораблей и установить блокаду французского побережья. А единственный друг Франции находился на расстоянии трех тысяч миль от нее – это только что родившаяся американская республика, которая едва начала нащупывать пути, ведущие к демократии.

Каждый из двадцати шести будущих маршалов империи принял участие в отражении этого широкомасштабного вторжения. Так что же это за солнце, вокруг которого этим звездам придется вращаться в течение ближайших двадцати лет?

Когда пала Бастилия, Наполеон Бонапарт находился накануне своего двадцатилетия, но влияние грандиозного события на угрюмого молодого корсиканца вовсе не было таким значительным, как это пытаются доказать националистически настроенные французские авторы. Когда развеялся дым от первых залпов канонады, его взоры не были устремлены в сторону Парижа – он глядел в сторону своей родины. Корсика была присоединена к Франции всего лишь за несколько месяцев до его рождения, и жаждущие освобождения корсиканцы вот уже двадцать лет ждали возможности изгнать захватчиков и создать собственное государство. Их любимый народом вождь Паоли находился в Англии, а юный артиллерийский офицер, получивший образование в Бриенне и Париже, уже давно решил пойти по стопам Паоли и украсить себя венцом освободителя Корсики. Когда правительство Франции оказалось свергнутым и в стране началась неразбериха, Наполеон наконец увидел шанс сыграть эту роль. Когда же большинство французов поспешило записываться в волонтеры, он попросил длительный отпуск и, повернувшись спиной к стране, давшей ему образование, отправился на Корсику. Лишь в 1793 году этот уже лишенный иллюзий двадцатичетырехлетний бунтарь снова появляется на арене истории в облике несколько запоздалого защитника Французской республики.

К этому времени только один из будущих маршалов, а именно Мармон, был знаком с Наполеоном, но каждый из них уже шел своим собственным путем. Профессиональные военные из их числа постигали новый способ ведения войны в мучительном процессе проб и ошибок. Новички же вроде Жана Ланна и Мортье изучали военное искусство с такой же радостью, с какой утята устремляются к воде.

Мы оставили лейтенанта Даву и сержанта Виктора скачущими в Париж с приветствиями от проникшегося духом мятежа Королевского Шампанского полка, и надо сказать, что их миссия оказалась вполне успешной. К несчастью для Даву, начальство негативно среагировало на его поступок, и по возвращении в полк он был посажен на гауптвахту как бунтовщик. В конце XVIII века события во Франции происходили очень быстро, но лейтенант Даву опередил события. Революционеры намеревались учредить конституционную монархию, а начальники Даву, видимо, посчитали, что этот молодой человек подает опасный пример и офицерам и рядовым. Если бы они были в большей степени уверены в себе, его могли бы расстрелять на месте. Так или иначе, Даву судили военным судом, уволили со службы и приговорили к шести неделям заключения в крепости. Эти события не испугали его. Оставив полк, он тотчас же завербовался в республиканскую армию, отчаянно нуждавшуюся в опытных офицерах. Через несколько недель он был уже подполковником и сражался на границах.

При известной удаче, казалось, ничто не мешало ему стать генералом, однако Даву вскоре обнаружил, что республиканские лозунги – это одно, а республиканская логика – совсем иное. Отношения между теоретиками революции и боевыми командирами – очень старая история, и «братские» письма из Парижа для боевого командира могут представлять только источник раздражения. Оказалось, что даже революция не в состоянии выбросить мертвый груз бюрократии, и по мере того как дела в Париже шли все хуже и хуже, а экстремисты типа Марата начинали требовать передушить умеренных революционеров, подполковник Даву не мог не оказаться выгнанным из армии вторично, но на этот раз из-за своего аристократического происхождения!

Даву не страдал от избытка чувства юмора. Если бы он был одарен этим чувством, комичность ситуации заставила бы его расхохотаться. Действительно, он предан военному суду роялистами и уволен из армии республиканцами за связи в аристократических кругах. Для любого менее решительного человека этого было бы более чем достаточно, чтобы с отвращением сбросить свою форму и подыскать более благодарное занятие. Мрачный, необщительный и, как осел, упрямый, он дожидался, когда же политики изменят свои взгляды и его шпага потребуется для того, чтобы разить наемников, хозяйничающих к юго-западу от Парижа. Для любого француза, ставящего благо страны выше лозунгов дня, ситуация сложилась просто отчаянная. И в наше время стоящая перед Даву дилемма подвергла бы испытаниям терпение и лояльность многих профессиональных военных – ведь тогдашнее правительство Франции на сто пятьдесят лет опередило в своей практике и режим комиссаров, и режим гестапо. Каждому войсковому штабу был придан политический «советник», а туча доносчиков лезла из кожи вон, чтобы доказать свою нужность подозрительному центральному правительству. Дюмурье, один из самых блистательных французских генералов, прекратил борьбу и перешел на сторону противника, и в каждом войсковом лагере агенты перепуганных террористов выслеживали и выявляли потенциальных изменников. Заподозренные уже начали попадать на парижскую гильотину, и то, что этот ренегат аристократического происхождения не был арестован и казнен, можно считать просто чудом. В конце концов упорство и смелость Даву были вознаграждены, и его, хоть с неохотой, приняли в Мозельскую армию. В течение нескольких последующих лет он будет сражаться на Рейне под командованием знаменитого Моро.

Но никаких таких бед и ударов судьбы не видел спутник Даву, полноватый, розовощекий и болтливый сержант Перрен, по-прежнему настаивавший на том, чтобы его звали Виктор. У него не было связей в аристократических кругах. Через плотную корку, покрывающую военную касту, он продирался, комбинируя блеф и леворадикальный жаргон; по другую сторону корки он вылез запыхавшимся, но невредимым. Рядовые потешались над ним – его звали Le Beau Soleil^[5], имея в виду его розовую физиономию, – но слушали его и шли за ним, как пошли бы за любым, кто точно знает, чего хочет. Скоро он становится командиром штурмовой группы под Тулоном, где капитан Бонапарт пробил себе путь в историю огнем батареи шестифунтовых пушек. Конечно, Виктор мог быть хвастуном и фигляром, но сомнений в его храбрости никогда ни у кого не возникало. Он преодолевал завесу вражеского огня с уверенностью человека, абсолютно убежденного в правоте своего дела. Тот же факт, что подлинной причиной этих подвигов были карьерные устремления сержанта Виктора-Перрена, ничуть не убавлял его уверенности в себе. Каждое такое приключение только придавало ему духа.

Некоторые другие офицеры из числа последовавших примеру Даву и примкнувших к революции с самого начала избегали общения с экстремистами. Старый седой Келлерман, которого в последний раз мы встретили восторгающимся сменой власти и заявляющим о своей поддержке нового строя, вышел из революционных войн олицетворением французского патриотизма. Его звездный час пробил в битве при Вальми, где как второе лицо в армии он заменил дезертировавшего Дюмурье. Эта битва стала поворотным пунктом войны с первой коалицией. Именно здесь оборванные, плохо снаряженные волонтеры встретили и отбросили сильную прусскую армию, предварительно заняв чрезвычайно опасную для себя позицию на лесистых аргоннских холмах и словно предлагая интервентам выбить их оттуда.

До рукопашной схватки дело не дошло, и сражение ограничилось длительной канонадой; линией французских войск, подвергающихся большой опасности, командовал сам Келлерман. Все участники битвы, включая Келлермана, ожидали, что патриоты, этот гражданский сброд, сломают строй и побегут при первом же залпе прусских пушек. Однако случилось чудо. Французская линия стояла твердо, как скала, и, когда прусские пехотинцы, подгоняемые руганью и палками своих командиров, вышли на дистанцию штыкового удара, они остановились, заколебались и вдруг сделали поворот кругом и покинули поле боя.

Приглядываясь через пелену дыма, Келлерман едва мог поверить своим глазам. Как это ни парадоксально, победа оборачивалась драмой для его профессионализма: регулярная армия показала спину нескольким тысячам практически безвредных для нее гражданских лиц, большинство которых даже толком не знало, как заряжать ружье. Весть об удивительной победе распространилась вдоль всей границы, а ввиду морального воздействия этой битвы на монархов она вошла в историю как одна из битв, определивших ее ход. Основные почести достались Келлерману, в особенности после известия о бегстве Дюмурье; победа при Вальми сделала его одним из героев республики. Он был близок к своему шестидесятилетию, но у старика оставалось достаточно сил, чтобы и рявкнуть, и схватить врага за горло.

Бывший граф Серюрье, один из офицеров, ставивших интересы страны выше интересов своего класса, не имел причин сожалеть о своем решении. Он был послан командовать дивизией на Итальянский театр военных действий, на котором австрийцы и сардинцы пытались войти во Францию как раз через ту дверь, в которую так трусливо постучал Муссолини в 1940 году. Здесь он принял участие во многих битвах и по-прежнему держался муштры – метода, столь близкого его медлительной и упорной натуре. В ближайшем будущем он получит несколько ударов, но нанесет их отнюдь не неприятель. Их нанесет деловитый маленький корсиканец, которому каким-то непостижимым образом удалось войти в доверие к презренным политикам в Париже и получить под командование полуголодную Итальянскую армию. Возможно, здесь целесообразно подробно рассказать о том, что происходило в Италии в начале весны 1796 года, когда положение Франции, несмотря на ряд военных успехов, было по-прежнему отчаянным.

Среди четырех командиров, которые откликнулись на приказ только что прибывшего генерала Бонапарта явиться в его штаб, было три будущих маршала: убежденный сторонник муштры Серю-рье, бывший контрабандист Массена и важничающий Ожеро, всем своим видом показывающий, что ему на все наплевать. Последний год все они провели, отражая угрозу со стороны австрийцев значительно меньшими силами – войсками, состоящими из не получавших жалованья полуголодных людей.

Бонапарт, полный свежими воспоминаниями о своей победе над толпой парижан и ставший женихом менее двух недель назад, встретил ветеранов в Ницце. Все трое с самого начала не испытывали к этому низкорослому выскочке особого расположения. Серюрье был вдвое старше его. Он уже воевал, когда маленький, болезненный корсиканец еще лежал в колыбели, а здоровяк Ожеро, за спиной которого была уже сотня разных приключений, мог поломать нового главнокомандующего о колено. Андре Массена глубокомысленно осмотрел нового генерала из-под темных бровей и пришел к выводу, что перед ним стоит просто удачливый хлыщ, едва ли способный найти источники быстрого обогащения. Все трое сражались на этом театре достаточно долго, чтобы он успел им опостылеть, и все трое проявили свое презрение к новичку, даже не сняв шляпы, когда он вошел в помещение. Наполеон тотчас же снял свою собственную, так что они вынуждены были последовать его примеру. Он немедленно вернул свою шляпу на место и посмотрел им прямо в глаза. Генералы выдерживали его взгляд в течение нескольких секунд, затем каждый из них потупился и начал изучать пол. Он укротил их, не сказав ни одного слова. Жестко, но вежливо он точно информировал их о том, что собирается делать, дал инструкции и отпустил кивком. За дверьми они довольно глупо посмотрели друг на друга. Их общие чувства выразил психолог Массена, тихо сказав: «А этот маленький мошенник едва меня не напугал!»

Когда Наполеон приехал в Ниццу, чтобы принять командование над Итальянской армией, его сопровождало трое военачальников, с которыми мы уже встречались. Всем им было суждено стать маршалами империи. Во-первых, это был маленький, с отталкивающим лицом щеголь Бертье, с неопределенно вольными манерами и копной жестких волос. Во-вторых, сын трактирщика Мюрат, начинавший соперничать с Бертье великолепием мундиров. Третьим был осторожный артиллерист Мармон, так долго раздумывавший, стоит или не стоит становиться на сторону революции. За плечами у всех троих за прошедшие годы накопилось немало приключений.

Бертье, ранее поддерживавший довольно тесные отношения с королевской семьей, во времена Террора, естественно, ходил по лезвию ножа. В сущности, он был добрым, чувствительным человеком и ненавидел жестокость людей, подобных Робеспьеру или палачу Нанта Каррье. Как командир войск, стоявших в Версале, где обитало королевское семейство на первом этапе революции, он находился под подозрением. Вскоре он был заподозрен в том, что помогал беглецам аристократам переходить границу, а ведь многие попадали на эшафот и за меньшее. Но к этому времени талант Бертье как штабного офицера был уже общепризнан, и республиканцы не могли позволить себе роскоши его лишиться. Он служил начальником штаба у нескольких генералов с висельной революционной практикой на западе страны, где упрямые крестьяне вели нескончаемую войну с проклинаемым ими правительством. Однако ему удалось удрать с этого жуткого театра военных действий и пойти служить под командованием героя Вальми Келлермана в Альпы. Наполеон быстро воздал должное административным способностям этого человека, но низко оценивал его как командира штурмовых войск. «Я бы не доверил ему командовать и батальоном», – однажды заявил он, но в качестве начальника штаба он держал Бертье при себе почти двадцать лет, а ветераны вскоре начали называть этого маленького гения с копной на голове просто «женой императора». Со своей стороны, Бертье обожествлял нового главнокомандующего. Через минуту после их встречи Бертье заявил: «Служить под его началом было бы чудесно!» – и он служил Наполеону беззаветно и самоотверженно – почти до конца.

Сын трактирщика Мюрат не испытывал сомнений относительно своей блестящей будущности вообще. С тех пор как новый режим открыл рядовым перспективы военной карьеры, молодой красивый гусар начал закладывать основы своей репутации как самого лихого наездника Европы. Общительный человек, экстраверт, бесстрашный и опытный укротитель лошадей, битком набитый нахальством и похвальбой, Мюрат был удачлив всегда, начиная с момента получения им чина лейтенанта. Он впервые встретил Наполеона в ночь перед знаменитым Днем картечи, когда члены зашатавшейся Директории озирались вокруг себя в поисках шпаги, способной защитить их от бунтовщиков. Наполеону, как единственному оказавшемуся под рукой генералу, было передано командование правительственными войсками, но у него не было артиллерии, а его анализ тактики бунтующих толп убедил его, что усмирить толпу можно только с помощью картечи. Близ Парижа, в Саблоне, располагался артиллерийский парк, и Наполеон потребовал у Директории пушки. Если их привезут к Тюильри раньше, чем в резиденцию правительства сможет ворваться толпа, бояться директорам будет нечего. Если же их не привезут, то на фонарях тюильрийских садов вскоре появятся новые жертвы. Один из директоров вспомнил о некоем предприимчивом молодом кавалеристе и тотчас же послал за ним. В зал влетел капитан Мюрат с угольно-черными волосами, развевающимися над потрясающим доломаном и роскошной саблей, бьющей по шпорам.

Наполеон мгновенно оценил его возможности и приказал ему седлать коня и во весь опор скакать через весь город в Саблон.

Это был первый занесенный в анналы истории подвиг Мюрата. Он был совершен с такой быстротой и с таким порывом, которые впоследствии не раз поражали армии от Мадрида до подмосковных равнин. Когда над Парижем забрезжил рассвет, эскадрон молодого гасконца галопом влетел в артиллерийский парк чуть не за несколько минут до прибытия туда сил, высланных командиром мятежников за теми же самыми пушками. У Мюрата было триста сабель. Парк же охраняло всего пятнадцать человек. Раздалась короткая команда «Вперед!» – и пушки оказались в руках Мюрата. Через несколько минут они уже катились в сторону Тюильри, где их и расставит в стратегически важных точках артиллерист Бонапарт.

Контрреволюционный мятеж был подавлен за два часа. Директория была спасена. В этот день Наполеон стал командующим войсками тыла. Мюрат же, так быстро доставивший пушки, бывший рядовой и пока еще капитан, завоевал себе корону.

Третий из свиты Наполеона, артиллерист Мармон, был первым из двадцати шести, кто встретился и близко познакомился с будущим императором. Задолго до их знакомства в Италии они служили в гарнизонах близких друг от друга городов: Дижона и Осера. Наполеон, без гроша в кармане, в отчаянии проводил большую часть времени в своей комнате, сочиняя эссе, или же в заботах о своем младшем брате Людовике. Однако время от времени у него возникала потребность получить моральную поддержку, встретить понимание со стороны человека его круга и возраста. Тогда он отправлялся в артиллерийскую школу Дижона для обмена мыслями с таким человеком. Мармон же пел дифирамбы своему новому другу при любом удобном случае и даже как-то пригласил его домой, чтобы познакомить с родителями. Однако на Мармона-старшего этот смуглый, склонный к размышлениям молодой человек никакого впечатления не произвел, что и неудивительно, поскольку светские манеры Наполеона оставляли желать лучшего. Однажды вечером в доме Мармонов некая девица сообщила ему, что якобы умеет говорить на корсиканском диалекте, и попыталась это доказать. «Ну и как мой акцент?» – поинтересовалась она потом. «Он отвратителен», – огрызнулся тот и отвернулся.

Мармон оказался весьма проницательным молодым человеком. Несмотря на все советы со стороны, он оставался верным своему мрачному другу. Он смог распознать гений и таким образом стал первым человеком во Франции, прицепившим повозку своей судьбы к колеснице Бонапарта. Мармон, теперь уже в чине майора, участвовал вместе с Наполеоном в осаде Тулона, где так хорошо сработал наполеоновский план штурма гавани и изгнания англичан из города. С этих пор одна сторона начала выказывать любовь и доверие по отношению к другой, а та, другая, встречала эти сантименты с холодной расчетливостью и расплачивалась пустыми словоизлияниями.

Натура Мармона была сходна с натурой Массена – за исключением того, что доминантой для него были не деньги, а власть и стремление любой ценой оказаться на стороне победителя. Глубокая привязанность Наполеона к своему старшему другу стоила ему престола. В штабе главнокомандующего в Ницце проницательный Мармон и заважничавший Мюрат олицетворяли новую концепцию ведения войны в противоположность старой, которую представлял Серюрье.

Из будущих маршалов, которые на день падения Бастилии находились на действительной службе, мы уже познакомились с Даву, Виктором, Келлерманом, Серюрье, Ожеро, Мюратом, Бертье и Мармоном. А как обстояли дела у других? Чем они занимались в те напряженные дни, когда поднимался занавес перед спектаклем под названием «Драма империи»?

Бывший старший сержант Периньон, которому до отвращения надоела болтовня политиканов и который любил произносить латинские тирады и порой выдвигал немыслимо глупые идеи о способах ведения войны, вскоре оставил политическую деятельность и вернулся к своей прежней профессии. В эти напряженные годы его можно было встретить за Пиренеями наносящим и получающим жестокие удары.

Макдональд, сын видного члена одного из шотландских кланов, сделал очень быструю карьеру. Он стал подполковником через три года после установления нового режима и генералом еще через год. Выдвинулся и старший сержант Лефевр. Этот бывший унтер-офицер, известный своим лихим обращением с новобранцами, станет человеком, несущим ответственность за судьбу короля. Именно он, украсивший себя золотыми эполетами, будет командовать подразделением Национальной гвардии, которому была поручена весьма трудная задача – эскортировать злополучное королевское семейство в Париж после драматичного вареннского бегства. Немолодой старший сержант великолепно проявлял себя на плацу, однако никогда не хамил, и в натуре его не было и тени злобности. Взмахами сабли и руганью он удерживал глумящуюся над беглецами толпу на почтительном расстоянии от тяжелой кареты с беглецами, когда она въезжала в Париж. Он полагал, что можно запугивать новобранцев, но не имел вкуса к запугиванию детей. После этого эпизода ему дали более подходящую для него работу – ему пришлось сражаться на границах в рядах Рейнской и Мозельской армий.

В течение семи лет, прошедших между падением Бастилии и началом наполеоновских завоеваний в Северной Италии, один (и только один) из будущих маршалов на пятьдесят ярдов приблизился к цели, о которой все они будут мечтать в их более зрелые годы: о том, чтобы нанести страшный удар в сердце Англии, этого смертельного врага Франции.

Когда в начале XIX века Наполеон заявил о своем намерении высадиться в Англии, лондонские карикатуристы представляли эту идею как выдуманную им самим. На самом деле это не так. Вторжение в Англию на протяжении многих веков оставалось так и не сбывшейся мечтой всех ее континентальных соперников. Во времена юности Наполеона было сделано несколько неудачных попыток высадки десанта, и дважды десант был все-таки высажен. При большем везении и лучшем руководстве операцией хотя бы в одном из двух этих случаев успех мог быть достигнут, что создало бы в Лондоне панику, напоминающую ту, которую вызвал марш молодого претендента на Дерби за пятьдесят лет до описываемых событий. Первой из этих экспедиций – попыткой вторжения в заливе Бентри-Бей, предпринятой в декабре 1796 года, – командовал бывший аристократ волонтер Груши, один из офицеров, с самого начала связавших свою судьбу с революцией. Груши был самым неудачливым из полководцев Наполеона; он вошел в историю как глупец, хотя в действительности и не заслуживал такой репутации.

Командующим операцией он оказался случайно. Десантом на побережье Ирландии, то есть высадкой 6 тысяч солдат с семнадцати кораблей с целью поднять восстание на всем острове, должен был командовать стремительный Гош, один из самых известных республиканских генералов (и любовник жены Наполеона, креолки Жозефины во время их совместного пребывания в тюрьме Карм во времена Террора). Однако корабль, на котором находился Гош, отделился от эскадры в самом начале экспедиции. Когда эскадра бросила якоря в заливе Бентри-Бей на юго-западе Ирландии, заместитель Гоша Эмманюэль Груши должен был принять на себя полную ответственность за экспедицию.

Груши, исповедовавший республиканские принципы, делал очень успешную карьеру. Теперь он имел высокий ранг; вместе с тем он не был человеком, любившим нести ответственность. Впрочем, сам по себе этот факт не объясняет ни его служебные промахи, ни незаслуженную репутацию головотяпа.

Теперь Груши дослужился до высоких рангов. Он был храбрый «трудяга», прирожденный пессимист, вечно испытывающий тревогу. Вместе с тем он обладал достаточной бодростью духа и совестливостью, чтобы обратиться к поискам широких плеч, на которые он смог бы переложить свои заботы. Он многое делал наобум, ориентируясь на свои представления о том, как нужно поступать в данный момент; увязнув же в трясине обстоятельств, что случалось с ним почти всегда, он всегда ссылался на скрупулезное следование букве приказа. Он был очень надежен в арьергардных боях, но почти не справлялся с задачами, требующими импровизации.

Французские корабли, бросившие якоря в заливе Бентри-Бей, номинально находились под командованием осторожного адмирала Буве. Вся эта авантюра адмиралу очень не нравилась, и впереди он не видел ничего, кроме катастрофы. Он ожидал непогоды и заявил, что не может рисковать флотом в течение того времени, какое понадобится Груши для высадки десанта.

Человек, подобный темпераментному Мюрату или импульсивному Ланну, разразился бы хохотом, отодвинул бы адмирала локтем и приказал бы начать высадку, но Груши был слишком большим формалистом, чтобы вести себя подобным образом. После шумной ссоры с адмиралом он заперся у себя в каюте и принялся строчить длинный и подробный рапорт. Когда он поставил последнюю точку над «1», корабли уже были во Франции. Расстроенный Гош, прочтя этот рапорт, обругал Груши «жалким писакой». Наполеону же еще придется в предстоящие годы оценивать способности Груши в более резких выражениях. История согласилась с ними обоими.

Злосчастный Эмманюэль, который не дотянулся до славы совсем на чуть-чуть, просил разрешения повторить попытку, но в этом ему было отказано. Много лет спустя, когда ему пришлось как-то раз заговорить в Париже на резком языке ирландских националистов, он заявил: «Мне бы надо было схватить Буве за шиворот и выбросить его за борт!»

После неудачи в заливе Бентри-Бей Груши был назначен командующим тяжелой кавалерией и направлен на Итальянский театр военных действий, где и встретил Наполеона. Но для дальнейшей судьбы этих людей было бы много лучше, если бы их пути не пересекались.

Монси, сражавшийся при жаре более сорока градусов за Пиренеями, тем не менее получал от этих сражений удовольствие. После бездействия, длившегося в течение пятнадцати лет, он делал большие успехи на своей новой должности и уже считал себя стратегом первой величины. Он давно уже мог обратиться к своим родным, которые затратили столько времени и денег, чтобы вытащить его из армии и вернуть к занятиям юриспруденцией и спросить: «А я вам что говорил?!»

Бернадот, старший сержант и большой любитель «посидеть на заборе» во времена взятия Бастилии, пришел к выводу, что парижские республиканцы теперь в выигрышном положении, и поспешил примкнуть к ним. Он блистательно сражался под командованием бывшего торговца галантереей Журдана в Самбра-Маасской армии. А где-то рядом, за холмами, возглавляя атаки легкой кавалерии, скакал бывший рядовой кавалерист Ней. Он был уже капитаном, и его начали отличать за стремительность атак и изобретательность на поле боя. Здесь же был и Сульт, учтивый и вежливый молодой офицер. Здесь же был и Удино, когда-то мечтавший стать почтенным пивоваром, но предпочевший водить гренадеров в рискованные атаки против вражеских батарей. Мортье, сын фермера, и Сюше также сражались, прокладывая себе путь к победам. Воевал и неисправимый ругатель Ланн, бывший ученик красильщика. В это время Ланн сражался на Пиренейском полуострове. Брюн, этот несостоявшийся бард левых скамей, становился известным в театрах Италии и Швейцарии. Сен-Сир, когда-то обучавшийся инженерному делу и мечтавший стать прославленным актером, служил в Вогезах, где его талант чертежника пользовался большим успехом у генералов, нуждавшихся в точных картах театра военных действий. Каждый из них прошел через огонь битв, и каждый достиг больших успехов в своей профессии – частично по причине великолепных возможностей, существующих для этого в республиканской армии, частично по причине собственной их смелости и военных талантов. Их достижения тем более должны были производить впечатление, если учесть, с каким человеческим материалом имели дело эти офицеры. Патриоты, сражавшиеся под их командованием, обладали перед своим сверхдисциплинированным противником только одним преимуществом – преимуществом энтузиазма, но не произвели бы впечатления на профессионального военного, если бы ему пришлось принимать парад французской колонны, отправляющейся на фронт. Вот наглядное описание того, что представляли собой рекруты на первом этапе войны, данное Ленотром: «…На ногах они носили сабо, одеты были в потрепанные вещички из лавок старьевщиков… карманьолки, заношенная форма караульных, драгунские шлемы без кожи или конских хвостов, соломенные шляпы, в которых они держали ложки и трубки, лишенные пуговиц жилеты и штаны, состоящие из одних дыр. С голой грудью, бесшабашные, подозрительные и героические, они шли вперед, готовые безропотно умереть, но не подчиняющиеся никакой дисциплине. Они выпивали, пели и всячески согревали себя; они останавливались отдыхать в тени и танцевали вокруг лагерных костров».

Именно с толпами таких оборванцев старший сержант Лефевр, галантерейщик Журдан, бывший граф Серюрье, Массена, Ожеро и, наконец, Наполеон Бонапарт рассеяли армии королей и монархий, как буря разносит солому. Именно с несколькими тысячами этих фанатично преданных республике людей Гош и Келлерман одерживали победы, слух о которых обходил весь мир, победы, повергавшие тиранов в трепет. Благодаря этим людям маршалы империи получали возможность ставить своих лошадей в конюшни Вены, Берлина, Мадрида, Рима, Венеции, Каира, Варшавы и Москвы, и, для того чтобы вернуть Францию к ее прежним, естественным границам (Рейн, Альпы и Пиренеи), понадобились усилия миллиона вооруженных людей. «Я побед не одерживал, – писал Наполеон Директории поздней осенью 1796 года, – они одержаны смелостью и умением моих солдат». Это заявление не было каким-то особым самоуничижением, хотя и было высказано при попытке убедить директоров отменить их приказ, согласно которому он должен был разделить командование победоносной Итальянской армией с Келлерманом. В тот момент он взвешивал каждое свое слово – ведь реакция санкюлотов на его первую, зажигательную прокламацию была мгновенной. И это понятно, потому что она, в сущности, была приглашением солдатам нахватать столько добычи, сколько они могли унести в своих ранцах. Однако сколько бы смелыми и неутомимыми ни были эти люди, они никогда бы не достигли таких успехов без полководческого таланта тех, кто их вел: красильщиков и пивоваров, юристов и актеров. Эти полководцы поднимали Наполеона вверх по ступеням трона, и это их кровь, пот, корысть и личная преданность удерживали его на нем, пока империя не рухнула под ударами до зубов вооруженного континента. Тогда его оставили все, кроме одного. Пресыщенные богатством и постаревшие, они жаждали комфорта домашнего очага и общества своих семей, и с их уходом рухнули строительные леса, поддерживающие империю. Многое из того, что было великолепно, и многое из того, что было несправедливо и грязно, погибло под ее развалинами.