Read the book: «Книжица наших забав»

Font:

Предисловие

Эта книга, название для которой заимствовано в переписке Вильгельма из Эбельхольта, составлена из анекдотов в старом смысле слова, то есть «коротких рассказов о примечательном случае»: своего рода средневековый table-talk, флорилегий из латинских авторов XI–XIII вв. У меня не было ни научных, ни популяризаторских намерений. Из трех задач, которые стоят перед любым оратором, – научить, взволновать, усладить (docere, movere, delectare) – я заботился лишь о последней и буду доволен, решив ее хотя бы отчасти, так что, если читатель научится из этой книги чему-то полезному, это случайно.

Я старался ограничиваться авторами, доныне не переведенными на русский язык. По этой причине читатель не найдет здесь, например, анекдотов из «Хроники» Салимбене, при всех их достоинствах. В большинстве случаев я даю не точные переводы, а пересказы, в которых стараюсь соблюдать краткость, самую учтивую из добродетелей стиля, и не слишком отступать от тона, свойственного оригиналу; однако иной раз читатель будет слышать не только голос Цезария Гейстербахского или Герберта Клервоского, но и мой. Причиной этому – не метод, но темперамент: иногда мне не удавалось удержаться. Во всяком случае, читатель везде найдет точные ссылки, так что всегда есть возможность заглянуть в оригинал и убедиться, точно ли это там написано.

Короткие справки о тех, чьи рассказы вошли в эту книгу, даны в ее конце. Библейские цитаты даются по Вульгате и могут не совпадать с церковнославянским и Синодальным переводами.

I. Об адских конях, а также немного о коровах того же рода

Храпит и ржет и пышет он огнем,
И как пожар пылают очи.

Жуковский

1

Ночью 1 января 1091 года священник Валхелин из деревни Бонневаль, епископства Лизье, отправился навестить больного в отдаленном углу своего прихода. Идя в одиночестве, он заслышал шум, словно от большого войска. Светила ясная луна. Священник был крепкий молодой человек, но тут устрашился и мыслил о бегстве. Приметив четыре деревца поодаль от тропы, он пустился было к ним, но кто-то огромный со здоровенной палицей заступил ему путь и, занеся над головою его дубину, молвил: «Стой, и ни шагу дальше». Тот повиновался и стал недвижно. Суровый человек с дубиной стоял подле него, ничем ему не вредя, в ожидании приближающейся рати. Вот потянулась вереница пеших, неся на плечах одежду, скотину и всякий скарб; все горько стенали и поторапливали друг друга. Священник узнал многих из своих соседей, недавно умерших, и услышал, как они оплакивают свои великие муки. Два эфиопа^[1] несли огромный древесный ствол, к которому был туго прикручен какой-то несчастный, вопивший от боли: ужасный демон, сидевший на том же стволе, вонзал ему огненные шпоры в чресла и спину. Валхелин признал в этом человеке убийцу пресвитера Стефана. За ними следовала толпа женщин: они сидели в женских седлах, усаженных раскаленными гвоздями, а ветер то поднимал наездниц на целый локоть, то сажал на острия. Уязвляемые в ягодицы, женщины вопили: «Увы, увы!» и признавались в гнусностях, какие творили при жизни. Священник узнал несколько знатных дам и заметил лошадей с пустыми седлами, ждущими тех, кои еще не покинули белого света.

Дальше завиделось несметное сонмище клириков и монахов, а с ними – епископов и аббатов с пастырскими посохами; они вздыхали и стенали, а иные окликали Валхелина и просили молиться за них ради былого знакомства. Увидел он и многих мужей, коих людское мнение уже приобщило к святым: Гуго, епископа Лизье, Майнера, аббата Св. Эвруля, и Герберта Фонтенельского, и многих иных. Видя эти ужасы, он дрожал и ждал ужасов еще больших. И вот потянулось огромное полчище рыцарей, на огромных конях и с черными стягами.

«Это, верно, свита Эрлехина, – мыслит священник. – Я слыхал многих, рассказывавших о подобном, но смеялся над ними, теперь же сам вижу умерших, но мне никто не поверит, коли не заручусь верным свидетельством. Дай-ка поймаю одного из коней, что следуют за этим воинством, отведу домой и покажу соседям». Он ухватил за поводья черного скакуна, но тот вырвался и умчался за ратью эфиопов. Священник стал посередине дороги и протянул руку к другому коню, что шел ему навстречу; тот стал и выдохнул из ноздрей огромное облако, подобное высочайшему дубу. Священник поставил левую ногу в стремя, ухватил узду и положил руку на седло, но вдруг почувствовал под ногой сильный жар, а через руку, державшую поводья, проник в него несказанный холод.

Тут подъезжают четыре грозных всадника и говорят: «Чего хватаешь наших коней? мы тебя не обижали, а ты у нас крадешь. Пойдешь с нами». Испуганный, Валхелин отпустил коня. Когда трое хотели было его схватить, четвертый сказал: «Дайте мне с ним поговорить; я передам через него наказы жене и сыновьям». «Прошу, – сказал он священнику, – послушай меня и расскажи моей жене то, что я поручу». Пресвитер ему: «Я тебя не знаю и жены твоей не ведаю». – «Я Вильям из Гло, сын Барнона, что был некогда кравчим у Вильяма Бретейского; при жизни я творил неправедные суды и совершил больше грехов, чем можно поведать, но пуще всего терзает меня ростовщичество. Я ссудил человека деньгами, взяв в залог мельницу, а как он не смог вернуть заем, я удержал залог и оставил мельницу моим наследникам. Вот я ношу во рту раскаленную мельничную ось, которая мне тяжелее Руанской крепости. Скажи Беатрисе, жене моей, и Роджеру, сыну моему, пусть мне пособят и вернут наследнику залог, от которого получили много больше, чем я дал». «Вильям из Гло давно умер, – отвечает тот, – и такому посланию никто не поверит. Расскажи я это Роджеру из Гло, или братьям его, или матери их, осмеют меня как полоумного». Вильям упорствует, священник не соглашается, и наконец Вильям в бешенстве хватает его за горло и возит по земле, а рука его, чует священник, горит, как огонь. Несчастный только и мог, что воззвать к Богородице, и тотчас подоспела помощь: показался некий рыцарь, размахивая мечом, и молвил: «Что брата моего убиваете, окаянные? оставьте его и уходите».

Те четверо немедля унеслись, а рыцарь, оставшись один с Валхелином на дороге, спрашивает: «Узнаешь меня?» – «Нет», отвечает тот. «Я Роберт, сын Ральфа Белокурого и твой брат», – и напоминает ему многое из отрочества их обоих. Священник же все это прекрасно вспомнил, но признать не решался. «Дивлюсь я твоей черствости, – говорит рыцарь, – ведь это я тебя воспитывал после смерти родителей и любил больше всех смертных, я послал тебя в школу в Галлию, снабжал одеждой и деньгами и всячески старался тебе пособить, а ты гнушаешься меня признать». Тут священник со слезами признал его правоту. «По справедливости, – говорит рыцарь, – тебе надобно бы умереть и носиться с нами, разделяя наши кары, ибо ты нечестиво и безрассудно накинулся на наше добро, но месса, которую ты нынче совершил, спасла тебя от гибели. И мне позволено показаться тебе с моим злосчастьем. Когда мы с тобой расстались в Нормандии, я отправился в Англию и там кончил свои дни, и по грехам своим терплю суровые мучения. Оружие, которое мы носим, разит ужасным смрадом, давит безмерной тяжестью, палит неугасимым зноем. Но когда ты был посвящен в Англии и совершил первую мессу за умерших, Ральф, твой отец, был освобожден от мучений, а я избавился от щита, тяжко меня угнетавшего. Меч, как видишь, я все еще ношу, но в этом году уповаю на избавление от сего бремени».

Меж тем священник приметил комок крови вокруг его шпор и спросил: «Откуда такой сгусток крови на твоих пятах?» – «Не кровь это, а огонь, и он мнится мне тяжелее горы Святого Михаила. Так как я пользовался острыми шпорами, поспешая на кровопролитие, теперь таскаю на пятах этот груз. Но больше нельзя говорить мне с тобою, брат; я должен спешить за злосчастной ватагой. Молю, помни меня и помоги молитвами и милостынями, а сам исправь свою жизнь и знай, что долгой она не будет. Храни молчание о том, что нынче видел и слышал, и три дня не смей никому поведать».

Молвив это, рыцарь спешно удалился, пресвитер же неделю тяжело болел. Едва оправившись, он отправился в Лизье и поведал епископу обо всем бывшем. После этого он прожил в добром здравии около 15 лет. Ордерик слышал из его уст то, что записал, и видел лицо его, поврежденное прикосновением ужасного рыцаря (Ord. Vit. Hist. eccl. VIII. 17)^[2].

2

Петр Достопочтенный рассказывает. «Я был в Риме и принес оттуда жестокую лихорадку. Мне советовали для излечения отправиться в родные края; я пришел в Сойанж^[3] и там провел в посте всю Четыредесятницу, оказавшуюся тяжелее обычного из-за зноя лихорадки. Я лежал больной, а в соседнем доме мучился один брат, заходясь почти непрерывными криками. – Братья, – вопил он, – почему не поможете, почему не сжалитесь, почему не оттащите от меня этого огромного и ужасного коня? он, лягаясь задними ногами, голову мне разбивает, лицо толчет, зубы сокрушает. Оттащите его, Господом Богом заклинаю, оттащите. Госпожой моей Марией, матерью Господа, – продолжал он, обращаясь к своему мучителю, – и святыми апостолами заклинаю тебя: не мучь меня, отпусти с миром. Я знал этого человека: до обращения был он храбрым рыцарем, а в монашестве – мужем доброй веры и, сколько известно, честного поведения. Кое-как сносил я его крики почти всю Четыредесятницу: все это время он вопил непрестанно, я же из-за своей немощи не мог к нему подойти. Средь его воплей настали пасхальные торжества. Немного окрепнув, я подошел к его ложу и спросил, что значат его крики. – Этот конь, – отвечал он, – мучит меня нестерпимо, в лицо мне бьет копытами, – показывая перстом на стену, подле которой он лежал. Он вертел головою, как бы уворачиваясь от ударов, и старался укрыться подушкой. Я велел принести святой воды и окропить ею больного и место, куда он указывал, а потом спросил, еще ли здесь его конь. – Здесь, – отвечал он, – и терплю от него по-прежнему. – Нельзя было избавить его от демона, пока его недуг, смертный грех, оставался скрыт в глубине. Я увещевал его кропотливо исследовать прошлую жизнь и, обнаружив некий тяжелый грех, исповедаться. Он согласился; все удалились, а я сидел подле него с деревянным распятием в руке. Он начал и говорил долго; болезнь ему мешала, иной раз я возвращал ему на память то, о чем он начинал сказывать. Он поведал уже о многом, как вдруг, отвернув голову, опять начал метаться в попытках спрятаться за подушкой.

– Вот он, – кричал он, – вот конь, который вечно меня мучит: он опять здесь, упирается и бьется злее прежнего.

– Упорствуй и ты, – говорю я, – это злой дух, хотящий помещать твоему исцелению: не отступай, и победишь.

Он вернулся к исповеди, прилежней прежнего перебирая в памяти дела и мирской своей жизни, и монашеской. Но рассказ его был прерван новым стенаньем, и жалобный голос его, не знаю, к кому обращенный, молвил: «Зачем ты мне мешаешь, зачем прерываешь мою речь? Или говори, что я хочу сказать, или дай мне молвить». Я спросил, с кем он говорит. «Стал над моей головой^[4] муж, мне неведомый, который перечисляет все дурные дела, совершенные мною. Говорит он правду, но мне самому исповедать их не дает». Я сказал ему, что и это демон, и увещевал больного не отступать от своего намерения. Он продолжил, то исповедаясь, то сетуя на демонов, словами и ударами заграждающих ему уста. Почти сорок раз прерывалась его исповедь: с таким-то упорством сражается враг, жадный до человеческой гибели. Тянулось наше сражение от первого часа дня до часа третьего. Наконец мы победили, а лучше сказать – победил Тот, без Кого не одолеть злого духа. По окончании исповеди мы спросили, видит ли он коня: он боязливо поднял голову, огляделся и со слезами радости сказал: “Клянусь жизнью отца моего, больше не показывается”. Спросил я и о дурном советчике, который мешал его исповеди. “И он исчез”, отвечал больной. Больше ничто его не тревожило. Он прожил весь тот день и следующую ночь, а на другой день около шестого часа умер мирно» (Petr. Ven. De mir. I. 6).

3

Эллебод, постельничий архиепископа Реймсского, послан был в Аррас. В полдень они со слугой приближались к какой-то роще. Слуга, ехавший впереди, заслышал шум, словно ржанье коней, звон оружия и воинский клич. Он поворотил назад и сказал Эллебоду, что и конь его, и он сам дальше идти боятся, что роща полна душами умерших и демонами и что он сам слышал, как они говорят: «Достался нам аршский приор, а скоро получим и архиепископа Реймсского». Эллебод советовал ему перекреститься и ехать дальше. Проезжая мимо рощи, он слышал неясные голоса, скрежет оружья и конское ржанье, а вернувшись в Реймс, застал архиепископа при смерти. Из сего можно заключить, что его похитили эти духи и что кони, на которых скачут души мертвых, – на деле демоны, принимающие облик коней (Helin. De cogn. 12)^[5].

4

В графстве Неверском жил да был один угольщик, бедный, но благочестивый. Однажды ночью он сторожил свой ров, где пережигал уголь, как вдруг откуда ни возьмись бежит голая женщина, а за ней – всадник на черном коне, с мечом в руке. Настиг он ее и поразил мечом; она упала замертво, а всадник, словно ему этого было мало, спешился и бросил ее в огненный ров, а потом достал ее оттуда, совсем спекшуюся, положил перед собой на коня и ускакал. Угольщик был всем этим чрезвычайно впечатлен. Видение стало повторяться ночь за ночью, и угольщик задумался и опечалился. Это заметил граф Неверский, неизменно чуткий к думам и чаяниям простых угольщиков, и заставил его рассказать, отчего это сегодня особенно грустен его взгляд, а услышав дивную историю, пожелал сам все увидеть. Он исповедался, переменил платье и пошел с угольщиком. В полночь услыхали они шум и увидели женщину, всадника, бегство и убийство. Всадник хотел уже ускакать, как граф именем Господним заклял его сказать, кто он таков. Тот приостановился и отвечал: «Я – ваш рыцарь такой-то, а эта женщина – жена того-то; она убила мужа, чтобы беспрепятственно со мной блудить; в этом грехе мы умерли и теперь за него казнимся: таково ее наказание, что каждую ночь я ее убиваю и сжигаю». – «А этот черный конь, – спрашивает граф, – он что такое?» – «А это сам дьявол, – говорит рыцарь, – который мучит нас непрестанно и несказанно». – «Можно ли вам помочь?» – «Можно, если молиться за нас, служить мессы и петь псалмы». – Таков, прибавляет Элинанд, был и конь, на которого сел злосчастный маконский граф (см. следующую историю) (Helin. De cogn. 13)^[6].

5

Власть в Маконе держал граф^[7], тиранически распоряжавшийся церковным добром, в насильствах и грабежах превзойдя всякого разбойника. Доныне жители указывают руины старинных церквей, из которых он изгнал служителей святой веры, обратив почитаемые и многолюдные места в запустение. Злоупотребляя властью, день ото дня он делался хуже, призывая на себя гнев Божий, а как беспутство его было не тайное, но откровенное и он досаждал Богу не со страхом, но с дерзостью, подобало и покарать его так, чтобы он сделался зримым примером для всех самовластительных злодеев.

Однажды в праздничный день, когда восседал он в своем дворце, а вокруг него теснилось множество народа, какой-то человек, никому не знакомый, въехал на коне в ворота и среди общего изумления подъехал к самому графу. Став пред ним, человек сказал, что хочет с графом поговорить, так пусть тот следует за ним. Граф, словно незримою силой стиснутый и не способный противиться, поднялся и вышел с ним вместе из дворца. У ворот он обнаружил оседланного коня; человек велел ему сесть в седло; граф послушался. Едва он взялся за поводья, конь полетел с места и на глазах толпы понес графа по воздуху. Весь город, растревоженный жалобным воплем, сбежался на невиданное зрелище: все глядели, как граф скачет по небу. Долго они слышали крик: «Помогите, граждане, помогите» и ничем не могли ему пособить, пока не пропал он из вида, по заслугам своим сделавшись навек сотоварищем бесовскому сонму. Тогда разошлись по домам, ужасным чудом наученные, что страшно впасть в руки Бога живого (Petr. Ven. De mir. II. 1)^[8].

6

В ту пору как магистр Иоганн из Ксантена и магистр Оливье из Кельна проповедовали крест против сарацин в Утрехтском епископстве, был в тех краях один человек, по имени Готтшалк, промышлявший ростовщичеством. Вместе с прочими он принял крест, не из благочестия, но понукаемый окружающими. Когда по распоряжению папы Иннокентия начали собирать отступное со стариков, нищих и больных, этот Готтшалк, притворившись неимущим, дал за себя пять марок, обведя сборщика вокруг пальца: соседи потом утверждали, что с него и сорок можно было взять за милую душу^[9], не пустив его деток по миру, как сам он представлял дело. Сидел этот несчастный в кабаке, гневя Бога и глумясь над Его пилигримами: вы-де, простаки, по морю пуститесь, деньги ваши спустите, жизнь свою ввергнете в тяжкие опасности, я же, сидя покойно дома с женой и детьми, за пять марок купил себе награду не меньше вашей. Но праведный Господь показал, сколь любезны Ему труды и издержки пилигримов и как ненавистен обман и злословие этого сквернавца.

Однажды ночью, когда он спал со своей женой, послышался на мельнице его, примыкавшей к дому, шум, словно от мельничного колеса. Ростовщик кличет слугу: «Эй, малый! кто это пустил мельницу? поди погляди, кто там». Слуга пошел и тотчас воротился. «Что там творится?» – спрашивает ростовщик. «Не знаю; такой на меня при дверях мельницы страх нашел, что я неволею вернулся». – «Да будь там и дьявол, – говорит ростовщик, – пойду посмотрю».

Вздевает на свои голые плечи какое-то платье, выходит впотьмах к мельнице, отворяет дверь, глядит: стоят там два коня, черней черного, и при них – некий безобразный муж того же цвета. «Ну, мил друг, – говорит он ростовщику, – не мешкай, садись на коня, для тебя ведь привели». Слыша такой приказ, бедняк дрожит, бледнеет, вперед нейдет. «Чего тянешь? – говорит тот, – скидывай одежку да иди сюда». Ведь крест, им принятый, был пришит к этому платью. Ростовщик, видя над собою бесовскую власть и противиться не смея, сбрасывает платье, входит на мельницу, садится на коня, а дьявол – на другого, взвиваются и мчат в адские казнилища. Там несчастный видит отца своего и мать и многих других, о чьей смерти не знал; видит он там и недавно умершего рыцаря, по имени Элиас из Ренена, бывшего бургграфом в Хорсте, а теперь скачущего задом наперед на бешеной корове: она носится во все стороны без устали и мотает головой, так что у него вся спина в крови. «Господин, – спрашивает его ростовщик, – за что вам такое наказанье?» – «Эту корову, – отвечает тот, – я немилосердно отнял у одной вдовицы и теперь должен сносить эту муку без милосердия». Показали ему в тех же краях огненное сиденье, на котором сидеть – никакого покоя, но мука бесконечная, и сказали: ну, все на сегодня, отправляйся домой; через три дня сбросишь с себя плоть и воротишься сюда, на уготованное тебе место, и примешь свою мзду на этом сиденье.

Засим демон отволок его обратно и бросил полуживого на мельнице. Нашли его домочадцы, отнесли на кровать, спрашивают, где был. Он рассказывает, как водили его по аду и как показали сиденье, на котором ему через три дня сидеть. Зовут священника; он начинает говорить, что-де хорошо бы ему покаяться и исповедаться, что никогда нельзя отчаиваться в Божьем милосердии и пр. «К чему эти рацеи? – отвечает ростовщик, – раскаяться я не могу, исповедаться почитаю излишним: стул мой готов, через три дня я на нем усядусь и получу, что заслужил». Так, без раскаяния, без исповеди, без причастия, умер он и водворился в аду. Священник хотел отказать ему в церковном погребении, но вдова подкупила его, и ростовщик лег на кладбище; священника потом епархиальные власти притянули к ответу, но чем дело кончилось, неизвестно.

Новиций: «Почему рыцарь мучится на корове, не знающей покоя, а ростовщик – на прочно стоящем сиденье?»

Монах: «Бог карает грехи сообразно их качеству и образу. Рыцарь отнял корову, коровою и платится; это по части качества. Корова, которая блуждает по лугам и кормится, щипля растущую траву, своим неустанным блужданием и пастьбой символизирует вельмож нашего времени: они пасутся в домах своих подданных, принуждая их к гостеприимству, и непрестанными налогами не дают их добру вырасти. Это насчет образа. А ростовщик, тихо сидя дома, дает деньги в рост, потому и наказуется в преисподней огненным сиденьем; а что оно огненное, это весьма уместно, ибо как огонь – солому, так лихоимство поядает имущество бедняков» (Caes. Dial. II. 7)^[10].