Сумерки

3

Над пылающим селом сиротливо реял встревоженный ворон. Жар горящих домов поднимался вверх, превращая в пар падающие с неба хлопья снега. Ворон кружил над обугленными избами в поисках укрытия. Он хотел сложить уставшие крылья, опустить тяжёлую голову, сомкнуть утомлённые глаза. В лесу вторые сутки не смолкали звуки боя. Вскопанная взрывами земля дымилась, в уродливых воронках зябли корни деревьев. Ворон лишился дома и был вынужден летать в холодных сумерках, не находя покоя.

Внизу расстилалось покрывало из чёрного снега, огненная метель кружила по безлюдным улицам, цепляясь за ещё не тронутые постройки. Стоны обречённых на смерть сливались в дикое «а капелла», доносившись из множества скрытых от взора щелей.

Не считаясь с погодой, над вороном урчали пропеллеры немецких самолётов. Мироздание сотрясали яростные разрывы авиационных бомб, в избытке скармливаемых необъятным русским просторам. На земле им вторили танки с белыми крестами на бронированных боках. Стальные дула выплёвывали в пургу горы снарядов, несущих свободу русским дикарям. С наступлением темноты свинцовый дождь не прекратился, места схваток то и дело озарялись гневными вспышками.

Не найдя в разрушенном селе ночлега, ворон из последних сил летел в не тронутый боями клочок леса. Во вспоротой земле противотанкового рва громоздились подбитые танки. Из наметённых сугробов торчали раскуроченные башни. На фоне белого поля чернели не запорошенные снегом конечности мертвецов.

Ворон планировал вдоль прогалины ельника, пока не приземлился в занесённый снегом цыганский табор. Точнее его останки. Взрывная волна повалила деревья, разметала телеги, людей и лошадей. Если кто и остался в живых, он покинул эту братскую могилу, оставив ворону вдоволь мёрзлой, но оттого не менее съедобной пищи.

А в это время по изрытому полю Мальчик тащил тяжёлые санки. Он видел зарево огней на месте деревни и всё же продолжал путь. В лесу их неминуемо ждала смерть, если не от фашистов, то от холода. Его ноги проваливались в рыхлый снег. Пальцы рук задубели, несмотря на шерстяные рукавицы. Верёвка натёрла кожу ладоней до кровавых мозолей, но он хотел дойти к людям до наступления ночи и не искал отдыха.

Прошлой зимой Мальчик катался на санках с горок и знал слово «война» только из газет и рассказов взрослых. Теперь в них лежал его отец, а война без спроса пришла к ним домой.

Отцовские ноги волочились по снегу, оставляя позади узкую тёмную дорожку. Мальчик хотел верить, что это сажа от сгоревшей резины или бог знает чего, в которой он отыскал отца среди сотен тел, а не кровь.

Отец умыл лицо горстью снега. Из рваной фуфайки вылезали пучки ваты. Руки сжимали винтовку, как будто она могла обратить врага в бегство.

– Разлетались тут!

На лицо Мальчика, которому на прошлой неделе исполнилось тринадцать лет, легла суровая тень. В далёком вчера он провожал отца на передовую в составе дивизии народного ополчения, а потом всю ночь слушал канонаду выстрелов в лесу. Под утро враг прорвался к деревне, преодолел ров и развязал сражение с расположенным в ней батальоном. Не успевшие эвакуироваться жители также вступили в бой. Мальчик подавал снаряды, заменив убитого бойца артиллерийского расчёта. Днём, когда наступление выдохлось, он смог отправиться окольными путями к местам вчерашних боестолкновений, чтобы найти отца.

На вторые сутки без сна Мальчик валился с ног от усталости. Кто хозяйничал в деревне, он мог только догадываться. Отцу прострелили бедро, и его знаний было недостаточно, чтобы остановить кровотечение. В любом случае в Красной поляне было, где укрыться от мороза, просушить одежду, прикорнуть хотя бы пару часов.

Ещё он всю дорогу вспоминал необычные видения, почудившиеся ему вчера на марше отправлявшихся на войну колонн. Странные существа кружили над головами защитников, появляясь из воздуха и там же исчезая. Растущие из округлых тел червеобразные отростки непрерывно впивались в выбранных солдат. Выглядел сей непонятный обряд жутко. Но вот что странно – солдаты не реагировали на прикосновения. Сосредоточенные лица не вздрагивали, когда отростки втыкались в их шинели. Мальчик хотел поделиться открытием с взрослыми, но испугался, что его засмеют, ведь он видел, что кроме него никто больше их не замечает. Так и стоял с раскрытым ртом, задрав голову.

Над отцом висело одно из летающих существ. Тонкие усики уже вошли в него, отчётливо проступая в сгущающейся темноте, поскольку светились серо-голубым светом.

– Пошла прочь! – закричал Мальчик, размахивая руками. Они свободно проходили сквозь суетливое брюхо пришельца, не причиняя ему неудобств.

Отец вскинул винтовку. От резкого движения у него изо рта потекла кровь.

– Ты чего?!

– Показалось, – чуть ли не в первый раз соврал отцу Мальчик.

Оставив попытки отделаться от непрошеного гостя, он помог отцу стереть кровь платком, а когда выпрямился, то прогонять было некого. В Мальчике поселились нехорошие предчувствия. Обдуваемые со всех сторон кусачим ветром, они продолжали двигаться в сторону горящей деревни по равнине.

Судя по долетавшему до них эху, у железнодорожного переезда продолжался бой. Интересно, сможет ли бронепоезд утихомирить зарвавшихся гитлеровцев.

На поле леденели уничтоженные в утреннем бою танки. Запах гари пробивался сквозь снежный занос. Некоторые остовы брошенных машин ещё горели.

Мальчик старался не смотреть на обугленные трупы как защитников, так и захватчиков. А уж отличить одних от других он мог и в темноте.

– Хорошо горят, – сказал его отец.

Ритуальные костры и вправду не только согревали. Созерцать разбитую технику врага было приятно.

– Послушай, сын. Эта земля обильно полита потом и кровью наших предков. И я говорю не только о войнах. Твой дед и прадед трудились на бумагопрядильной фабрике. Я работаю, то есть работал, на заводе. Закончится война, придётся и тебе освоить профессию.

– Мы победим?

– Не сомневайся, Гитлер ещё обломает о нас поганые зубы.

– Я не сомневаюсь, батя. Скорее бы. Горя-то сколько.

– Война – это всегда горе. Ты всё же подумай о профессии.

– Хорошо, бать. Ты береги силы, а то вон голос уже охрип.

Никто из них не заметил, как от танка с порванной гусеницей отделилась тень.

– Обещай мне кое-что, – раздался за спиной Мальчишки слабеющий возглас отца.

– Пап, ты чего? – беспокойно спросил Мальчик.

– Ты же всё понимаешь. Я потерял много крови и вот-вот потеряю сознание. А за ним и жизнь. Всё, отвоевал своё. И отжил.

– В селе врач, полверсты всего, дойдём.

Стиснув зубы, Мальчик потянул санки. Изрезанную кожу ладоней мучительно саднило.

– Мать жалко, – прохрипел отец, – хорошая она. Так и будет вдовой ходить.

– Бать, говорю же, береги силы!

– Ты мне рот-то не затыкай, малец.

– Прости, бать, страшно мне.

Отец принялся перечислять наставления, приходившие ему на ум:

– Мать береги. Родину не предавай. Стань достойным коммунистом. Товарища выручай. Работу выполняй хорошо. Ну и совесть не запятнай. Это, парень, самое важное. Продашь совесть, и белый свет не мил будет. Всё понял?

Мальчик кивнул, но отец этого, конечно, не увидел.

– Деревня близко.

– Дай слово, что посадишь клён на склоне возле реки. Чтоб осенью издалека глаз радовал. Я тебя туда водил, не запутаешься. Против креста на могиле ничего не имею, но дерево… Оно живое. Будет ещё твоих внуков от припёка укрывать.

– Вместе посадим.

Мальчик упал в сугроб и тут же поднялся. Обмороженные щёки горели.

– Обещай!

– Ну чего ты. Ну не надо, бать!

– Упрямый какой! Я всё равно помру, обещаешь ты или нет. Потом жалеть будешь, что не успел уважить отца.

– Обещаю. Ты только дер…

Автоматная очередь заглушила голос Мальчишки. Пули прошили снег совсем рядом с его залатанными бурками. Отец выстрелил в ответ. Пуля отцовского ружья не достигла цели, затерявшись в снежной пелене.

– Беги, сын! Прячься в деревне!

– Батя!

– Живо в деревню!

Новая очередь взбила снег возле санок. Отец дёрнулся, из перебитой ноги потекла кровь.

– Беги, говорю! – Он выстрелил ещё раз. Из темноты зазвучала резкая немецкая речь.

Мальчишка бросился прочь, не разбирая дороги, ориентируясь на оранжевое пятно пожарища. Замёрзшие ноги бежали неохотно. Снежная крупа слепила глаза и царапала лицо. Он огибал овраги, карабкался по ямам, оставленным разорвавшимися снарядами. Лёгкие просились наружу через открытый рот. Здравствуй, ангина и прочие воспаления. Разве мог он об этом думать, спасаясь от неминуемой гибели. Одна его часть боялась смерти, другая жалела, что не успел обнять отца.

Выстрелы немецкого автоматчика, пришедшего на советскую землю грабить и убивать, прозвучали совсем близко за его спиной. Мальчишка обо что-то запнулся, растянувшись на снежном ковре усеянного обломками боевой техники поля. Он долго не поднимался, вслушиваясь в завывания ветра и ожидая ответного выстрела отца. Патроны у отца были. Но время шло, а трёхлинейка не гремела.

Мальчик уткнулся в снег, заглушая рыдания. Грубая чужеродная речь заставила его съёжиться.

– Wo bist du, Mann? Ich hole dir Schokolade!^[7]

Кроме слова «шоколад», Мальчик ничего не понимал. Да этого и не требовалось. Немец хотел умаслить его, чтобы убить. Слова врага ничего не стоили.

– Wo bist du hin, Welpe? Verfluchter Kommunist! Hitler wird uns zum Sieg führen!^[8]

Немец бродил поблизости. Если прислушаться, станет слышен хруст снега под его сапогами. Мальчика спасала вьюга, создавшая почти нулевую видимость. Подступающая ночь тоже играла на руку. Ноги упирались во что-то твёрдое. Он осторожно загнул голову и увидел окоченевший труп молодого солдата. Полуприкрытые веками глаза нагоняли жути. На продырявленном кителе растеклось бурое пятно. Он пришёл в Россию за славой, а нашёл позор. По заслугам и награда.

– Ich weiß, du bist hier irgendwo! Steig aus, ich werde dir nicht wehtun!^[9]

Немец хищно рыскал по сугробам, уподобляясь дикому зверю. Мальчишка заметил на левом бедре покойника штык-нож. То ещё оружие против автомата, но выбирать было не из чего. Сбежать незамеченным от безумного фашиста задача не для шестого класса. И штык мог пригодиться. Сдаваться без боя Мальчик не собирался.

Он перевернулся на сто восемьдесят градусов, оказавшись лицом к лицу с трупом. Заиндевевшие пальцы не слушались, отцепить нож с пояса не удавалось.

– Meine armen Brüder! Der Führer hatte recht, ihr seid Untermenschen!^[10] – кричал немец, одурманенный жаждой крови, сопровождая тевтонскую брань беспорядочной пальбой. Всего с десяток метров отделял его от Мальчишки. Вот он, поворачивая дуло подвешенного на груди пистолета-пулемёта направо и налево, как лозоходец, присел на корточки. Притравленный взгляд блуждал по рельефной скатерти поля в поисках противника. Отмеченное печатью огня лицо вытянулось в неприкрытой злобе.

– Wo hast du dich versteckt, kleiner Schurke?! Hör auf mit diesen dummen Spielen!^[11]

Мальчика укрывал бруствер из мертвеца. Подвижность в пальцы не возвращалась, сколько бы он ни согревал их своим дыханием. Всё, что он смог, это снять со штыка ножны. Всего несколько шагов могли выдать его положение. Отдавать свою жизнь на волю случая было неразумно. Убийца отца продолжал вульгарно свиристеть на недоступном языке. Чем дольше Мальчик лежал в снегу, тем больше каменели от холода конечности. Если его не прикончит немец, то это сделает мороз. В метель каждый градус можно смело умножать на два. К вечеру температура опустилась как минимум до двадцати градусов холода. Остатки кострищ чадили, отдавая последнее тепло. Капкан захлопнулся.

Четырёхметровый ров пролегал позади, разрезая поле пополам. Если и получится перемахнуть через него, велика вероятность получить пулю в спину. Метаться в самом рву, лавируя между сожжёнными танками, тоже верная смерть. Драку на кулаках с взрослым ему не выдержать. Немец пристрелит его, и делу конец. Но и помирать задарма Мальчику не пристало. Он решил драпать, пока одежда совсем не примёрзла к земле.

Полагаясь на прыть юности, он помчался ко рву. Обожжённое лицо немецкого вояки покоробило злостью. Вместо слов красноречиво застрочил автомат. Пули пролетали мимо долговязого беглеца, исчезая в безвестности.

Спрыгнув в ров, Мальчишка тут же забрался на другую сторону по осыпавшейся земле. Контуры деревни проступали всё отчётливее. Он бросил взгляд через плечо и с ужасом обнаружил, что немец гнался за ним, сжимая в руке нечто похожее на клинок.

Наверное, истратил все патроны, подумал Мальчик.

Догорающие развалины родного села встретили его могильным безмолвием. Распростёртые трупы застыли в немом укоре. Ещё утром здесь цвела жизнь. Что не отбомбили самолёты, довершили танки с гаубицами. Пурга заносила следы варварских преступлений. Пепел смешивался со снегом, окрашивая местность в торфяные цвета. Дом Мальчика находился на другом конце села. Мать работала санитаркой и эвакуировалась с госпиталем в Москву ещё в начале ноября.

Мальчик старался быстрее оставить позади окружавший его кошмар. Он бежал без оглядки через безжизненные руины, плутая, чтобы немец отстал, и не понимая, что теперь делать. Мир его детства был принесён на алтарь войны. Смерть собрала знатный урожай. Исчезли знакомые с пелёнок улицы, уцелевшие дома полизывали языки пламени. На глазах Мальчика застывали слёзы, внутри кипела ярость.

На месте родной избы осталась чудом не упавшая труба каменной печи. Скудные пожитки уже погребло под слоем снега. Что он хотел здесь найти, Мальчик не знал. Ноги сами привели его сюда. Больше идти было некуда. Согревшееся бегом тело снова продрогло. Голод набирал голос. Он принял решение схорониться в подвале школы, а утром искать красноармейцев. Необязательно оплакивать отца на холоде. Мёртвым он не сможет помочь своей стране победить.

Немец перегородил ему дорогу, размахивая зажатой в руке гранатой, которую Мальчик ранее принял за нож.

– Verdammt, du Mistkerl! Jetzt ist es unser Land! Stalin hat dich verlassen! Es ist nutzlos, sich zu verteidigen!^[12]

Раздувшееся существо на спине немецкого солдата переливалось цветом морской волны. Мальчик видел море в книжных рисунках. Что бы там оно ни задумало, сейчас они с ней временно стали союзниками.

Он бросился бежать к центральной улице опустевшей деревни, ведущей к железнодорожному вокзалу. Взрыв гранаты сбил его с ног. В воздух метнулись комья мёрзлой земли. Рыхлый снег едва ли смягчил падение. Он упал на лопатки, скривившись от боли. С тёмного неба беспорядочно спускались снежинки. Звон в ушах заглушал остальные звуки. Солдат спешил к нему, снимая с ремня на этот раз настоящий нож.

Мальчик мотнул головой, прогоняя оцепенение. Он думал, что взрыв не причинил ему сильного вреда, пока не попробовал встать. Один из осколков всё-таки угодил в ногу. Теперь она непослушно болталась, не реагируя на призывы хозяина. Он поднялся на здоровой ноге и поскакал к чернеющему поблизости срубу колодца. Если выбирать из двух зол, то он согласен утопнуть, чем дожидаться, когда фашист перережет ему горло.

Прикрытый снегом лёд вероломно скользил. Мальчик ухватился за навес и перемахнул через брёвна в тот миг, когда нацистская сволочь поймала его за рукав пальто. Короткое падение в ночь увенчалось погружением в ледяную воду. Тонкая наледь не выдержала его веса. Раненая нога мучительно ныла, зимняя одежда тянула на дно.

Он стал захлёбываться, хватаясь руками за воздух. Пальцы нащупали щель между камней. Из последних сил ему удалось подтянуться и вдохнуть. Близкая к замерзанию температура воды не оставляла шансов выжить. Зубы отбивали предсмертную дробь. Он уже перестал чувствовать находившиеся в воде ноги.

Немец склонился над узкой шахтой колодца, снисходительно скалясь. Вместо ножа он извлёк из подсумка ещё одну ручную гранату.

– Halten Sie ein Geschenk aus dem großzügigen deutschen Land!^[13]

Подчиняясь силе притяжения, граната с выдернутой чекой полетела вниз.

– Verfluchte Ivans!^[14] – крикнул немец, глядя куда-то в сторону, а потом его опалённая рожа исчезла из проёма.

Спасаясь от взрыва, Мальчик успел зажмуриться и нырнуть в студёную воду.

4

Преодолев восемьдесят один год, Старик открыл глаза в больничной палате хосписа в нескольких тысячах километров от памятного колодца. Из сгиба правой руки к флакону физраствора тянулась трубка капельницы. Содержимое черепной коробки выскребли ложкой, заполнив взамен осколками кирпичей. Поднять голову с подушки было непосильной задачей. Боль отступила. Как и всё остальное. Что бы ему ни вкололи, оно сделало тело бесчувственным.

Сосед отложил кроссворд, подошёл к постели Старика, шаркая тапочками по линолеуму.

– С возвращением, – сказал он, слегка шепелявя, играя во рту вставной челюстью. – Мы думали, ты того, Богу душу отдал.

– Так и есть, – туманно произнёс Старик, чувствуя во рту привкус отхожего места. Его умеренно тошнило. За окном всё ещё светило солнце. – Долго я так лежу?

– Не знаю, но скоро ужин.

– Стало быть, часов шесть.

Как он мог забыть о клёне и Сущностях? Всему ли виной контузия или за амнезией стояло вмешательство чего-то непознанного? Последующие годы войны принесли событий не на одну жизнь. Может, поэтому эпизоды её начала, пусть и носившие личный характер, были вытеснены из подкорки?

Мозаика воспоминаний складывалась в единую картину медленно. Его извлекли со дна колодца бездыханным. Повезло, что отряд красноармейцев услышал взрыв первой гранаты и отправил разведку, которая и выудила его из ямы. До ампутации пальцев дело не дошло, а вот пролежать в больнице пришлось несколько зимних месяцев. Организм восстановился только к весне сорок второго. Уже тогда он забыл о последней просьбе отца и светящихся существах.

Он не вспоминал отца долгие годы. И не просил подкидывать ему псевдореминисценции в глубокой старости. Снова пережить смерть близкого человека, находясь на грани своей смерти, суровое испытание даже для такого закоренелого циника, каким он себя считал.

Старик стёр свободной рукой слёзы с обеих щёк. Несмотря на ужасный конец, он благодарил небеса за возможность ещё раз провести с отцом его последний час. Как, скажите на милость, он посадит дерево в Подмосковье, доживая остаток дней в Предуралье. Как вообще сажают клён? Что делать с зачастившими приступами боли?

Умереть, не исполнив волю отца, он не мог. Прошлое было показано ему именно с этой целью, и он собирался вернуться в места, где на начальном этапе Великой Отечественной шли бои за столицу его коммунистической Родины. Денег на сберкнижке накоплено предостаточно для поездки в любой уголок большой страны. Их особенно прибавилось после продажи квартиры. Ведь он знал о приближении смерти, чувствовал её холодное дыхание на своей шее и знал, что из хосписа уже не вернётся.

Все сбережения завещаны фонду по борьбе с детской онкологией, читай, тому же хоспису. Только хоспис об этом узнает после того, как он отправится кормить червей.

Старик посмотрел на торчащую из вены иглу, соглашаясь с собой, что ему не провернуть задуманное в одиночку. Время – вот что приобретало значение, которое невозможно переоценить. Обратный отсчёт мог идти на часы. Лететь надо сегодня же. Максимум завтра. Паспорт он передал на хранение заведующей, самые личные вещи уместились в сумку, собирающую пыль под кроватью. Всё, что не роздано, отправилось на помойку. Дело за малым – найти помощника, купить билет на самолёт, а там уже действовать по обстоятельствам.

Старик так погрузился в идею-фикс полёта, что не заметил, как в палату вошла медсестра-сиделка.

– В столовой накрыт ужин, – оповестила она гостей хосписа.

– Я пропущу, – сказал Старик. – То, чем меня напичкали, несовместимо с аппетитом.

– Рада, что вы пришли в себя. Как ваше самочувствие?

– В любом случае лучше, чем у покойника, – пространно сказал Старик. – Хотя я в этом не уверен.

Медсестра не оценила чёрный юмор. В хосписе не было принято шутить о смерти.

– Доктор скоро зайдёт к вам. Надумаете перекусить, я принесу еду в палату.

– Будете кормить с ложки?! Проще пристрелить меня.

– Зачем же так грубо?

Старик вынул из себя иглу, спустил ноги с кровати. Головокружение незамедлительно атаковало его, наказывая за самонадеянность.

– Вам плохо?

Старик, не глядя, махнул рукой.

– Здесь всем плохо, если быть до конца честным. Простите мою резкость. Веду себя как неблагодарная скотина. И как жена меня терпела пятьдесят пять лет. Ворчу по любому поводу как старый дед.

Из уст почти столетнего старика шутка веяла свежестью.

– Я бы на вашем месте прилегла. Это лучшее, что вы можете сделать для своего организма.

– Не надо вам быть на моём месте, девушка.

– Да, наверное. Ляпнула, не подумав.

– Мне нужно в туалет, – нехотя сообщил Старик. – Как пойму, что не заблюю по пути портки, я туда отправлюсь. На четвереньках или ползком, не важно.

– Даже не сомневаюсь. На всякий случай напомню, что в тумбочке лежат судно и мочесборник.

– Вот пусть там и остаются, – обозначил Старик свою не лишённую чванства позицию. – Умирать не страшно. Страшно умирать беспомощным. Худшее, что вы можете сделать, это общаться со мной, как с немощным калекой.

– Не горячитесь. Природа наградила вас крепким здоровьем. Немногие… – медсестра осеклась. Сравнение с другими людьми, ушедшими не в столь почтенном возрасте, было явно не к месту. – Я хотела сказать, что рано или поздно любой организм выходит из строя, даже самый надёжный. Так природа нас задумала. Это совершенно нормально. Можно сокрушаться по этому поводу, а можно принять новые обстоятельства. Сопротивление в первую очередь навредит вам самим. Да и в последнюю тоже.

Старик опустил голову. Тошнота понемногу отступала. Он бы не отказался от фруктового леденца, чтобы забить неприятный привкус на языке.

– Поможете мне добраться до туалета? До двери, а дальше я сам. Не хочу вас травмировать.

– Вы подвергаете себя излишнему риску, – медсестра пропустила скользкую шутку Старика мимо ушей.

– Так мне рассчитывать на вас?

– Один раз я уступлю вам.

– Одного раза будет достаточно, – сказал Старик, берясь за трость. – В следующий раз заселюсь в палату рядом с туалетом.

– Ох, не соскучишься с вами.